Виктория Дьякова
Досье генерала Готтберга
Но не зря сказано издавна – на чужом несчастье счастью не бывать. Спустя две недели из Парижа принеслась весть, что княжна Маша покончила с собой в отеле «Мажестик» – она застрелилась. А еще через полтора месяца не стало Гриши, из молодой жены я превратилась во вдову.
Но теплым майским вечером, когда на веранде ростовского дома, я, по обыкновению, поджидала Грица к вечернему чаю, я даже не догадывалась, что все это случится с нами. Я радостно вскочила с места, когда он влетел на аллею, ведущую к дому – разгоряченный скакун несся во весь опор, и у меня перехватило дух, – вот теперь, вот теперь он скажет что-то необыкновенно важное, что так долго мы оба скрывали друг от друга, от самих себя. Князь соскочил с коня перед верандой – подбежавший денщик едва успел схватить лошадь под уздцы. Перевозбужденная от бега, она заржала и встала на дыбы.
– Катя! – Гриц взбежал по ступеням ко мне. И я вижу его блестящие светлые глаза, они сияют над охапкой сирени и яблоневых цветов, которую он прижимает к груди.
– Катя… – я подбежала к нему, и целый ворох цветов посыпался на меня, – ты ждала меня, Катя? Ты скучала? – он с жаром сжал мои руки и всмотрелся в лицо.
– Я всегда жду тебя. Всегда, – казалось, губы едва слушаются меня, так они напряжены от волнения.
– Катя… – Гриц целуя мои руки, вдруг поднял голову и спросил серьезно, глядя прямо в глаза: – Ты выйдешь за меня, Катя?
Он еще спрашивает! Я даже не могла и мечтать о подобном, но воспоминание о княжне Маше и уже погибшей княгине Алине остановили меня.
– Но ты же помолвлен с Шаховской, – напомнила я, едва выговаривая слова. – Неужели ты забыл?
– Я не забыл, – нахмурился Гриц. – Я ничего не забыл, Катя. Я уже послал Маше письмо, где объявил, что расторгаю помолвку, я просил ее простить меня…
– Но матушка, – воскликнула я в изумлении, – твоя матушка, Гриц, она же желала этого брака!
– Моей матушки больше нет, – он ответил, слегка помрачнев, тень пробежала по его красивому, молодому лицу. – Теперь многого нет, Катя. И может быть, больше уже никогда не будет. Все изменилось, Катя. Но возможно, это и к лучшему. Ты мне не ответила, ты согласна?
– Но ты же не любишь меня, – я и сама понимала, что говорю глупость, но почему-то боялась, вдруг не любит, вдруг просто жалеет? Ведь представить невозможно, чтобы князь Белозерский полюбил меня, вот такую, совсем обыкновенную.
– Ты говоришь глупости, Катя, – сказал Гриц с легким упреком, прижимая мою голову к своему плечу. – Неужели ты думаешь, что ради забавы я разбил сердце Маши? Я знаю, что мое решение принесет ей много горя. Но я не желаю обманывать ее – это было бы унизительно для нас обоих. Тем более что в том теперь нет никакой нужды. – Я люблю тебя, Катя, – добавил он, понизив голос, проникновенно. – Мне следовало бы попросить твоей руки у твоего отца – моего давнего товарища, капитана Опалева. Но увы, его давно уже нет в живых. И к его счастью, он не дожил до всего того, что теперь творится. Мне остается только спросить тебя, ты согласна стать моей женой, Катя? Не думая ни о моей покойной матушке, ни о княжне Маше? Предоставь мне беспокоиться о том. Просто ответь – и все.
– Конечно, я согласна, – не дослушав его, я вдруг заплакала, заплакала от радости, от переполнявших меня чувств. – Могла ли я надеяться, Гриша? Могла ли я надеяться…
– Тогда завтра венчаемся, Катя, – он с нежностью поцеловал меня в губы. – Ждать некогда. Мы скоро выступаем на Царицын.
– Уж много лет прошло с того дня, – Катерина Алексеевна вздохнула и снова опустилась в кресло напротив Лизы. – А кажется, закрой глаза – все было только вчера. Только во сне или в недолгие часы одиночества, каких выпадает мало, является ко мне тот памятный день в Ростове, когда Гриц предложил мне руку и сердце на всю оставшуюся жизнь. Которая, как оказалось, была очень коротка.
Невинной девой, невинной в прямом смысле – Григорий берег меня, понимая мою неопытность и чувствительность, – я стояла перед алтарем в белоснежном платье из тонких брюссельских кружев, и мне казалось, что счастье теперь навсегда сделается моим спутником. Что бы ни ожидало нас впереди, рядом с Грицем мне было ничего не страшно. Хоть в изгнание, хоть на каторгу, лишь бы не расставаться никогда. Я была готова разделить с ним все – как Маша Волконская, как Катя Трубецкая. Но я даже вообразить себе не могла, что ничего этого мне не придется делать. Гриц погибнет, а я, – Катерина Алексеевна стукнула пальцами по нашивкам на воротнике, – стану комиссаром сталинской пропаганды.
Я помню, генерал Деникин, который присутствовал на нашем венчании, поздравлял нас, потом в нашу честь в дворянском собрании Ростова были устроены банкет и бал. Следующим утром, проснувшись на заре в объятиях Григория, я видела, как за окном на фоне белоствольной березовой рощицы денщик Григория чистит, готовя к походу, его коня, а золотой шар солнца восходит из-за Дона. Кузьма Захарыч, тогда просто Кузьма, напевал под нос протяжную казачью песню – он тоже еще не знал, что ему предстоит хлебнуть немало горя в советской России. Что мы останемся с ним вдвоем – а Гриц уйдет от нас, – голос Белозерцевой дрогнул, она опустила голову.
– Катя, наконец-то мы вдвоем, Катя! Я так люблю тебя, – услышала я жаркий шепот Гриши, он увлек меня лаской и поцелуями.
Никакое предчувствие не подсказало мне, что все это – в последний раз. Спустя полтора месяца его привезли в Ростов – окровавленного и бездыханного, на конской попоне, залитой его кровью. Офицеры молча сдернули фуражки перед молодой вдовой. Я помню, что до самого погребения я не проронила ни слезинки. И даже не потому, что священник говорил мне, будто плакать – грех. Просто не могла выдавить из себя ни стона, ни крика. Я никак не могла поверить, не могла смириться с мыслью, что случилось самое страшное, случилось со мной, и изменить ничего уже невозможно. Я словно онемела, застыла в горе, обрушившемся на меня. Меня утешали, мне сочувствовали, но я была чужой для всех, у меня не было влиятельных родственников. Многие так и воспринимали мой брак с Григорием как удивительный компромисс, какую-то сделку, условия которой неизвестны. Так что сочувствие, по большей части, было наигранным, формальным. Лучшие друзья Гриши – Феликс и Митя находились очень далеко, в Париже. Мне некому было помочь. Я все должна была решать сама, впервые в жизни. Но я не думала о будущем. В черном одеянии я сидела у изголовья гроба в церкви, – стоять не могла, ноги не держали, и батюшка принес мне стул.
Мне не приходило в голову, что среди тех, кто пришел на панихиду, могут оказаться враги. Мои враги и Григория. Причем не внешние, вроде конников Ворошилова или Буденного, а внутренние, и они зорко наблюдали за мной, они все подмечали. Князь Борис Борисович Шаховской, высокопоставленный офицер деникинской разведки, прибыл к армии накануне из Одессы. Он приходился родным дядей погибшей княжне Маше и прекрасно знал все, что с ней произошло, и по какой причине. Находясь в Крыму, он добился перевода в Ростов, скорее всего для того, чтобы встретиться с самим князем Белозерским и предъявить ему счет за нарушение договора и смерть Маши, но он опоздал, князь погиб, а с меня – что возьмешь?
Ничего дельного скорее всего не приходило Борису Борисовичу в голову, и потому поначалу он вел себя смирно, не представлялся, старался не попадаться мне на глаза, следил издалека, прикидывая. Он присутствовал на похоронах, когда над могилой Грица прогремел прощальный салют и священник отчитал псалмы. Я стояла у могилы на кладбище Макарьевского монастыря, в которую только что опустили гроб, опиралась на руку Кузьмы, тайком смахивавшего рукавом слезы, а Борис Борисович, как говорили позднее, стоял прямо за моей спиной, но я не обратила на него внимания. Так и похоронила я Гришу, под скорбные речи генералов, под скупые слезы на глазах его офицеров, под клятвы вернуться и перенести его прах в Петербург. Но этого так никогда и не случилось. Оставшись в России, я сразу, как только стало возможным, приехала в Ростов и узнала страшную весть – Макарьевское подворье снесено, кладбище сравняли с землей, на его месте возведен новый Дворец культуры. А когда фундамент ставили, то много костей перерыли – наверное, среди них был и прах Григория. Так что могилы его не осталось, ничего не осталось от Грица в России. Он живет в моей памяти, а для всех остальных, в том числе и многих бывших друзей, не просто мертв – сгинул в небытии.
После гибели Гриши генерал Шкуро, некоторое время ухаживавший за мной, предлагал мне поддержку в возвращении в Париж, где меня, конечно, встретили бы великая княжна Мария Павловна и Ирина Юсупова. Я склонялась к тому, чтобы принять его предложение, понимая, что словесной благодарностью дело не обойдется. После смерти Григория со мной мало церемонились, знали, что я бесприданница, не имею никаких своих средств, а что отец мой был офицером – да мало ли их! На что я могла претендовать? Только – стать содержанкой – больше ничего, на какие деньги я бы жила в Париже? Шкуро предложил мне апартаменты сначала в Одессе, а после, если придется – в Париже и Лондоне, – полный гардероб и прочее. Но при этом я должна была стать его любовницей. Княгиня Белозерская, к тому же молодая и хорошенькая, – генерал знал, для чего намеревался тратить деньги. И мне не оставалось ничего, как согласиться, несмотря на весь ужас и отвращение, которое я испытывала к подобной ситуации.
До сих пор жизнь щадила меня, – но это закончилось навсегда. Быстрое наступление красных разрушило все планы: при отходе Деникина возникла сумятица, я отбилась от дивизии Шкуро и оказалась с разбитым подразделением ротмистра Каретникова, отставшего от армии намеренно. Этот Каретников происходил из донских казаков, но сам по себе был человеком скверным. В царское время его сдерживала дисциплина и общий господствующий порядок. Когда же все рухнуло, и каждый мог позволить себе, что душе угодно, совершенно безнаказанно, Каретников тоже решил не терять время зря. В Белое дело он не верил, на батюшку-царя плевать хотел, с красными ему тоже было не по пути, поскольку в руководстве было много евреев, которых Каретников на дух не переносил. Больше всего ему нравилось распоряжаться самому, никому не подчиняясь. Каретников сколотил вокруг себя группку таких же разнузданных негодяев. И поставил одну задачу – награбить как можно больше, и с тем спокойно отбыть в Европу. Кто был никем – тот станет всем, – девиз времени очень пришелся ему по вкусу, правда, в его собственном, весьма оригинальном понимании. Со мной он тоже не церемонился, – изнасиловал и сделал любовницей. Притом постоянно унижал, заставляя снимать и надевать ему сапоги, выносить его ночной горшок, стирать его белье – это была жестокая школа. Я думала, что сойду с ума, никакие мольбы не помогали. Несколько раз я пыталась бежать, но меня ловили, жестоко избивали, держали в холодном подвале, куда бандиты Каретникова мочились в щелочку. Чтобы я больше не «рыпалась», ко мне приставили двух бывших унтер-офицеров, которым Каретников разрешил «иметь бабу в очередку», пока ему самому не приспичило.
Не знаю, чем бы закончилось для меня это чудовищное испытание, наверное, я не выдержала бы и в конце концов наложила бы на себя руки. Но, верно, ангел-хранитель не покинул меня, потому что помощь пришла неожиданно. Один из унтеров, не утративший окончательно остатков совести, когда-то служил в охране Царского Села, где проживала монаршья фамилия. Княгиня Алина Николаевна частенько навещала его дочку, которая застудила ногу и не могла ходить несколько лет. Благодаря заботам княгини девочка поправилась. Узнав, что охранять ему придется Катьку Белозеркую, как выражался Каретников, этот человек спросил, кем прихожусь я княгине Алине. Когда же я сказала ему, что я – вдова ее единственного сына, мое положение резко переменилось. Василий Лопатин, так звали унтера, оградил меня от домогательств своего товарища и сделал так, чтобы и Каретников вспоминал обо мне пореже. А когда на банду Каретникова налетели конники Котовского, в сумятице боя помог мне бежать и сам отправился со мной, так как Каретников был ему противен.
Вместе мы добрались до Одессы. Продав несколько золотых вещиц, которые достались ему при дележе добычи у Каретникова, Лопатин снял для меня комнату на Молдаванке, в бедном районе. Сам же попробовал снова определиться на службу. Это оказалось не так просто. Василия Лопатина записали в погибшие, и ему пришлось назваться другим именем, представившись селянином из окрестностей, и даже выправить фальшивые документы. В те времена в Одессе, переполненной разного рода мошенниками, это было совсем несложно. Кое-как ему удалось устроиться в охрану продовольственного склада. Я же, случайно встретившись на Дерибасовской с генеральшей Аксаковой, посещавшей в былые времена дом княгини Алины, по ее рекомендации стала посещать госпиталь, где работала сестрой милосердия. Денег было мало, жить было трудно, к тому же Лопатин, разочарованный тем, что его надежды на возвращение в армию рухнули, озлобился, заливал горе водкой и ко мне стал относиться хуже. Часто домогался, считая, что я ему обязана своим спасением. В конце концов однажды ночью, когда он спал после очередной попойки, я тайком сбежала и поселилась в небольшой коморке при госпитале. Там я снова и столкнулась с князем Борисом Борисовичем Шаховским, который пришел в госпиталь проведать кого-то из своих сослуживцев. Встретившись со мной нос к носу, князь сделал вид, что вообще видит меня впервые. Однако впервые видела его я, и он прекрасно был осведомлен об этом. Прежде я не была знакома с родственниками княжны Маши, кроме княгини Алины. Быстро сообразив, что мне также ничего не известно и о его приезде в Ростов в дни похорон Григория, Борис Борисович понял, что руки у него развязаны, – можно играть со мной в кошки-мышки сколь угодно долго.
Совершенно одинокая, раздавленная унижениями, которые мне пришлось пережить у Каретникова, я не имела твердой опоры в жизни, за меня некому было заступиться. Я была полностью в его власти. Представившись для начала Ливановым, по фамилии своей матушки, он убедил меня, что был близким другом моего погибшего мужа и готов оказать мне всяческую поддержку.
Прежде всего он снял для меня весьма приличный номер в гостинице, что по тем временам было очень трудно. Когда я спросила, как я буду расплачиваться за него, то уверил, что мне вовсе не стоит беспокоиться, он все берет на себя. Жизнь жестоко учила меня в год после смерти Григория, но все же еще не избавила до конца от природной наивности. Конечно, мне стоило более пристально присмотреться к подозрительным хлопотам своего нового знакомого, но я так измучилась от перенесенных тягот, что даже такие простые радости, как ванна с горячей водой и мягкий, плюшевый плед на диване, могли напрочь лишить меня рассудочного подхода к действительности.
Шаховской именно на это и рассчитывал. Номер был действительно проплачен вперед, но не им самим, а его ведомством, службой разведки, и предназначался для специальных агентов, с которыми Шаховской здесь встречался. А чтобы номер не пустовал и не привлекал тем внимание, он решил временно поселить тут меня, с далеко идущими намерениями, естественно. И не только в плане личных плотских утех, хотя и ими он не побрезговал. Провести ночь в постели с женой князя Белозерского, который жестоко оскорбил его семью – разве не отмщение, хотя бы частичное? Если бы я знала, что он родственник княжны Маши, наверное, я бы насторожилась и вела себя по-другому. Но он назвался Ливановым и другом Грица, а я так нуждалась в то страшное время хоть в какой-то опоре! Потому и доверилась ему.
Доверилась и душой, и телом. Борис Борисович был хорош собой, прекрасно воспитан, к тому же он разыгрывал искреннее сочувствие, мучился скрытой страстью, представил мне целую сцену, как он не может позволить себе поцеловать даже след от моей ножки, потому что я вдова его друга. Кроме того он был холост и обещал на мне жениться. На самом деле он смеялся надо мной. Про себя, конечно. И «поимел бабенку» ничуть не с меньшим удовольствием, чем Каретников, хотя и не столь вульгарно. Как сейчас вижу, он сидит передо мной в номере гостиницы, на бархатном диванчике с круглой спинкой и неторопливо раскуривает длинную сигару. Его рыжие, кошачьи глаза, прищурены с хитрецой. Он уже придумал план, который намерен реализовать. А план весьма непритязателен: попользоваться женой Гриши, а затем избавиться от нее, но с пользой для себя. В конце концов, за смерть Маши рассчитался не с самим князем, но с его вдовой, этой глупой девочкой, которая почти готова в него влюбиться. О том, что господин Ливанов – не кто иной, как полковник Шаховской, один из руководителей белогвардейской разведки, я узнала от главного чекиста – Дзержинского, и весьма скоро.
Однажды, сказавшись больным, Борис Борисович попросил меня срочно передать письмо его товарищу, который оказался не более чем подсадной уткой. На явочной квартире, проваленной агентами Дзержинского, красные соколы поджидали посланца белогвардейской разведки, а дождались – меня. Конечно, Шаховской прекрасно был осведомлен обо всех обстоятельствах, связанных с этим местом. Он знал, что посылает меня в пасть к волку. Письмо, которое он мне дал, содержало массу важных сведений, но все они были чистой воды дезинформацией. Вот такая операция по вброске «дезы» противнику, а заодно и поквитаться с женщиной, разбившей все планы его семьи. Думаю, он не предполагал, что меня сразу поставят к стенке. Но все гениальное, как всегда, просто. Если хочешь, чтобы твоя «информашка» дошла до получателя, используй нестандартный ход – пошли женщину или ребенка. И желательно «на новенького». Рассуждая подобным образом, Шаховской вполне серьезно рассчитывал на то, что Дзержинский может клюнуть, тем более что его служба недавно организовалась, опыта у красных еще было мало – не сравнить с белогвардейской разведкой. Конечно, Борис Борисович был излишне самонадеян, считая противника куда глупее себя. Ему было все равно, что станет со мной, главное – чтобы «деза» сработала.
Так я взяла предложенный конверт, думая, что это лишь письмо к другу, и отправилась на Экиманку, не подозревая, что больше уже не вернусь назад. А дорогого месье Ливанова довелось узреть еще разок спустя три года, когда по моей наводке его захватят в Варшаве и поставят к стенке. Тогда Борис Борисович не был столь уверен в себе и крайне удивился, увидев меня перед собой: ведь отправляя меня к «приятелю», он попрощался со мной навсегда.
Увидев перед собой худенькую, хрупкую женщину, с посеревшим от страха лицом, Дзержинский, когда его агенты доставили меня к нему, сразу понял, с кем он имеет дело, – с дилетантом, которого просто подставили. Сообразив, кто разговаривает со мной, я набралась смелости и крикнула: «Я ненавижу советскую власть!» – и зажмурилась, думая, что меня пристрелят сразу, как крысу. Но Дзержинский на мое пылкое и дерзкое заявление среагировал вполне спокойно. Наверное, он уже наслушался подобного немало. Глава чекистов не сомневался, что меня прислал Шаховской – очень хитрый и умный противник, который долгое время оставался для Советов неуловимым.
Расспросив меня, почти по-дружески, без особого напора, кто передал мне письмо и для чего, Дзержинский открыл мне глаза на истинное лицо моего покровителя. Месье Ливанов – князь Борис Борисович Шаховской, опытный разведчик из службы Деникина, а теперь Врангеля. Я была ошеломлена, Дзержинский еще больше убедился в своей догадке, что меня использовали вслепую. А я с ужасом осознала, в какую чудовищную ловушку попала в Одессе.
Но если в отношении меня у железного Феликса не возникало особых сомнений, то что касается информации… она могла быть и правдивой, и ложной в равной степени. Главный чекист пребывал в сомнении, но словно нюхом чуял – торопиться нельзя. Приказав накормить меня и держать под охраной, Дзержинский взял время на размышление. И как оказалось – сделал правильно. Князь Борис Борисович рассчитывал, что красные среагируют мгновенно, но Дзержинский медлил, выжидая, что у Шаховского сдадут нервы. Так и случилось. Пренебрежение к противнику сыграло свою роль, князь Борис Борисович, посчитав, что красные и читать-то не умеют, послал вслед за мной второго агента, на сей раз настоящего. И люди Дзержинского взяли его, убедившись, что все сведения, которые им предлагалось «переварить», совершенная фальшивка.
– А что случилось с вами? – не вытерпела Лиза. – Вас отпустили?
– А я? Что я? – Катерина Алексеевна вздохнула. – Мне думалось, что мое сердце вообще не способно перенести столько предательств и разочарований. Но оно стучало – для чего, зачем? Я была совершенно оглушена всем, что произошло со мной, и ожидала смерти со спокойствием, близким к равнодушию. Меня держали не в подвале, как у Каретникова, Дзержинский велел отвести меня в одну из комнат дома, который он занимал, и натопить как следует. Меня охраняли двое. Один – пожилой рабочий с питерской окраины, другой – совсем еще молодой человек, бывший студент, как я поняла из их разговоров. Позднее я узнала, что молодого звали Алексей Петровский, да, да, – Белозерская вскинула глаза, – сейчас он командует артиллерией у Рокоссовского, а тогда ему исполнилось всего двадцать лет. Видя, что я веду себя смирно, пожилой чекист улегся вздремнуть на лавке перед дверью, а Алексей остался со мной. Я видела, что он смотрит на меня с сожалением, даже с состраданием, которого я давно не встречала. Потом сказал как-то смущенно, глядя на мое мертвецки бледное, неподвижное лицо:
– Мне кажется, Катерина Алексеевна, вам не надо бояться. Вас не убьют. Не за что.
Услышав его голос, я вздрогнула.
– Откуда вы знаете? – спросила я глухо, так, что и сама не узнала своего голоса.
– Я не знаю, – он пожал плечами. – Я так думаю.
– Откуда вы знаете, что меня зовут Екатерина Алексеевна? – спросила я. – Мы встречались когда-то? Я не помню.
– А я помню, – ответил он все так же застенчиво. – На Рождество семнадцатого года. Я шел по Невскому и остановился в кофейне напротив моста с конями, как раз рядом с вашим домом. Я видел, как вы приехали с рождественского бала у Энгельгартов. Князь Белозерский вышел из саней, а потом вынес вас на руках. Было много снега, он не хотел, чтобы вы ступали по сугробам. На вас было манто из рыжей лисицы. А волосы собраны красивой розой на затылке, они сверкали украшениями, как снег вокруг под фонарями.
– Что вы, юноша, это наверняка была не я, – тогда я даже испугалась, услышав его рассказ. В самом деле, на Рождество семнадцатого года мы с княгиней Алиной, Григорием и Машей ездили к Энгельгартам на традиционный карнавал. Григорий уговорил меня уехать раньше, пока гости еще не разошлись, и в самом деле вынес на руках из саней… Но как? Откуда этот молодой человек мог это знать? Ведь он должен ненавидеть всех людей нашего круга как своих классовых врагов.
– Вы ошиблись, юноша, – повторила я уже более уверенно. – Да, я жила в доме князей Белозерских до революции, но определенно вы видели не меня. Скорее всего это была княжна Маша, невеста князя… – сказала, хорошо помня, что Маша в тот вечер, прогневавшись на Григория, вовсе не вернулась во дворец, а поехала к себе на Екатерининский канал.
– Это были вы, – ответил он с поразительной уверенностью. – Когда вы скрылись в подъезде, я перешел бульвар и спросил у вашего швейцара, кто та пленительная женщина, которая только что исчезла за этой дверью. Хозяйка дома?
– Пока не хозяйка, – ответил он, хитро прищурившись, – но скоро будет. Катерина Алексеевна живет у нас, а хозяйка приедут позже. Вам Алина Николаевна небось нужна? А вы сами-то кто будете?
– Нет, нет, – поспешил я ретироваться, – я только хотел узнать, что за нимфа. Так что, Катерина Алексеевна, это были вы. Я вас запомнил, а потом долго думал о вас. Бродил по городу, читал стихи, просто так – от настроения. Когда я увидел вас сегодня на допросе у товарища Дзержинского, я просто обомлел. Никогда бы не подумал, что так случится.
– И я бы тоже не подумала, юноша, – вздохнула я горестно. – А вы, простите, не знаю, как вас зовут, из пролетариев?
– Извините, я не представился, – он почти испуганно улыбнулся. – Алексей. Алексей Петровский. Родители мои из разночинцев, отец по судоходству до надворного советника дослужился, матушка – дочь врача, из Пензы. Сам я обучался праву в Петроградском университете.
– Как же вы в чекистах-то оказались, из разночинцев? – изумилась я.
– Так я за мировую революцию, Катерина Алексеевна, – неожиданно ответил он, – чтобы не было бедных и голодных, чтобы все равны, и везде в мире все делалось по справедливости.
– Свобода, равенство и братство, – я устало кивнула. – Где же вы видали, разночинец Петровский, чтоб все по справедливости?
– Извините, боец Петровский, если можно, – поправил он. – У нас, знаете ли, с этим строго.
– Ну, хорошо, боец Петровский, – согласилась я покорно. И замолчала. Он тоже молчал. Воцарилась тишина, только было слышно, как похрапывает за дверью его пожилой товарищ. Я видела, что Алексей смотрит на меня с искренним восхищением. Для него, пожалуй, для единственного на всем белом свете, я все еще оставалась княгиней Белозерской, он помнил меня, какой я была в Петербурге, и не хотел знать обо мне ничего дурного.
А тем временем Дзержинский, затеяв опасную, рискованную игру с Шаховским, которая должна была привести того к концу, решил перетянуть меня на свою сторону. Он открыл мне истинные намерения Бориса Борисовича, которые состояли, как оказалось, не только в том, чтобы наказать меня за разбитую жизнь княжны Маши, и не столько в том, чтобы вбросить дезинформацию. Князь Шаховской смотрел куда как дальше – и главной заботой его были, как водится, деньги. Через своих тайных эмиссаров на Западе Дзержинский получил любопытные сведения. Оказывается, у Белозерских хранились весьма обширные сбережения в швейцарском банке. Вклад был сделан в золоте принцессой Амалией Кобургской на имя ее дочери Алисы, выходившей замуж за родного дядю княгини Алины Николаевны и получившей в православии имя Анны. Так как княгиня Анна умерла при рождении первого ребенка, ее мать не захотела, чтобы деньги достались второй жене князя, и переписала вклад на княгиню Алину, с которой в то время подружилась. Поскольку княгиня Алина и ее сын Григорий погибли, на эти деньги могла претендовать я. Знай я об этом, мне не надо было бы терпеть унижения от Шкуро и Каретникова. Я могла бы уехать за границу и жить в Швейцарии безбедно. Но я не знала ничего, и все вышло – как вышло. Борис же Борисович был прекрасно осведомлен о вкладе. И он надеялся, избавившись от меня, завладеть сбережениями как родственник княгини Алины, в девичестве Шаховской.
Не знаю, на что рассчитывал Дзержинский, рассказав мне об истинных намерениях князя Бориса Борисовича. Вызвать у меня чувство мести? Но в тот момент я вряд ли была способна оказаться ему полезна. Потрясение, пережитое мной, оказалось столь сильно, что я серьезно заболела. Легкая простуда, которую я схватила, попав под дождь на Экиманке, развилась в двустороннее воспаление легких, и доктор, приглашенный чекистами, не мог поручиться, что я останусь жива.
Меня оставили в покое, разрабатывая способы, как заманить Шаховского в ловушку без моего участия. Я лежала в отдельной комнате в помещении Екатеринославского ЧК, которому было поручено курировать меня. От Москвы ко мне были приставлены следователь Кондратьев и Алексей Петровский – для охраны. Неотлучно у постели находилась сиделка. Когда же положение мое ухудшилось настолько, что екатеринославские доктора вынесли вердикт – больная безнадежна, об этом доложили в Кремль. Дзержинский приехал сам и привез с собой столичного светилу. Его терапия принесла пользу. Здоровье мое пошло на поправку.
В те дни Алексей Петровский постоянно находился при мне. Он позволял себя сменить, лишь когда уставал настолько, что просто засыпал на ходу. За время болезни мы сблизились, и я с удивлением, смешанным с забытым чувством женской радости, понимала, что несмотря на мое плачевное состояние он смотрит на меня с искренней симпатией. Алексей все еще видел во мне княгиню Белозерскую, великолепную петербургскую красавицу в пышном лисьем манто, с драгоценностями, вплетенными в прическу, о встрече с которой он и мечтать не смел до революции. Он и слышать не хотел, что на самом деле княгиней Белозерской я побыла всего-то два месяца. А до той поры считалась воспитанницей княгини Алины, что отец мой, разорившийся дворянин Опалев, капитан драгунского полка. Алексей не желал знать ничего подобного. Я была для него княгиней, и если бы было позволено, он так бы и называл меня – «ваша светлость».
Если говорить по чести, Дзержинский сыграл решающую роль в моей судьбе. Обойдись он со мной более жестко, мне бы уже не пришлось предаваться воспоминаниям – меня просто не было бы в живых. Никто бы не стал делать скидку на то, что я женщина и мне всего отроду девятнадцать лет. Тогда время было кровавое, беспощадное, никто никого не жалел. Решалось будущее страны, проигравший должен был умереть. Впрочем, когда у нас было по-другому? Рубили лес – щепки летели, никто и не считал, сколько их. Вот такой щепкой могла легко оказаться и я, и даже влияния Дзержинского оказалось бы недостаточно, чтобы принять положительное решение, даже при условии, что меня можно использовать в оперативной работе, в частности, для поимки Шаховского. Тогда все решалось коллегиально, и в решительный момент моей судьбы Дзержинского поддержал Иосиф Сталин. Тогда Сталин был членом реввоенсовета фронта, наступавшего на Врангеля, он считался одним из ближайших сподвижников Ленина, хотя и не из самого первого ряда. Троцкий имел огромное влияние, именно он настаивал, на том, что всякая «контра должна быть выкорчевана беспощадно». Сталин дважды присутствовал на допросах. Он молча смотрел на меня, курил трубку, но слушал очень внимательно. Признаться, тогда я плохо рассмотрела его – так, какой-то низкорослый худощавый мужчина с явно грузинской внешностью. Бросилось в глаза: старательно начищенные сапоги, почти как в царской армии, аккуратно подогнанный по фигуре френч и комиссарская кожаная фуражка со звездочкой. Было сразу заметно, что человек не терпит расхлябанности, относится строго и к себе, и к другим.
В то время Иосифу было сорок три года, почти как мне сейчас, ничто не предвещало его будущего возвышения. Но мне доподлинно известно, что поддержка Дзержинского сыграла в восхождении Сталина к власти решающую роль. Кто знает, не положило ли начало их союзу мое дело в Екатеринославе?
