Виктор Носатов
Охота на «Троянского коня»
6
Озадаченный Бонч-Бруевичем генерал Баташов в самом мрачном настроении прошествовал к себе и даже не перекинулся парой-тройкой слов, как обычно, с дежурным, жандармским ротмистром Телегиным. Переступив порог своего кабинета, Баташов достал из опечатанного сургучом рабочего чемоданчика, заблаговременно доставленного предупредительным ротмистром из секретной части, карту, быстро и аккуратно начал наносить на нее оперативную обстановку. Закончив эту довольно кропотливую, но необходимую работу, Баташов немного успокоился. Последнее время он все чаще и чаще вспоминал сына, которого не видел с самого начала войны. Редкие прошедшие цензуру весточки и телефонные переговоры накоротке не давали ему реального представления о его службе. Он же хотел знать о нем все. И то, как молодой поручик справляется со своими обязанностями, и то, о чем он думает в редкие минуты затишья, и конечно же то, как он воспринимает эту явно затянувшуюся войну. Сравнивая стратегию, которую он изучал в Академии Генерального штаба с настоящим, он перестал безоглядно верить в высший смысл планируемых Ставкой операций. Анализируя итоги последних боев, он все чаще и чаще утверждался в мысли, что кавалерийский наскок на Карпаты, без пехоты и без снарядов, – всего лишь очередная крупная авантюра Верховного главнокомандования, предназначенная отвлечь внимание общества от последних крупных поражений на германском фронте. Прекрасно зная о том, что в Карпатах идут затяжные кровопролитные бои, Баташов с суеверным страхом ждал писем от Аристарха, но вот уже вторую неделю никаких весточек от сына не было. И это наводило на мрачные размышления…
В дверь тихо, но настойчиво постучали, оторвав генерала от тревожных мыслей.
– Разрешите, Евгений Евграфович, – смущенно промолвил ротмистр Телегин. – К вам, несмотря на все мои увещевания, рвется с докладом поручик Фрейман.
Баташов сразу же вспомнил худощавого, стройного гусара, сослуживца Аристарха, которого он встретил, направляясь за назначением в Ставку, и почувствовал, как мгновенная боль пронзила его настороженное сердце.
– Пригласите поручика, – глухо промолвил Баташов, заранее предчувствуя, что его ожидает что-то неотвратимо страшное.
– Ваше превосходительство, поручик Фрейман, – представился офицер, – нахожусь в Варшаве по случаю откомандирования в штаб ремонтной комиссии для отбора лошадей…
– Что, большие потери? – спросил Баташов, с тревогой всматриваясь в худое и бледное лицо поручика.
– Да, ваше превосходительство, – глухо ответил тот, пряча глаза.
– Что с Аристархом? Ранен, убит?
– Нет, ваше превосходительство, – уверенно сказал офицер.
– Ну, слава богу! – истово перекрестился Баташов.
– Поручик Баташов пропал без вести, – словно обухом по голове оглушил генерала Фрейман.
– Как? Где? Когда?
– Неделю назад. Во время неравного боя в Карпатах. Как утверждают оставшиеся в живых охотники, во время последней контратаки, которую возглавил ваш сын, Аристарха оглушили и уволокли с собой отступающие австрийцы. Больше о нем мне ничего не известно.
В кабинете воцарилась долгая звонкая тишина, прерываемая лишь тиканьем высоких напольных часов.
– Присаживайтесь, голубчик, – после небольшой паузы, запоздало предложил Баташов, указывая на стул, стоящий на противоположной стороне стола. – Расскажите поподробней, как все это случилось.
Фрейман глухим голосом поведал Баташову о лихой гусарской атаке охотниками Баташова-младшего противника, окопавшегося в Крапивниках, о совместной с пластунами операции по освобождению охотников, попавших в засаду, и о последнем, трагическом бое с австрийцами.
По ходу рассказа Баташов, развернув перед собой карту Галиции, водил пальцем по местам боев сына и, по привычке оценивая произошедшее, удовлетворенно качал головой, словно соглашаясь с его решениями и действиями.
– Почему же подмога не подошла вовремя? – недоуменно спросил он. – Ведь до Исаи от основных сил и десяти верст не было.
– Пока посланные за подмогой охотники в пешем порядке добирались, пока полк вытягивался по узкой дороге, часа три прошло. К этому времени охотники оборонялись уже из последних сил. Австрийцы, видя, что прибыло подкрепление, сразу же ретировались. Командир дивизии генерал Каледин, прибывший к месту боя вместе с нашим полком, запретил преследовать противника, опасаясь засады. На следующий день подошла свежая австрийская колонна, и на окраине Исаи произошел неравный бой. Полк потерял до трети личного состава и половину лошадей. Лишь через два дня наша кавалерийская дивизия с боями вышла из-под массированного удара целого армейского корпуса противника. Вот уже какой день мы находимся в тылу на переформировании. А меня как специалиста по конскому составу снова отправили в командировку…
– Да-да, – рассеянно, думая о своем, сокровенном, промолвил Баташов, – я помню, вы и в прошлый раз после затяжных боев ехали в штаб ремонтной комиссии за конским пополнением.
– Вот и на этот раз мне «повезло», – с чувством нескрываемого сожаления произнес поручик, словно считая себя виновным в том, что в страшном и кровопролитном бою он остался жив.
– Вы где устроились? – оторвался от горестных мыслей Баташов.
– Да я только-только с вокзала и сразу к вам…
– Остановитесь у меня, – тоном, не терпящем возражения, сказал Баташов, – мои «апартаменты» в полном вашем распоряжении.
– Я боюсь стеснить вас, ваше превосходительство, – смущенно промолвил Фрейман.
– Никаких возражений не принимаю, – строго взглянул на поручика Баташов. – Каковы ваши сегодняшние планы? – после небольшой паузы спросил он Фреймана.
– Я хотел наведаться в штаб ремонтной комиссии, чтобы отметить командировочное предписание.
– А где находится штаб?
– Рядом с гостиницей «Европейская», в Краковском предместье.
– Я сейчас направляюсь в центр и как раз буду проезжать Краковское предместье.
Новенький «паккард», выделенный командующим фронта для разведочного отдела, ждал Баташова у подъезда. Чихая и обдавая прохожих газолиновой гарью, автомобиль, набирая скорость, помчался по грязноватым улицам через решетчатый Александровский мост на гору, где у Королевского замка начиналась прекрасная варшавская улица, Краковское предместье.
Остановив машину у гостиницы, Баташов, по-отечески заботливо взглянув на Фреймана, сказал:
– Я не прощаюсь с вами, поручик. Жду к ужину. Советую вам не задерживаться до темноты. Бывает, стреляют. Теперь здесь всякой сволочи хватает…
– Слушаюсь, ваше превосходительство. Постараюсь закончить все до вечера, – козырнул поручик и, захлопнув дверцу авто, направился по своим делам.
Баташов любил Варшаву – веселый, бесшабашный город, с его открытой всем взглядам уличной жизнью, обилием цветов, маленьких кафе со столиками, вынесенными на улицу под полосатые маркизы, элегантными женщинами и вежливыми мужчинами. Ему нравился непоказной блеск этого прекрасного города. Здесь он чувствовал себя как дома оттого, что со всех сторон слышалась либо славянская шипящая речь поляков, либо родная русская с приятным польским акцентом.
Конечно, с приближением фронта в городе многое изменилось. Уже не было былого шика и блеска на его проспектах и улицах. Да и прохожие, шарахаясь от автомобиля, нередко кричали вслед не приветствия, а угрозы. Пользуясь благорасположением поляков, город наводнили австрийские и немецкие агенты. И потому сегодня, несмотря ни на что, Баташову необходимо было встретиться с начальником Губернского жандармского управления полковником Стравинским, чтобы обсудить планы сотрудничества в контршпионской работе.
Встречались они обычно на конспиративной квартире полковника, в скромном особняке с выходами на две параллельные улицы. Оставив «паккард» за два квартала до места встречи, Баташов не торопясь направился к особняку знакомыми ему улочками и переулками.
Когда он вошел в квартиру, стол в просторной, светлой столовой был уже накрыт. Хоть и скромно, но по военному времени довольно сытно. Шмат сала, огурцы, капуста, ароматный каравай, и посреди всего этого изобилия – бутылка шустовского коньяку.
– Не побрезгуйте ваше превосходительство, моим бедным угощением. В былые времена я бы вам такой стол накрыл…
– Ну что вы, Апполинарий Эрастович, – прервал ненужные оправдания Баташов. – Мы живем в военное время, и все должно этому времени соответствовать. За богатыми столами в лихую годину пируют только тыловые шкуры да предатели.
– Ваша правда, Евгений Евграфович, – согласился жандармский полковник, – для кого война – мачеха, а для кого – мать родная… Я предлагаю первый тост за наше боевое братство. Ведь и от нашей с вами совместной работы зависят успехи нашей армии, – предложил Стравинский, разливая коньяк в серебряные рюмки.
– Давайте выпьем молча за тех, кто воюет и погибает на полях сражений, – неожиданно предложил Баташов и, не ожидая ответа полковника, опрокинул рюмку. Не дожидаясь хозяина, налил себе еще и тут же одним глотком осушил вторую рюмку.
Удивленный жандарм кинул проницательный взгляд на генерала и, заметив, что тот, как ни старается, не может скрыть излучающего глубокую внутреннюю боль взгляда, все понял. Зная, что генеральский сын воюет на передовой, он молчаливо пожал плечами.
– Все в руках Господа… – то ли в утешение, то ли в назидание философски промолвил он.
– Простите, Апполинарий Эрастович, что отвлекаюсь от оговоренного нами заранее дела, но я сегодня получил горькое известие о том, что сын мой пропал без вести, – с еле скрываемом отчаянием в голосе произнес Баташов.
– Это, конечно, веский повод для огорчения, но отнюдь не для отчаяния, – обнадеживающе промолвил Стравинский. – Мало ли русских воинов томится сегодня во вражеском плену? Придет время, и обменяем всех на всех…
– Когда это будет? – уже более ровным голосом спросил генерал. – И трех месяцев не прошло с тех пор, как один гвардейский полковник в Зимнем дворце уверял меня в том, что наша победоносная война закончится в Берлине в крайнем случае к Рождеству. А ей конца-края не видно. А вы про обмен какой-то говорите. Да пока кончится эта война, пленные наши от голода околеют. Читал я отчеты Красного Креста о том, как немцы соблюдают Гаагскую конвенцию. Русские пленные мрут от голода и болезней тысячами.
– Как же вам помочь? – задумался Стравинский. – А что, если порасспросить военных, вернувшихся из австрийского плена. Сегодня же расспрошу прапорщика, сбежавшего из-под Вены третьего дня. Мои люди задержали его на вокзале. Документов при нем никаких не было. Я его временно, до выяснения личности, под надзором в жандармском управлении устроил.
– Но как можно офицера в каталажку сажать? – искренне возмутился Баташов.
– Обижаете, Евгений Евграфович, – смущенно промолвил полковник. – Я же его со всеми удобствами в своей приемной устроил.
– Ну, если так, то я прошу прощения, – сменил гнев на милость генерал. – Вы не будете против, если я вместе с вами поприсутствую при разговоре с этим прапорщиком.
– Буду рад. Ведь это в наших с вами интересах, – согласился жандармский полковник.
– А теперь перейдем к главному вопросу нашей встречи, – уже спокойным, уравновешенным тоном промолвил Баташов. – Прежде чем обговаривать вопросы взаимодействия, я бы хотел обменяться с вами сведениями о положении в Царстве Польском. Здесь есть над чем нам подумать. Как вы, наверное, знаете, до войны я с вашим предшественником довольно плотно работал по выявлению в Варшавском генерал-губернаторстве вражеской агентуры. Реально была раскрыта шпионская деятельность тридцати немецких агентов. Правда, до суда дошли лишь с десяток дел. Но это не наша вина, а наша беда. В настоящее время обстановка в Царстве Польском обострилась до предела. По имеющимся у меня данным, молодежь, рабочие, крестьяне и торговцы, большая часть дворянства ждут не дождутся, когда немцы захватят Варшаву. Складывается очень пестрая картина различных общественных сил как в Царстве Польском, как в Галиции, так и на севере Польши, – продолжал развивать свою мысль Баташов. – Как вы, наверное, знаете, сегодня один из самых популярных лидеров польской молодежи и всех антирусских сил здесь – Юлиан Пилсудский. Вся его так называемая «военная организация» Польской партии социалистов еще с девятьсот шестого года полностью запродалась австрийской разведке. «Фраки», как их называют после выхода из партии и создания фракции, пропагандируют мысль о том, что для них неизменными остаются задачи борьбы против России всеми силами и средствами. Они не только призывают к военным приготовлениям, требуют подготовки военных кадров и оружия, но и создают вооруженные формирования. Полякам, мобилизованным в русскую армию, «фраки» рекомендуют организовывать сбор шпионской информации о России, проведение диверсий, террора… В добавление к этой нечисти, – после небольшой паузы продолжал Баташов, – лидеры галицийской социал-демократии Дашиньский и Сливиньский также находятся в тесном контакте с австрийской полицией и разведкой и толкают свой народ в неметчину. Незадолго до войны в Кракове на антиправительственную сходку собрались представители всех политических партий и сословий Польши. Доклад делал сам лидер большевиков Ульянов-Ленин. Представьте себе, этот русский по национальности человек заявил с трибуны «Спуйни», что большевики готовы объединить все революционные силы под лозунгом демократической республики в сочетании с лозунгом права наций на самоопределение и отделение от России! Что говорить о политических врагах России, если наши милые союзники – французы, как я смог доподлинно установить, тоже всячески подстрекают поляков к отделению от России.
– Союзники как всегда непредсказуемы. Но я больше всего опасаюсь наших доморощенных социал-демократов, – откликнулся задетый за живое жандармский полковник, – недаром в каждом большевике я селезенкой чувствую вражеского агента.
– Да-а, нюх вас не подводит, – согласился Баташов, – ведь это их лозунг: «Чем хуже, тем лучше!» А, переводя этот лозунг на военный лад, можно со всей определенностью сказать, что чем хуже для русской армии, тем лучше для большевиков. Это не по их ли сценарию в войсках начинается брожение? В секретных сводках постоянно сообщается о том, что среди нижних чинов «нарастает желание скорее кончить войну». Мало того, из сводок явствует, что и у офицерского корпуса отношение к правительству «самое отрицательное». Господа офицеры в высших сферах видят только «измену и предательство». Скажу вам больше, опора государя-императора – некоторые обер-офицеры, штаб-офицеры и даже генералы дошли до того, что «высказывают крамольные мысли о царской семье, за которые не так давно карали каждого, как преступника». И, что самое удивительное, даже в таких условиях армия еще живет по присяге, хотя уже чувствуется, что в ее недрах нарастает напряжение, чреватое взрывом. Откровенно говоря, у меня сегодня был нелицеприятный разговор с генералом Банч-Бруевичем, который нацелил работу контрразведывательного аппарата на выявление крамолы в войсках. Вы представляете всю сложность этой затеи?
– Кому как ни мне знать об этом, уважаемый Евгений Евграфович, – согласился явно польщенный доверием генерала-контрразведчика жандармский полковник. – Я же на этом деле седину себе заработал, выслеживая и ликвидируя всяких там социалистов-революционеров. Но как приступить к выявлению неблагонадежных в армии, мне трудно вам что-то посоветовать. Из своей практики могу порекомендовать единственное – сделать опору на многочисленную и действенную агентуру, а также на сведения, почерпнутые из переписки, разговоров, допросов…
– Но для этого и тысячи сотрудников будет мало, – удрученно промолвил Баташов, – а у меня во всех армиях и сотни контрразведчиков не наберется.
– Я постараюсь помочь вам в этом деле, – неожиданно предложил свою помощь полковник и после небольшой паузы добавил: – Евгений Евграфович, давайте на сегодня закончим нашу беседу, а к практическим вопросам вернемся завтра.
Все еще удрученный печальным известием о судьбе сына, Баташов чувствовал, что мысли его, будто тараканы, разбегаются во все стороны и ему с трудом удается сосредоточиться на главной теме разговора.
– Хорошо, – с радостью согласился он. – Если вы не против, завтра мы обязательно встретимся. Честь имею!
Возвратившись обратно, Баташов застал в своих апартаментах поручика Фреймана, который в ожидании генерала сидел за столом, раскладывая пасьянс.
Увидев генерала, поручик резво вскочил с места и, виновато взглянув на хозяина, просительно промолвил:
– Ваше превосходительство, позвольте мне удалиться.
– А что случилось? – спросил удивленно Баташов.
– Да ничего особенного, – замялся поручик, – просто у меня в городе появились дела…
– Какие могут быть дела на ночь глядя? – продолжал недоумевать генерал.
– У меня встреча с кузиной, – откровенно признался Фрейман, и на его худеньком личике заиграл румянец.
– А-а, понимаю, – улыбнулся Баташов, – женщины – это дело серьезное. Только поверьте слову бывалого офицера: в военное время женщина, как испорченная граната, не знаешь, когда взорвется. Но в любом случае обязательно поразит отвыкшего в окопах от любви и ласки военного в самое сердце. Так что берегитесь, поручик. И еще, варшавянки больше всего на свете любят деньги. Кстати, как у вас с деньгами?
– Рублев сто наберется, – небрежно промолвил офицер.
– Ну что ж, на несколько дней хватит. Я так понимаю, что вы пойдете с кузиной в ресторан гостиницы «Европейская».
– Откуда вы знаете? – удивился поручик.
– Не надо быть детективом, чтобы догадаться о ваших намерениях. И все-таки жаль вас отпускать. Я так хотел познакомить вас с Генерального штаба капитаном Воеводиным, моим помощником. Он прибыл накануне из Петрограда и рассказывает интересные вещи…
– Прошу прощения, ваше превосходительство, но я обещал, – твердо сказал Фрейман.
– Ну что же, насильно мил не будешь. Хочу только предупредить: не берите с собой никаких документов, оставьте их лучше у меня. С собой обязательно захватите револьвер. Не помешает. А когда будете ловить извозчика, берите не первого подвернувшегося, а второго или третьего и заранее договаривайтесь о цене. Варшавские «ваньки» – еще те пройдохи и мошенники, а сам город наводнен сегодня шпионами самых разных мастей. – Видя, что поручик мельком взглянул на висящие на стене часы, Баташов с сожалением промолвил: – Ну ладно, ступайте себе и передайте от меня привет своей кузине.
– Честь имею! – откланялся поручик и спешно зашагал по коридору, мелодично звеня шпорами.
Баташов даже несколько позавидовал этому молодому бесшабашному офицеру, которому сейчас, наверное, и море по колено. Он хотел улыбнуться ему вслед, но не смог. Тревога за сына свела скулы. В этот момент ему так захотелось увидеть близкого человека, которому можно было рассказать не только о трагедии, постигшей сына, но и поведать о будоражащих душу чувствах и мыслях, что он сразу же, не переодеваясь, как это делал обычно по вечерам, направился к Воеводину. Только ему он мог излить свое отцовское горе.
7
– В офицерский лагерь военнопленных меня доставили в полубессознательном состоянии, – начал свой печальный рассказ совсем еще юный прапорщик, которому на вид было не больше двадцати лет. Невысокий, худой, истощенный до предела офицер в жандармской форме большего размера казался бы птенчиком, случайно вывалившимся из гнезда и беззащитно чирикающим в окружении неведомого ему мира, если бы не лихорадочный блеск его потемневших от горя и ненависти глаз. Весь он был сжат, словно пружина, в готовности в любой момент выплеснуть на ненавистного врага всю свою ненависть, всю еще оставшуюся в этом худеньком тельце силу. – После обстрела позиций роты из тяжелых германских орудий, – глухо продолжал он, – все наши окопы и блиндажи были разрушены. Больше половины солдат моей полуроты оказались засыпанными землей или контуженными, но, несмотря на это, собрав все оставшиеся силы, мы отбили очередную атаку австрийцев. Следующий артналет был еще более продолжительным. Я помню только, как рядом прогрохотал взрыв. Очнулся уже в телеге, вместе с тремя другими ранеными офицерами нашего полка, под охраной двух австрийцев. Офицерский лагерь военнопленных располагался недалеко от Вены, но, несмотря на это, комендантом там был германский майор фон Трахтенберг, да и большую часть охраны составляли немцы. Как я потом узнал, майор был призван из запаса, и, наверное, поэтому от него попахивало нафталином. По своей наружности напоминал он Пушкинского «скупого рыцаря». Особенно это было видно во время немецких праздничников, когда костлявую, высокую фигуру старика облегал старинного покроя кирасирский мундир, на его поясе был прикреплен длинный, волочащийся по земле палаш, на ногах необыкновенно высокие ботфорты с раструбами и огромными зубчатыми шпорами, а на голове торжественно сияла серебряная каска с конским хвостом. В первые же дни нашего пребывания в лагере мы узнали, что это по-немецки педантичный и в то же время непредсказуемый человек…
– Не встречался ли вам там поручик Баташов, Аристрах Евгеньевич? – нетерпеливо перебил прапорщика генерал.
– Нет, ваше превосходительство, – немного подумав, ответил офицер.
– А что представлял собой лагерь? – продолжил допрос жандармский полковник Стравинский.
– Наш лагерь находился на территории какого-то средневекового полуразрушенного замка, на просторном дворе которого разместились 12 досчатых 2-этажных бараков – «коробок», с плоскими крышами. Офицеры жили по четыре человека в небольших комнатушках. Кругом лагерь обнесен двумя деревянными заборами из колючей проволоки. У заборов снаружи и внутри – парные часовые. Эти легкие, дачной постройки, бараки в жару от солнца накаливались так, что иногда было трудно дышать, а в пасмурные дни совершенно не держали тепла. Наверное, немцы строили эти бараки, рассчитывая на скорое окончание войны…
– Извините, прапорщик, – снова перебил рассказчика Баташов виноватым голосом, – вы хотели рассказать о нравах вашего коменданта. Я постараюсь вас больше не перебивать.
– Да-а, на всю жизнь запомнил я этого недочеловека в образе «скупого рыцаря», – задумчиво произнес прапорщик. – Однажды, гуляя по нижнему коридору, где помещалась охрана, мы стали невольными слушателями его «вдохновенной» речи к своим германским воинам. Майор истерически выкрикивал, обращаясь к солдатам, что «при малейшем неповиновении этих русских варваров (показал на нас) вы, как честные патриоты-немцы, без всякого сожаления, должны стрелять, ибо они – враги наши!» Что это не было пустой болтовней, мы вскоре убедились. Однажды после поверки, на дворе комендатура производила новые распределения пленных по комнатам. Кто-то из молодых офицеров не стал сразу в группу, куда он был назначен, а переходил из одной группы в другую, желая попасть в комнату со своими однополчанами. Заметив это издали, майор стал кричать на этого офицера, чтобы он стал в строй, Тот, не понимая по-немецки, продолжал ходить. Тогда майор громко скомандовал: «Wache!». Быстро выбежал на двор караул. Майор скомандовал: «Приготовиться к открытию огня!» Караул взял на изготовку и быстро зарядил ружья… Тогда старший в лагере полковник Русланов громко приказал русскому офицеру скорее стать на свое место. Лишь после этого немец приказал караулу уйти… Майор любил поиздеваться над пленными, иногда очень зло. Однажды фон Трахтенберг пригласил в лагерь офицеров немецкой пехотной бригады, командир которой, очевидно, был его приятелем. После обеда, в необычное для поверки время, раздалась команда: «Строиться на поверку». По коридорам забегали фельдфебели, громко призывая нас скорее выходить во двор. Встревоженные вышли мы все на место обычной поверки, построились, как всегда, и ждем. Раздалась команда: «Achtung!» Открылись ворота замка, и во двор во главе с нашим «скупым рыцарем» вошла толпа немецких офицеров, весело и непринужденно болтающих и курящих сигары, не обращающих на нас никакого внимания. И вдруг мы услышали полную сарказма фразу коменданта: «Вот это, господа, мой зверинец!» Впередистоящие, услышав эту фразу, начали громко передавать ее всем не понимающим по-немецки. Пленные офицеры, громко крича: «Это бессовестно! Вы не джентльмен! Вы сами зверь! Вы нарушаете международный закон о пленных!», – устремились прямо к коменданту. Майор пытался что-то возражать, но ему не дали говорить. Пленные, оставив строй, смешались с немецкими офицерами. Майор не на шутку перепугался.
Видно, так велик был конфуз перед гостями, что он даже забыл вызвать для порядка караул. Наши штаб-офицеры, сейчас же составив жалобу инспектору лагерей военнопленных на незаконные действия коменданта, тут же вручили ему эту бумагу. Но, скажу откровенно, сколько бы мы жалоб и претензий ни заявляли и устно, и письменно, не только ни одна из них не была удовлетворена, но ни на одну жалобу мы не получили никакого ответа…
– Что-то уж больно радужную картину плена вы рисуете, господин прапорщик, – недоверчиво промолвил жандармский полковник.
– Вы мне не верите? – возмутился молодой офицер, и в глазах его блеснули молнии.
– Я верю! – неожиданно поддержал прапорщика Баташов. – Это, скорее всего, показной лагерь для инспекторов из Красного Креста и проверяющих. Немцы любят пустить пыль в глаза. Продолжайте, прапорщик, – подбодрил он офицера своим понимающим и сочувствующим взглядом.
– И в самом деле, в лагерь частенько наведывались делегации Красного Креста, сопровождавшие разных высокопоставленных особ. Понятно, что с такими военнопленными и в таких условиях контроля немцы старались обходиться относительно «аккуратно», однако все же не могли удержаться от репрессивных выходок. Совсем другой режим был в бараках, где под неусыпным контролем охранников находились так называемые репрессированные пленные офицеры, которые ранее пытались совершить побег или нарушали лагерный порядок. Из нашего лагеря в одну летнюю ночь бежали два офицера: штабс-капитан Рогачев-Маслов и поручик, не помню его фамилию, он прибыл с очередным группой пленных офицеров накануне. Знаю только то, что большинство офицеров из этой группы были захвачены австрийцами в Карпатах. Их поселили в крайний барак и запретили нам с ними общаться. Через несколько дней в 4 часа утра по тревоге был поднят весь лагерь. Немецкие фельдфебели и караульные с криком и ругательствами выгоняли нас на плац чуть ли не прямо с постели, не дав даже одеться. Как раз в это время шел проливной дождь. Некоторые офицеры, не успев одеться, укрылись от дождя одеялами или скатертями… Дождь лил и лил как из ведра! Мы все промокли до костей. Наконец через час немцы окончили свою поверку, и комендант лагеря объявил нам такое свое решение: «Пока не будут пойманы бежавшие два офицера, все военнопленные лагеря арестованы и должны безотлучно быть в своих комнатах, запрещается даже выглядывать в окна, и в нарушителей сего приказа часовые будут стрелять!»
Страшно возмущенные таким самоуправством коменданта и нарушением основного международного закона о военнопленных (право бежать военнопленного, и за побег наказывать нельзя) старшие в бараках во главе со старшим всего лагеря обратились к коменданту с протестом, но он на это не обратил никакого внимания. Единственно, что он приказал: «Для арестованных офицеров поставить „параши“ в самих бараках!»
Угроза стрелять в выглядывающих из окон была буквально исполнена наружным часовым у нашего барака: когда один офицер открыл окно, грянул выстрел, и пуля просвистела на волосок от головы этого офицера, ударившись в потолок…
– А что с беглецами? – снова нетерпеливо перебил прапорщика Баташов.
– Как в воду канули, – с неприкрытым восторгом в голосе ответил офицер. – Через неделю комендант отменил «строгий режим», и в лагере все стало, как прежде. Однажды, воспользовавшись тем, что часовые на воротах увлеклись игрой в кости, я проскользнул мимо них и, укрывшись за проезжавшей мимо замка крестьянской повозкой, груженной сеном, незамеченным добрался до ближайшего леса. Зная о жестоких нравах австрийских бюргеров, я как можно дальше обходил селения, старался идти по ночам, а днем отсыпался в безлюдных местах…
– А чем же вы питались? – сочувственно спросил Стравинский.
– После того как сбежали два наших офицера, я поставил перед собой цель во что бы то ни стало последовать их примеру. И начал готовить про запас хлеб и сухари. Их мне хватило суток на трое. А после я питался тем, что находил в лесу – ягодами да грибами…
– А вы помните в лицо тех офицеров, которые сбежали из плена? – задал неожиданный вопрос Баташов.
– Штабс-капитана Рогачева-Маслова я помню прекрасно, ведь мы вместе с ним первое время жили в одной комнате. А вот поручика я видел только дважды. Когда новую партию пленных заводили во внутренний двор замка, я приметил офицера с перевязанной головой. Второй раз я увидел его уже без повязки, за забором, отделявшим так называемое отделение «репрессированных» от остального лагеря. Он пытался поговорить со мной, но охранник тут же пресек это устремление, загнав его в барак. Через день он вместе со штабс-капитаном бежал через пролом в стене замка, который был заделан досками на скорую руку…
– Посмотрите, это не он? – с надеждой глядя на прапорщика, промолвил Баташов, доставая из внутреннего кармана фото, обернутое в пергаментную бумагу.
Офицер бережно развернул пергамент, взял фотографию и, подойдя с ней к окну, где было больше света, обрадованно воскликнул:
– Так это же и есть тот самый поручик, который бежал вместе со штабс-капитаном!
– Как это ни удивительно, Евгений Евграфович, но вы все-таки нашли своего сына, – радостно констатировал жандармский полковник. – Я же говорил вам, что для отчаяния нет никаких оснований…
– Нашел, – грустно промолвил генерал. – Но тут же потерял… Кто знает, где он сейчас. Ведь мы с вами прекрасно понимаем, что австрийские бюргеры любого, кто говорит по-русски, растерзать готовы. Я уже не говорю о солдатах и офицерах, бежавших из плена. От Аристарха вот уже больше полумесяца ни слуху ни духу…
– А он, может быть, как и я, без всяких документов сидит себе в каком-нибудь жандармском управлении до выяснения личности, – неожиданно вступил в разговор прапорщик.
– А что, может быть, и в самом деле? – воскликнул генерал и вопросительно посмотрел на полковника Стравинского.
– Может быть! Может быть, – неопределенно промолвил тот. – Я постараюсь сегодня же навести справки в прифронтовых жандармских управлениях. А вы, Евгений Аристархович, проверьте по своим армейским каналам.
– Это вы верно посоветовали, – обрадовался Баташов. – Ведь он, может такое быть, попал к нам без сознания от истощения или, чего хуже, от ран, и лежит где-нибудь в госпитале или санитарном отряде… Спасибо вам, прапорщик. Вы подарили мне надежду, – искренне промолвил генерал, – скажу откровенно, вы мне сразу чем-то понравились. Если вы не против, то, когда будут соблюдены все формальности, милости прошу ко мне. Такие, как вы, люди нам нужны.
