Виктория Блиндер
Столкновение… с прошлым
Появились ежегодные музыкальные фестивали, на концерты и спектакли съезжались люди со всей Европы. Это было для Мари и хорошо и плохо. Она любила, когда ее брали на концерты и выставки, но отец все больше уходит туда без нее. Были всякие встречи и приемы, куда ее не брали, а ей так хотелось.
В то время отец показал кому-то ее рисунки. "Что-то в них есть, – сказали ему. – Девочка, безусловно, талантлива, но не хватает мастерства". Бертольд, так звали отца, был очень польщен. Он обещал взять ее с собой в Париж, чтобы походить с ней по галереям, это доставляло Мари особое удовольствие. Все это я рассказала психологу на очередной встрече. Но на нее я пришла с сюрпризом, принеся с собой булочки. Психолог был очень удивлен.
– Вы когда-нибудь пробовали что-нибудь подобное? – заинтересовался он.
– Не только не пробовала, но и не слышала, чтобы анис употребляли для выпечки.
Неожиданно он вернулся к разговору о Мари.
– В каком приблизительно году это все происходит?
– В 1923-м. Я знаю это совершенно точно. В этом году ей должно исполниться тринадцать лет.
Ей так хотелось стать взрослой, она считала каждый год, а время проходило так медленно. Я чувствовала, как она ждала обещанной поездки в Париж. Мари уже была там с отцом, ей были знакомы набережные, галереи, она первый раз увидела там балет. Это было очень красиво. И вообще Париж ей нравился больше, чем Берлин и Вена. Он был ярче, праздничней. В Берлине она была только один раз, два года назад. Отец ездил туда по делам и взял ее с собой. Они пробыли там всего два дня. Она видела на улицах толпы народа с плакатами, людей злых и кричащих, она помнит, что ей было жутко и страшно. В Вену она ездила много раз. От Вены у нее осталось ощущение спокойствия, воспоминания об опере и пирожных. А от Парижа – ощущение вечного праздника.
Итак, она готовилась к новой поездке в Париж. Мари слышала, как отец говорил с кем-то из друзей, что в этом году Дягилев возобновил "русские сезоны". Она не знала кто такой Дягилев и что такое "русские сезоны", но понимала, что это нечто такое, чего все ждут. И Мари тоже стала ждать.
– Как вы относитесь к музыке, балету, живописи? – спросил психолог.
– Никогда не задумывалась об этом. Пожалуй, живопись люблю больше, чем балет. Музыку – очень выборочно. Есть композиторы, произведения которых люблю.
– Например?
– Чайковский, особенно Первый концерт для фортепиано с оркестром.
– Что еще?
– Наверное, Моцарт и Бетховен, но, в общем-то, я не большой знаток музыки, я гораздо больше люблю поэзию.
– Что именно?
– Мне трудно назвать одного поэта. Люблю русскую поэзию начала ХХ века – Блок, Бальмонт, Северянин, Саша Черный, Ходасевич, Ахматова… Из современных – Тарковский, Окуджава, Вознесенский.
Эти имена ничего не говорили израильтянину, так как все, кого я называла, были поэтами русскими. Наверное, есть их переводы на иврит, но, скорей всего, они знакомы только узкому кругу любителей поэзии.
– С какого возраста вы увлеклись поэзией?
– Наверное, лет с десяти-одиннадцати.
Я помню, что в это время мне попались ранние стихи Маяковского, которые меня просто потрясли. И я постаралась перевести на иврит короткое стихотворение, поразившее меня больше всех:
Я сразу смазал карту будней,
Плеснувши краску из стакана,
Я показал на блюде студня
Косые скулы океана…
Как видно, есть вещи, которые может перевести только профессиональный переводчик. Запутавшись в словах, я поняла, что мой перевод не имеет никакого смысла.
– Писали ли вы стихи сами?
– Да, но чуть позже. Лет в 14-15. Я думаю, в этом возрасте почти все пишут стихи.
– Ваши стихи сохранились?
– Нет. Все ушло, а переезд стер из памяти некоторые вещи совсем. Все в прошлом. Но осталась любовь к поэзии. И сейчас, когда я отдыхаю, беру в руки томик хороших стихов.
– Пробуете ли сейчас писать?
– Нет, не пробую. Нет ни потребности, ни желания. Да, впрочем, то, что я писала, никогда не было основным увлечением, хотя уроки литературы всегда были из самых любимых. Но, пожалуй, в школьные годы я больше занималась точными науками. Говорили, что у меня неординарные способности в математике, мне все в ней давалось легко, и будущая специальность тогда уже была предопределена, и никто, ни я, ни мои родители, никогда не сомневался, что я буду искать себя в области точных наук.
– Умеете ли вы рисовать?
– Всегда думала, что нет, и никогда не пробовала. Но когда старшему ребенку был год, стала рисовать ему животных – получилось. Выяснилось, что я неплохо рисую, но предпочитаю черно-белую графику. Очень люблю изображать горы в снегу, хотя в горах никогда не жила, а снег всегда вызывал во мне чувство дискомфорта.
Психолог снова вернул меня к разговору о девочке из сна.
Итак, мы с ним остановились на предстоящей поездке в Париж. Она была рада всему – самой поездке, возможности пойти на балет, а главное, возможности побольше побыть вдвоем с отцом. В последнее время он все чаще отлучался из дому. Внешне как будто ничего не изменилось, но ей казалось, что отец отдалялся от нее. И она не могла объяснить себе причину происходящего.
…Я уже давно привыкла к существованию Мари и подглядывала за ней, как зритель в театре. Этакий спектакль без конца, параллельный мир. В то время мне было тяжело сосредотачиваться на чем-то другом. Казалось, что все остальное я выполняю автоматически – работаю, общаюсь с мужем и детьми, с родителями. Все казалось обыденным. По настоянию психолога я копалась в своих детских и юношеских годах, пытаясь найти сходства и различия между мной и ею. И старалась не показывать домашним, насколько мне не по себе. Эмоционально смирившись, что параллельно проходит что-то, какая-то другая жизнь, я не могла понять это разумом. А когда я вспоминала и пересматривала свои встречи с психологом, мне казалось, что все, о чем я рассказываю, похоже на бред сумасшедшего, и рано или поздно, это заметят. Я и верила и не верила себе. И запутывалась в этом. Мое желание ходить к психологу тоже было переменчиво. Иногда я ощущала удовлетворение после встреч, так как он был единственным человеком, с которым я могла говорить о происходящем. Страх заговорить об этом с кем-нибудь другим сидел во мне очень глубоко. Кроме него у меня был только один собеседник – я сама. Фраза "устать от самой себя" стала мне по-настоящему понятна. Это постоянное напряжение, которое не проходило ни днем, ни ночью, мешало мне во всем. Во время аварии я столкнулась с миром, который был мне чужд. Так случилось, что книги по эзотерике в то время проходили мимо меня. Я видела только то, что было реально и доказуемо, я могла принять что-то за аксиому, если это было мне понятно. А тут мне пришлось пересмотреть все свое мировоззрение. Я вдруг поняла, что многие вещи нельзя понять, их можно принять или не принять. Никто не может доказать, насколько реален тот свет и туннель, который человек видит при своем уходе, но нельзя отрицать его существование. А это значит, что в момент смерти душа уходит, оставляя физическое тело, как одежду.
И свет, который человек видит в конце туннеля нельзя описать. Он яркий словно солнечный, но не слепит, а манит, притягивает, проникает в самую твою суть. Он дает полное спокойствие. Он дает блаженство. Я все время думала, какова была бы моя реакция, если бы кто-нибудь начал мне об этом рассказывать до того как я это прошла сама. В лучшем случае, я, наверное, вежливо выслушала бы собеседника и постаралась от него как можно быстрее отделаться. Прочитав огромное количество книг о людях, прошедших клиническую смерть, я поняла, что все видели приблизительно одинаковые картины, то есть то, что я видела, не могло быть моим субъективным представлением или галлюцинацией. Это реальный мир – другой, непонятный, но реальный. Отношение к нему у меня было разное: с одной стороны, хотелось его понять, а с другой – забыть и никогда его не вспоминать.
Иногда мне казалось, что как-нибудь вечером я лягу спать, и во время сна сотрутся воспоминания об аварии и обо всем, что было после нее. И утром я встану, забыв все, как кошмарный сон. Но чуда не случалось, и каждый понедельник и четверг я по-прежнему начинала с визита к психологу…
Когда ее поездка в Париж оказалась позади, Мари вдруг поняла, что она была праздником. Ожидание его длилось бесконечно, воспоминания о нем только приукрашивали его и тоже длились бесконечно, а сама поездка пронеслась как мгновение. Все было чудесно – прогулки, выставки, театры. И только одно омрачало ее настроение – она чувствовала, что отец что-то недоговаривает. Только в поезде, возвращаясь домой, Бертольд решился поговорить с ней. Он начал издалека: она уже взрослая, она все понимает и тому подобное. Мари пытливо смотрела на него, выжидая и не спрашивая ничего. Но ей вдруг стало жутко. Она вспомнила, как в детстве ей было страшно, когда читали сказки о девочках, у которых были мачехи… Мари все время ждала этого, особенно, когда кто-то из знакомых тихо сращивал у отца: "Ты до сих пор один?" И вот сейчас страшная сказка становилась явью. Отец говорил растерянно, с трудом подыскивая слова. Ей было непривычно видеть его таким. В конце концов он пробормотал, что решил жениться. Мари продолжала молчать. Для того чтобы не длить гнетущую тишину, он стал рассказывать, что он женится на Магде, что Мари много раз ее видела, что Магда очень любит Мари и заменит ей мать. Мари захотелось прекратить этот разговор как можно быстрее. "Если ты любишь ее, то все будет хорошо", – сказала она и стала рассматривать меняющиеся за окном пейзажи. Бертольд почувствовал облегчение. Он уже полгода хотел ей все это рассказать, но откладывал со дня на день. Но эта поездка в Париж была их последним свиданием наедине. Как перед свадьбой друзья устраивают для жениха мальчишник, так и он устроил эту поездку- прощание с их одиночеством. Одно огорчало Бертольда – он не понял реакции Мари. Она не показала, что она чувствует, как относится к его женитьбе, как она относится к Магде.
Бертольд был счастлив в первом браке. Они были женаты почти восемь лет. Мадлен была настоящей женщиной – романтичной, нежной, любящей. Она не только любила праздники – умела создавать их из всяких мелочей – из ужина, из поездки в горы, из увиденных цветущих эдельвейсов… Она умела сопереживать всем тем, кто был рядом, и героям книг. Одно только омрачало их брак – у них не было детей. Врачи разводили руками. Только через семь лет она забеременела. Как они тогда радовались… И вдруг у Мадлен обнаружили какое-то редкое заболевание сердца – она стала задыхаться. Когда его в первый раз предупредили, что Мадлен может не перенести родов, он в это не поверил. Да и сама Мадлен уверяла его, что все будет хорошо. Из какого-то очередного романа она выкопала имя Розмари и решила, что если родится девочка, она непременно назовет ее этим именем. Он не спорил, он был уверен, что если роится девочка, они подберут другое, более подходящее имя…
Мадлен действительно не пережила родов. Бертольд был подавлен этой несправедливостью судьбы. Окрестив девочку и назвав ее Розмари, он оставил ее с Лизхен. Это была няня еще самой Мадлен. Мадлен никогда не считала ее служанкой, но и никогда ни в ком, кроме нее, не нуждалась.
Бертольду все сочувствовали – потерять молодую любимую жену! Он ушел в работу. Адвокатские дела и преподавание занимали все его свободное время. Он почти не помнил первые полтора года после смерти Мадлен. В то время он был поглощен своим горем, и девочка его не интересовала. Как-то вечером Лизхен завела Мари к нему в кабинет, чтобы девочка пожелала отцу спокойной ночи. И вдруг отец заметил, что девочка как две капли воды похожа на Мадлен. Те же черты лица, тот же цвет волос, такая же мимика. Вся любовь, которая так болела в нем, перенеслась теперь на Мари. Она стала смыслом его существования. Женщины не играли особой роли в его жизни. Его приятельницы никогда не появлялись в доме. Он отшучивался, когда друзья заговаривали о женитьбе. Жизнь его сосредоточилась на Мари и работе.
По вечерам он беседовал с портретом Мадлен. Портрет был написан к пятилетию их свадьбы. Ему так хотелось, чтобы художник запечатлел ее красоту. Только потом, уже после смерти жены, он обратил внимание на обреченность в ее глазах.
Психолог прервал мой рассказ вопросом, как отнеслась Мари к известию о женитьбе отца. В принципе она понимала, что это когда-то должно произойти. Она приняла эту новость спокойно. Но девочка пыталась понять, как она относится к Магде и чего ждет от нее. Магда была приятельница отца лет тридцати. Мари вспомнила, что ее всегда поражало у Магды, – вечная улыбка, которая часто не соответствовала выражению глаз, и тогда все в ней казалось наигранным. Отец как будто не замечал этого, и Мари ничего не оставалось, как смириться с мыслью, что скоро Магда появится в их доме.
Когда Мари была маленькой, она часами смотрела на портрет матери. Ей казалось, что однажды мама сойдет с портрета и снова поселится с ними. Позже Лизхен научила ее разговаривать с портретом. Она вспомнила, как рассказывала портрету Мадлен все свои детские секреты. И вот отец приводит в дом чужую женщину, которую почему-то надо будет называть мамой.
Я задумалась. В действительности мне было непонятно, как Мари отнеслась к этому известию. И еще я пыталась ответить на вопрос психолога, что со мной происходило в возрасте тринадцати лет. К большому его разочарованию, я ничего не могла вспомнить. У меня все было ровно, без проблем. Любящая семья, хорошая школа, друзья. Нет, ничего особенного не вспоминалось. Занятия давались мне легко, а все свободное время я посвящала чтению. Причем читала все, что попадалось под руку. Эту любовь к чтению я пронесла через года. И только сейчас, после аварии, чтение отошло в сторону, так как вся была поглощена моей «инкарнацией». Но в отличие от книг, которые я буквально глотала, продвижение по прошлому занимало очень много времени. Оно проходило через меня, оно вживалось в меня.
Следующую встречу с психологом мы начали с возвращения Мари домой. Преступив порог своей комнаты, она вдруг подумала: а вдруг все то, что сказал отец было неправдой, фантазией, страхом? Так или иначе, она убедила себя – будь что будет. И продолжила прежнюю жизнь.
Все ее подруги в то время зачитывались новеллами Стефана Цвейга. То, что писатель жил в их городе, придавало всему особую романтичность. Откуда-то взялся его адрес, и они бегали смотреть на дом, в котором жил Цвейг. От Linzer Gasse надо было подняться по короткой кривой дороге. Две девочки в классе рассказывали, что как-то им удалось увидеть самого Цвейга. Мари перечитывала его новеллы по несколько раз. Это были книги, которые не рекомендовались для их возраста, и тайное чтение придавало произведениям особую прелесть. В какой-то момент Мари показалось, что все уже в прошлом – поездка, разговор с отцом, и только когда Магда, появившись в доме, нежно поцеловала ее в щеку, Мари поняла, что отец действительно женится. Сидя в кафе, куда отец привел их после воскресной прогулки, она исподтишка разглядывала будущую мачеху. Абсолютно правильные черты лица делали бы ее красавицей, если бы не взгляд. Взгляд был жесткий и колючий. Короткая стрижка, светло каштановые волосы уложены один к одному, строгий костюм без украшений, если не считать цепочку с крестиком… И всегда улыбающаяся. Мари обратила внимание, что перед тем, как приступить к еде, Магда что-то тихо шептала, опустив глаза. Большую часть обеда взрослые говорили между собой, и хотя отец старался привлечь дочь к разговору, она оставалась лишь сторонней наблюдательницей. Когда же они заговорили о предстоящей свадьбе, Мари очнулась. Она вдруг поняла – все произойдет гораздо быстрее, чем ей казалось. Свадьбу планировали сыграть в конце февраля, сразу же после окончания Моцартовского фестиваля. Обычно фестивальные дни проходили ярко и празднично. У отца было много друзей, которые съезжались сюда именно в это время. И вот теперь свадьба, которая войдет в ее жизнь не праздником, а буднями, и никто не знает, что принесет с собой.
Вернувшись домой, Мари побежала разыскивать Лизхен. Ей хотелось с кем-нибудь поделиться услышанным. Найдя ту на кухне, она стала пересказывать новости. Для Лизхен это не было чем-то неожиданным. Она волновалась только об одном – как это может изменить жизнь Мари. И у нее вечная улыбка Магды вызывала недоверие. Кроме того, Бертольд говорил ей, что хочет перевесить портрет Мадлен из салона в свой кабинет. Она не знала, что думать, – было это решение самого Бертольда или же просьба его будущей жены? Во всяком случае, она знала, что после ремонта на месте портрета будет висеть другая картина. Думая об этом, Лизхен вдруг обратила внимание, что они обе молчат. Она притянула Мари к себе, обняла и коснулась губами ее лба. "Все будет хорошо", – успокоила она девочку. "Все будет хорошо", – повторила Мари.
Время до свадьбы пролетело очень быстро. В салоне и в нескольких комнатах сделали ремонт, поменяли мебель. Что-то очень родное стало уходить из жизни Мари. Одноклассницы донимали ее вопросами – где будет проходить свадьба, как будет одета невеста и всякой прочей ерундой. Мари это не занимало, гораздо важнее было знать, что ждет ее после свадьбы, что изменится в доме, что изменится в ее отношениях с отцом.
Венчание проходило в католическом соборе. В белом платье, отороченном перьями, Магда казалась сказочной принцессой. Церемония была очень красивой, все были счастливы. Было весело, шумно и суетно. После свадьбы новобрачные уехали на месяц в путешествие по Европе, и Мари осталась с Лизхен. Ей было хорошо с этой нежной женщиной, не чаявшей в ней души. Она старалась не думать о возвращении отца, о переменах, которые ждут ее дома. Умом она понимала причину перемещения портрета матери из салона в кабинет Бертольда, но принять это ей было сложно. Весь месяц Лизхен баловала ее, как могла, готовя самые любимые блюда и разрешая допоздна засиживаться за чтением. Она понимала, как тяжело девочке, но при этом она понимала и то, что Бертольд должен был рано или поздно жениться, и что не дело мужчине в его возрасте так долго оставаться одному. Она надеялась, что отношения между Мари и Магдой наладятся, и Магда, если уж не заменит ей мать, то по крайней мере станет девочке старшей подругой.
По возвращении молодоженов из свадебного путешествия, Мари получила огромное количество подарков. Снимая ленты с упаковок, она почему-то подумала о Рождестве. Обычно такое количество подарков она находила под елкой. Мари радовалась каждому подарку и, пожалуй, тогда она впервые сказала себе самой, что, наверное, Магда действительно относится к ней хорошо, раз занималась покупкой подарков в свой медовый месяц. А значит, все будет по-прежнему.
Но в первое же воскресенье Магда сообщила, что теперь они будут по утрам посещать воскресную службу. Раньше они с отцом ходили в церковь лишь по праздникам. Отец не был рьяным католиком, да и все друзья его были, в общем-то, светские люди. Служба по воскресеньям входила в их дом как новшество, и Мари не знала, как к этому отнестись. Ей нравились запах ладана, иконы, спокойствие внутри церкви. Да и многие ее друзья посещали воскресные службы каждую неделю. Просто для Мари это было необычно.
Среди моих рассуждений об отношении девочки к происходящему психолог вдруг остановил меня и спросил, как я сама отношусь к религии.
"Не знаю", – ответила я. И в свою очередь спросила его, как он относится к воздуху, поставив его в тупик своим вопросом. Мне действительно было непонятно, как я отношусь к религии, я просто никогда об этом не задумывалась. У меня в семье соблюдали традиции. Хотя советская система пыталась выбить у людей всякое понятие о Боге (независимо от того, к какому вероисповеданию они принадлежали), в Грузии, где я родилась, была в этом отношении относительная свобода. Мы праздновали все еврейские праздники, дедушка ходил в синагогу, иногда брал меня вместе с собой. И это было естественно. Я хорошо помню, как, учась во втором классе, показала дедушке карикатуру из учебника, на которой была изображена ракета с Гагариным. Смысл карикатуры был такой, что, дескать, космонавт облетел на ракете всю землю и никакого Бога там не видел.
Дедушка не стал вступать в спор по поводу картинки в учебнике, а только сказал фразу, к которой я возвращалась мысленно много раз: «Ты можешь верить в Бога или не верить, но он существует независимо от твоего мнения, и ему как-то все равно, что ты думаешь по этому поводу».
Десять заповедей вошли в мою жизнь совершенно естественно. Их выполнение не требовало от меня каких-то особых усилий. Поэтому я и задала психологу вопрос про воздух. К воздуху нельзя никак относиться, его нельзя любить или не любить. Просто без него нельзя существовать. Тогда психолог задал другой вопрос: как я отношусь к католичеству? И на этот вопрос я тоже не смогла ответить. В Грузии почти не было католиков, христиане были православные. Там все это воспринималось так – живут люди разных национальностей – грузины, армяне, евреи, греки, русские, курды, а хороший человек или плохой, ни от национальности, ни от вероисповедания не зависит.
В этот раз, уйдя от психолога, я попыталась мысленно вернуться в свои детские годы. Мне кажется, что я вообще не задумывалась, какая разница между мной и моими школьными подругами, ни тогда, ни после окончания школы. Как, впрочем, никогда не скрывала, что я еврейка. Только один раз меня спросили, почему мы празднуем Новый год в сентябре, но я просто объяснила, что наш Новый год осенью. Этого было достаточно. Помню, когда я в Песах приносила мацу в школу, то она у меня заканчивалась мгновенно – все в классе брали по кусочку. В итоге я стала приносить в школу мацу пачками. Мы тогда не задумывались – ну еврейка, ну грузинка, ну армянка, ну и что? С «национальным вопросом» я столкнулась позже.
С этой и до следующей встречи мои мысли впервые были заняты не Мари, а мною самой. Я пыталась вспомнить, когда я поняла, что существуют разные религии. Вдруг почему-то вспомнилось, как я рассматривала у подруг новогодние подарки – мне никогда ничего не дарили на Новый год. Дедушка всегда объяснял, что я получала эти же подарки чуть раньше, на Хануку. Тогда я еще не задавала вопроса, какая разница между Ханукой и Новым годом. И вообще в Советском Союзе не справляли Рождество, а смена одного года другим отмечалась как совершенно светский праздник, не имеющий никакого отношения к религии. Скорее всего, Рождество справлялось в христианских домах так же тихо, как у нас Ханука. О католической церкви я впервые услышала на уроках истории, в пятом или шестом классе, когда мы проходили крестовые походы. В то время я еще не воспринимала их как что-то реальное. Некая сказка о войнах – не более. Помню, у меня в мыслях даже не сопоставлялось завоевание Палестины крестоносцами и пение на Песах: "А-шана а-баа бе Ирушалаим" ("В будущем году – в Иерусалиме"). Я и не подозревала, что речь и тут, и там идет об одном и том же месте.
Наверное, я больше не встречалась с католицизмом до того, как начала видеть сны. И сегодня я даже не понимаю, почему после первого же сна я была уверена, что вижу католические соборы. Наяву я вряд ли смогла бы по архитектуре церкви и кресту над ней определить, к какому христианскому течению она относится. Значит, в тот момент сработало подсознание, это невозможно объяснить.
Обо всех этих сомнениях я рассказала психологу на следующей встрече. В процессе разговора вдруг обнаружилось, что сегодня, будучи взрослым человеком и зная названия практически всех основных течений христианства, я совершенно не знала разницы между ними. И честно говоря, у меня не возникало желания копаться в этих премудростях. Они были очень далеки от меня.
Воскресную мессу я первый раз тоже увидела во сне. Мари вместе с Магдой и отцом посещала теперь церковь каждое воскресенье. Произошли и другие изменения в доме. Например, нельзя было начать есть, не произнеся молитву. Нельзя было без молитвы отправиться спать. У Мари в комнате появилось распятие. Если какие-то вещи не исполнялись в точности так, как требовала Магда, та не обижалась и не кричала. В такие моменты у нее просто было лицо печального ангела, и Бертольду хотелось сделать все, чтобы вернуть ей радость и покой. Его правда немножко беспокоила Мари. Он чувствовал, что она объявила молчаливый бойкот Магде, хотя внешне девочка выполняла все, что требовала мачеха. Он вдруг обратил внимание, что если раньше все свое свободное время Мари проводила в его кабинете, то теперь, выбрав нужную книгу, она тут же исчезала с ней у себя в комнате. Как-то он наблюдал за ней в церкви во время молитвы. Девочка стояла с отрешенным взглядом. Бертольд подумал, что, наверное, надо поговорить с Магдой и не обязывать Мари ходить в церковь, а предоставить ей решать это самой. Но ему было так жаль огорчать жену, особенно сейчас, когда Магда вынашивала ребенка и чувствовала себя совсем слабой. Тем не менее она строго соблюдала Великий пост перед Пасхой. Еще никто не знал о беременности кроме них, и ему очень хотелось поделиться новостью с Мари, и попросить ее быть более мягкой и ласковой с Магдой. Дочь выслушала новость и изобразила радость. Бертольд понял это сразу, но понял по-своему. Он начал объяснять Мари, что на их отношениях это никак не отразится. В ответ она начала убеждать его, что действительно очень рада, что пойдет и поздравит Магду. Они расстались после разговора каждый с внутренним чувством, что другой немножко слукавил и был неискренен, но внешне все выглядело весьма благопристойно.
Мари еще больше уделяла времени рисованию. На ее картинах чуть изменились краски. Цвета стали менее яркими, но картины сделались гораздо более выразительны. Бертольд предложил одну из акварелей повесить у себя в кабинете. Она выбрала картину с эдельвейсом, долго подбирала место с наилучшим освещением и вообще казалась опять прежней Мари. Бертольд почувствовал облегчение. Конечно, вначале все было тяжело, но теперь, слава Богу, все позади. Мари, резко повзрослевшая за последние полгода, в свои четырнадцать лет превратилась из подростка в юную фрейлину. Пожалуй, она была немного худа и бледна, но, в общем, выглядела очень привлекательной. Он вдруг вспомнил, что обещал отправить дочь на пасхальные каникулы в Вену. Мари подтвердила, что хотела бы съездить к бабушке и дедушке и спросила, может ли ее сопровождать Лизхен.
– Да, конечно – ответил Бертольд, внутренне сожалея, что в праздники Мари не будет дома.
И он решил приурочить свои дела в Вене к дням, когда планировалась поездка дочери. У него были достаточно хорошие отношения с бывшими тестем и тещей, он всегда с удовольствием наносил им визиты. Они не виделись после его свадьбы, но он не испытал никакого дискомфорта по поводу женитьбы. Родители Мадлен много раз говорили Бертольду, что ему надо устраивать свою судьбу и не надо оставаться так долго одному. Так ведь и произошло: он женился, счастлив с Магдой. Но когда он переступил порог венского дома и увидел взгляд Мадлен, устремленный на него с портрета, висевшего на стене, что-то внутри защемило так сильно, что он еле удержался на ногах. Хорошо, что в это время все были заняты Мари, и никто не обратил на него внимания. Их ждал праздничный ужин, за которым Бертольд не знал, как себя вести. До женитьбы он не придерживался постов, ограничиваясь хождением в церковь по праздникам. Сейчас Магда, соблюдая все законы католической церкви, приобщила его не только к воскресным мессам и исповедям, но и к постам, и Бертольду неловко было видеть этот молочно-мясной стол перед Пасхой. Сославшись на плохое самочувствие, он попросил для себя что-нибудь вегетарианское. Лизхен взялась приготовить ему что-нибудь легкое, и ужин из-за этого задержался на полчаса.
Они разговорились. Бертольда спросили, как чувствует себя Магда, и пожелали ей самого наилучшего. Потом стали расспрашивать Мари о школе, об уроках живописи. Она говорила без умолку. Было такое чувство, что из нее выплескивалось все, что она не договаривала последние полгода. Бертольд про себя отметил, что, наверное, мало уделял ей внимания в последнее время.
Позднее, когда Мари ушла спать, они продолжили разговор втроем. Ильза, мать Мадлен, сказала ему, что девочка очень повзрослела и выросла, стала просто очаровательной, но слишком бледна.
– Кстати, давно ли ты показывал ее врачу? – вдруг спросила она.
После смерти Мадлен она все время настаивала, чтобы девочку каждый год обследовали. У Мари ничего не находили, но Бертольд каждый год продолжал водить ее по врачам.
Фрау Ильзе сообщила, что она, узнав о приезде внучки, поговорила со своей приятельницей, сын которой был преуспевающим кардиологом. Он работает в больнице и имеет частную клинику. К нему трудно попасть без предварительной записи, но приятельница обещала Ильзе, что все устроит. Бертольд знал, о ком идет речь. Он помнил Генриха еще с тех пор, когда тот был в возрасте Мари. И вот уже врач. Боже, как быстро летит время!
Визит к Генриху не внес ничего нового в их жизнь. Внимательно проверив Мари, Генрих сказал, что она абсолютно здорова и нет повода для волнений. Бертольд со спокойным сердцем оставил дочку у бабушки и дедушки и вернулся в Зальцбург.
Пересказывая все это психологу, я вдруг обратила внимание, что у меня ощущение, будто я рассказываю какую-то прочитанную книгу или же просмотренный фильм. Психолог все время задавал вопросы, уточняя какие-то мелочи, и я отвечала на них, подробно описывая одежду или еду. Я не могла ответить, действительно ли я видела все это во сне, или информация возникала в подсознании независимо от увиденного, в дополнение к нему. Я пробовала готовить всякие блюда, которые видела во сне. И они получались очень неплохо. С некоторыми из этих кулинарных изысков я знакомила своего психолога.
В очередной раз, принеся ему абрикосы в кляре из творожного теста, я продолжила рассказ о пасхальных каникулах, которые Мари провела в Вене. Там она вернулась в ту атмосферу, в которой прожила тринадцать лет, от своего рождения и до женитьбы отца. В один из вечеров к бабушке пришла Лея, та самая приятельница, у сына которой Мари прошла обследование. Зная, что девочка еще находится у бабушки, она принесла ей подарок – красивую тетрадь, явно предназначенную для дневника. Ей казалось, что все девочки возраста Мари ведут дневники.
Бабушка стала расспрашивать о предстоящей женитьбе Генриха. Потом они уединились и стали тихо о чем-то беседовать. Мари издали рассматривала Лею. Это была высокая статная женщина, очень ухоженная и броская. Иссине-черные волосы были аккуратно уложены и контрастировали с белой кожей и серыми глазами. Нос с тонкой горбинкой не портил лица. Мари решила сделать набросок. Она пошла в свою комнату за альбомом, но там ее взгляд упал на небольшую фотографию матери, и ей расхотелось возвращаться. На этом портрете Мадлен была чуть старше самой Мари – в возрасте девятнадцати-двадцати лет. Девочка стала фантазировать, как бы она дружила с матерью. В голове стали проноситься разные картины…
