Виктория Шваб
Ближняя Ведьма
Отто уже поравнялся с краем толпы, тронул Бо за плечо. Тот что-то говорит ему на ухо.
– Елена Дрейк, – громогласно окликает Отто через головы. – На одно слово.
Моя подруга легко соскакивает со стены. Я крепче сжимаю ее руку.
– Не говори ему.
Елена оглядывается через плечо.
– Да почему, в чем дело?
– Ты же знаешь моего дядюшку. Ему только одно нужно – чтобы чужака здесь не было. Чтобы все снова стало по-прежнему, тишь да гладь. – Елена сдвигает рыжеватые брови. – Я должна их опередить. Дай мне немного времени. Чтобы предупредить его.
Собравшиеся расступаются, пропуская моего дядю.
– Добрый день, мистер Харрис, – здоровается Елена.
Над площадью раздается звон колокольчика, к нему присоединяется второй, потише, и третий – совсем тихий. Совет. Отто медлит, повернувшись на звук. На крыльце одного из домов ожидают трое древних стариков, настоящие развалины. Мастер Илай, мастер Томас и мастер Мэтью. Голоса у них дребезжат от старости, и они, вместо того чтобы кричать, звонят в свои колокольчики, чтобы привлечь внимание людей. В сущности, они ничего уже не делают, только продолжают дряхлеть. Совет начался с них троих. Они встретились с Ведьмой из Ближней и изгнали ее прочь из деревни. Эти живые мощи на ступенях уже никакой не Совет – так, одно название. И все же есть в их взглядах что-то такое холодное и острое, от чего дети испуганно шепчут, а взрослые опускают глаза.
Люди покорно тянутся к старикам. Дядя хмурится, разрываясь между желанием поговорить с Еленой и необходимостью идти со всеми. Он сопит, крутится на месте и, наконец, снова торопливо шагает через площадь. Переглянувшись со мной, Елена спешит за ним следом.
Это мой шанс. Единственный.
Я спешу вдоль стены, в другую сторону от дяди и односельчан. Выходя с площади, нахожу глазами Рен среди других детей. Мама стоит рядом. Отто, преобразившись в Защитника, занимает свое место рядом с тремя старцами. Обо мне сейчас никто не вспомнит.
– Как вы слышали, – начинает мастер Томас, обращаясь к притихшей толпе. Он на голову выше даже Отто, а голос его, даже надтреснутый от возраста, обладает удивительным свойством проникать всюду. – Среди нас появился чужой…
Я ныряю в щель между двух домов, выбегаю на тропинку, ведущую на восток.
Елена права: я знаю, где незнакомец.
К нашему приходу почти все жители уже собрались на площади. Кроме двух человек. Правда, они никогда особо не любили показываться на людях. Но такое событие, как появление чужака, должно было выманить на площадь Ближней даже сестричек Торн. Если только они – не те, кто его прячет.
Я петляю по проулкам, держа курс к востоку. Звуки деревни стихают, поднимается ветер.
Глава 3
Мой отец многое поведал мне о ведьмах.
Ведьмы умеют вызывать дождь, на их зов прикатываются валуны. Им повинуется огонь. Они могут двигать землю. Они повелевают стихиями. Так, как это делают Магда и Дреска Торн. Однажды я попросила их рассказать о себе, и они сказали – мы старые. Старые, как скалы. Но это не вся правда о них. Сестрички Торн ведьмы до мозга костей. А ведьм здесь не слишком привечают.
Я торопливо шагаю к дому сестер. Тропинка под ногами узкая, еле заметная, но нигде не пропадает совсем, хотя ходят по ней редко. Дорога будто сама протоптала себя и надежно въелась в землю. Домик сестер торчит на вершине холма, над рощицей. Я точно знаю, сколько шагов до их жилища от моего дома и от центральной площади Ближней, могу перечислить все цветы, какие растут на обочине, все подъемы и спуски.
Отец, бывало, брал меня сюда.
Его больше нет, а я все равно хожу этим путем. Много раз я навещала этот домик, привлеченная странным обаянием его обитательниц. Мне хотелось смотреть, как они собирают травы, задавать им вопросы, просто радостно здороваться с ними. Все остальные в деревне отвернулись от сестриц, постарались забыть – будто их и не было. Но меня они влекли к себе так же сильно, как земное притяжение, и каждый раз, когда мне некуда было идти, ноги сами сворачивали сюда. Такое же притяжение я ощутила, стоя у окна вчера вечером. Та же сила тянула меня к незнакомцу на пустошах – сила, природа которой мне самой до конца была не ясна. Но отец учил меня доверять ей так же, как я верю своим глазам. Так я и поступаю.
Помню, как он повел меня к сестрам в первый раз. Мне было лет восемь или около того. Я была старше, чем Рен сейчас. Весь их дом пропах грязью, запах был крепкий, тяжелый и свежий одновременно. Я запомнила цепкие зеленые глаза Дрески и Магду с ее кривой усмешкой, кривой спиной – все у нее было кривое. Внутрь они меня никогда не пускали, до тех пор, пока он не умер.
Со всех сторон меня обступают деревья. Я вхожу в рощу.
Останавливаюсь, мгновенно поняв, что я здесь не одна. Здесь кто-то есть, дышит, движется, хоть и не попадается мне на глаза. Не дыша, я выделяю из окружающего шума ветерок, шорохи и дыхание пустоши. Внимательно вслушиваюсь, терпеливо ожидая, пока из моря шорохов вынырнет новый звук, вглядываюсь, ожидая, когда что-нибудь шевельнется.
Отец научил меня находить следы, читать землю и деревья, как книгу. Он учил меня, что у всего есть язык, и если знаешь его, то весь мир заговорит с тобой. Трава и земля хранят секреты, – говорил он. – Ветру и воде есть о чем рассказать, они могут предупредить, предостеречь. Всем известно, что ведьмой нельзя стать, ею нужно родиться, но в детстве я думала, что отец нашел способ обмануть мир и заставить работать на себя.
Справа от меня что-то мелькает за деревьями.
Проворно развернувшись, успеваю увидеть, как от ствола сами собой отделяются несколько веток. Нет, это не ветви, догадываюсь я. Рога. Между стволами на высоких, как ходули, ногах скользит олень. Вздохнув, я возвращаюсь на тропу, и вдруг – какая-то тень, глубже в роще.
Промельк темной ткани.
Я моргнула – и все исчезло, но я готова поклясться, что видела серый плащ за деревьями.
За спиной раздается резкий хруст, я вздрагиваю – там Магда, маленькая и сгорбленная. Она смотрит на меня. Левый глаз у нее небесно-голубой, зато правый сделан из чего-то очень темного и твердого, как мореный дуб, и вот этим двойным взглядом она внимательно обшаривает мое лицо. Вздыхаю – даже не знаю, сколько времени я простояла не дыша, и старуха качает головой, морщинистая и седая, как лунь. Она хихикает, скрюченные пальцы крепко держат ручку корзины.
– Может, ты и хорошо берешь след, милая, но пугаешься, будто кролик. – Она тычет в меня длинным костлявым пальцем. – Не хочешь, чтобы тебя саму выследили.
Я оглядываюсь, но тень уже пропала.
– Привет, Магда, – здороваюсь я. – А я как раз шла к вам.
– Я уж догадалась, – она подмигивает здоровым глазом. Какое-то мгновение на меня устремлен взгляд только ее темного глаза, и я поеживаюсь.
– Ну, так идем, – она направляется из рощи, к своему дому. – Будем пить чай.
* * *
Три года меня не приглашали войти в дом.
Сейчас Магда молча ведет меня к нему. Над головами собираются тучи. Идем мы медленно, потому что на три ее шага приходится один мой. Поднимается ветер, он выхватывает пряди волос из моей косы, бесстыдно льнет к лицу и шее, пока Магда невозмутимо семенит рядом.
Я выше ее на целую голову, но догадываюсь, что сейчас она на голову меньше самой себя, какой была когда-то, так что сейчас равняться с ней ростом нечестно. Двигается она не как старушка, а скорее как сорванный ветром лист, то и дело подскакивая и меняя курс. Так мы движется вверх по склону, к домишку, который она делит с сестрой.
Недаром я росла в Ближней – каких только историй о ведьмах не наслушалась в детстве. Мой папа терпеть не мог эти байки и всегда говорил, что их выдумал Совет, чтобы держать людей в страхе.
– Страх – странная штука, – говорил он мне. – Он наделен властью над людьми, заставляет их закрывать глаза и отворачиваться. Ничего хорошего из страха не вырастет.
Дом будто поджидает нас, такой же ветхий и кривой, как две сестры, живущие в нем. Весь он как-то перекошен, а крыша сидит под странным углом, словно набекрень. Все камни в кладке торчат во все стороны, ни один из них не уложен ровно, как у тех домов в центре деревни. Дом этот очень стар, так же стар, как сама Ближняя, и веками стены его проседают. Он располагается на восточном краю деревни и с одной стороны окаймлен невысокой каменной стеной, а с другой его подпирает полуразрушенный сарай. Между каменной стеной и домом – два прямоугольных клочка земли. Один из этих лоскутков Магда называет своим садом, а другой – просто кусок голой земли, где, кажется, ничего не растет. Наверное, это единственное место в окрестностях Ближней, которое не заполонили травы. Мне не нравится этот второй клочок. Он кажется неестественным. За домиком протирается вересковая пустошь, как и к северу от моего дома, – те же холмы, камни и редкие деревца.
– Идешь? – спрашивает Магда из дверного проема.
Тучи в низком небе все гуще и мрачнее.
Я мнусь на пороге. Но почему ноги отказываются его переступить? У меня нет причин бояться сестричек Торн или их жилища.
Набрав полную грудь воздуха, я вхожу.
Здесь по-прежнему пахнет землей – запах крепкий, тяжелый и надежный. Это не изменилось. Но комнатушка кажется мне темнее, чем прежде, когда я приходила сюда с отцом. Может, дело в наползающих тучах, в близкой осени или в том, что папа не стоит рядом, освещая комнату улыбкой. Я стараюсь подавить дрожь, а Магда тяжело вздыхает, поставив корзину на длинный деревянный стол.
– Садись, милая, садись, – она указывает на стул.
Я присаживаюсь на краешек.
Магда ковыляет к очагу, где уже ожидает растопки уложенный хворост. Она бросает на меня беглый взгляд через плечо. Потом складывает пальцы щепотью, очень медленно поднимает руку. Я подаюсь вперед, надеясь, что она позволит мне увидеть свое мастерство – ну вдруг заставит хворост собраться вместе или огниво подскочить вверх с грязного земляного пола. Сестры не любят что-то делать напоказ, поэтому мне до сих пор мало что удавалось подсмотреть украдкой – только легкое подрагивание земли, движение камней, то странное притяжение, которое я чувствую рядом с ними, страх жителей деревни.
Рука Магды замирает над очагом, поднимается к каминной полке и хватается за длинную тонкую палочку. Обычную спичку. С упавшим сердцем я опускаюсь на стул, а Магда чиркает спичкой и разжигает огонь. Она снова поворачивается ко мне.
– Что случилось, милая? – В ее глазах мерцает что-то. – Ты как будто разочарована.
– Ничего, – я выпрямляю спину и сцепляю под столом пальцы. Под чайником потрескивает, разгораясь, огонь, Магда возвращается к столу и стоящей на нем корзине. Она вынимает из нее комья земли, несколько цветков вереска, травы, какие-то семена, пару камней – все, что нашла. Магда ежедневно собирает по кусочкам свой мир. Мне представляется, что все это нужно ей для амулетов. Всякая мелочь. Время от времени что-то из сделанного сестрами перекочевывает в карманы жителей деревни или кому-то на шею – даже если они во всеуслышание заявляют, что не верят в колдовство. Я точно видела один амулет, вшитый в подол платья Елены – скорее всего, чтобы привлечь внимание Тайлера Уорда. Пусть забирает его себе.
Если не считать россыпи странных предметов на столе, дом сестер Торн выглядит на удивление нормально. Если я расскажу Рен, что побывала здесь, в доме ведьм, ей захочется услышать, что все в нем удивительно и необычно. Даже жалко ее разочаровывать.
– Магда, – начинаю я, – я пришла, чтобы спросить тебя…
– Чай еще не закипел, а я слишком стара, чтобы стоять над чайником и одновременно разговаривать. Обожди минутку.
Прикусив язык, я жду, очень терпеливо жду, пока Магда ковыляет по комнате, собирая чашки. Тем временем ветер начинает царапаться и задувать в щели оконных рам. Густые тучи заволокли уже все небо. Чайник закипает.
– Не тревожься, детка, это всего-навсего пустошь, пусть себе болтает, – говорит Магда, заметив, что я то и дело поглядываю на окно. Она наливает чай в тяжелые кружки. Старое проволочное ситечко почти не задерживает листья заварки. Наконец, она садится.
– А что, пустошь в самом деле разговаривает? – интересуюсь я, глядя, как темнеет чай в кружке.
– Не так, как мы, ты да я. Не словами. Но у нее тоже есть свои секреты, да.
Секреты. Вот и отец тоже это так называл.
– На что это похоже? – обращаюсь я больше к себе. – Мне представляется, что это не каждый может почувствовать. Хотела бы я…
– Лекси Харрис, можешь хоть каждый день есть землю и в траву одеваться, но и тогда не станешь ко всему этому ни на полшага ближе, чем ты уже есть.
Это голос Дрески Торн. До сих пор собирающаяся буря оставалась снаружи, но вдруг порыв ветра распахивает дверь, с силой хлопает и оставляет на пороге ее.
Дреска не просто так же стара, как сестра, она, наверное, даже еще старше. Само по себе то, что сестрички Торн еще держатся на ногах, еще ковыляют – неоспоримый знак их силы. Они здесь с незапамятных времен, столько же, сколько существует Совет, да не просто Томас, Мэтью и Илай, а их предшественники, настоящий Совет. Они уже были, когда появилась Ведьма из Ближней. Когда появилась сама Ближняя. Сотни лет. Мне иногда чудится, будто я вижу, как от них отваливаются кусочки, но присмотрюсь – нет, они на месте, не раскрошились.
Дреска бормочет что-то сама себе, налегая на дверь, и, наконец, ей удается захлопнуть ее. Только после этого она оборачивается к нам. Когда ее взгляд останавливается на мне, я от растерянности моргаю. Магда вся круглая, а Дреска острая, одна – шарик, а другая – углы и колючки. Даже клюка у Дрески заостренная. Сама она выглядит так, будто ее вытесали из камня. А когда сердится или недовольна, так и кажется, что все углы становятся еще острее. У Магды один глаз темный, как мореное дерево или камень, а у Дрески оба глаза ярко-зеленые, как мох на камнях. И сейчас они устремлены на меня. Я сглатываю.
Когда-то я уже сидела на этом стуле, а отец пальцами ласково сжимал мне плечо и разговаривал с сестрами. Дреска тогда смотрела на него благожелательно, почти ласково. Я так ясно это помню, потому что ни до, ни после не видела, чтобы она на кого-то так смотрела.
За окном начинает лить дождь, тяжелые камни шлепают по камням.
– Дреска права, милая, – нарушает тишину Магда, насыпая себе в чай три ложки коричневого сахара. Она не размешивает его, дает опуститься на дно и улечься зернистой горкой. – С этим надо родиться. Какой ты родилась, такая и есть.
Морщинистая рука Магды находит мой подбородок.
– И само по себе то, что ты не можешь заставить воду бежать вспять или уговорить деревья, чтобы росли корнями вверх…
– Странные умения, мало для чего пригодные, – вклинивается Дреска.
– …еще не значит, что ты не часть этого места, – заканчивает Магда. – Все живые души, рожденные на вересковых пустошах, несут пустошь в себе. – Она смотрит в кружку, здоровый глаз ее рассеянно блуждает по поверхности темного напитка. – Есть что-то, что в нас поднимает ветер, когда начинает дуть. Это то, что удерживает нас здесь, не давая удалиться от дома.
– Кстати о доме, почему ты оказалась в нашем? – грозно спрашивает Дреска.
– Она шла повидать нас, – отвечает Магда, не отрывая глаз от чая. – Я пригласила ее войти.
– И почему же, – Дреска растягивает слова, – ты это сделала?
– Мне показалось, что это будет правильно. – Магда бросает мрачный взгляд на сестру.
Обе смолкают.
Я прочищаю горло.
Обе сестрицы смотрят на меня.
– Ну вот, ты здесь, – роняет Дреска. – Что привело тебя?
– Я хотела спросить вас, – выговариваю я наконец, – о чужаке.
Хищные зеленые глаза Дрески сужаются, но зорко глядят из своих морщинистых гнезд. Кажется, что камни, из которых сложен дом, что-то ворчат и трутся боками. В окно наотмашь бьет дождь, а сестрички ведут разговор, весь состоящий из кивков, взглядов и тяжких вздохов. Говорят, что братья и сестры часто понимают друг друга без слов. Что ж, у Магды с Дреской это правда так. Я знаю только английский, а они – английский, язык пустошей, свой сестринский и кто его знает, какие еще. Спустя минуту Магда вздыхает и поднимается на ноги.
– Ну так что же? – ворчливо спрашивает Дреска, стукнув клюкой по деревянному полу. За окном дождь набегает волнами, каждая следующая слабее предыдущей. – А нам о нем ничего неизвестно.
Ливень переходит в мелкий моросящий дождик.
– Вы его не приютили? – спрашиваю я.
Сестры замирают, будто онемев.
– Я не желаю ему зла, – торопливо объясняю я. – Я только хотела его увидеть, поговорить. Я же никогда не видела чужих людей. Просто хотела убедиться, что он настоящий, и спросить… – Как мне объяснить им? – Просто скажите, если он у вас, пожалуйста.
Ничего.
– Я видела его прошлой ночью. Из своего окна. Бо Пайк утверждает, что увидел его первым, на западном краю, а мы живем на севере. Мне показалось, что этот пришелец видит границу вокруг деревни. Он обогнул ее и пошел на восток, – я стучу указательным пальцем по столу. – Сюда.
Наверняка сестры пустили его к себе. Иначе и быть не может. Но они ничего не говорят. И их глаза ничего не говорят. Их лица ничего не говорят. Как будто я разговариваю со статуями.
– Сегодня утром на площади не было только вас, – добавляю я.
Магда моргает.
– Мы держимся особняком.
– Но вы – единственные, кто мог спрятать…
Внезапно оживает Дреска.
– Ступай-ка ты лучше домой, Лекси, – рявкает она, – пока погода разгулялась.
Я выглядываю в окно. Гроза кончилась, серое небо немного прояснилось. В доме висит страшная напряженность, мне даже кажется, будто от этого комната стала меньше.
Взгляды сестер настороженные, тяжелее прежнего. Даже у Магды губы вытянуты в узкую линию. Поднимаюсь из-да стола. К своей кружке я не притронулась.
– Спасибо за чай, Магда. – Я направляюсь к двери. – Извините, что побеспокоила.
Дверь за мной плотно закрывается.
Мир снаружи – сплошь лужи и слякоть. Сейчас я с радостью поменяла бы эти дурацкие тапочки на свои кожаные башмаки.
Сделала два шага, а ноги уже мокрые насквозь. Над головой небо расчищается, облака куда-то отступают.
Я смотрю на запад, в сторону деревни.
Когда я была такая, как сейчас Рен, то однажды спросила папу, почему сестры живут здесь, так далеко. Он ответил тогда, что для жителей Ближней это, с одной стороны, хорошо, а с другой, плохо. Ведьмы, сказал он мне, такие же, как люди, они бывают всякие-разные, среди них встречаются хорошие и скверные, глупые и умные. Но после Ведьмы из Ближней люди в деревне забрали себе в голову, что все ведьмы плохие.
Сестры живут здесь, на отшибе, потому что люди испуганы. Но хорошая сторона – то, что они остались. Тогда я спросила отца почему, а он улыбнулся одной из своих мягких, домашних улыбок и сказал: «Здесь их дом, Лекси. Они не повернутся к нему спиной, не предадут, даже если он предаст их».
Бросив на холм сестер последний взгляд, я ухожу. Они оберегают незнакомца. Я это понимаю.
Я иду назад по утоптанной тропке, мимо сарая, что находится сразу за домом, к северу.
Если сестры его прячут, должна быть причина…
У меня перехватывает дыхание.
На стене сарая висит на гвозде серый плащ, на швах ткань темнее, как будто выгорела. После дождя пустошь непривычна тиха, и я вдруг начинаю слышать свои шаги, звук, который издают на мокрой земле мои ноги, подбираясь все ближе к сараю. Хибара, кажется, медленно проигрывает войну с земным тяготением. Остов сарая – несколько деревянных столбов, вкопанных в землю и поддерживающих замшелую крышу. Сквозь щелястые стены видна пустошь, сорняки пускают корни, то ли поддерживая ветхий сарай, чтоб не упал, то ли разрушая его окончательно. Плащ висит рядом с дверью, но ручки у двери нет. Между кривыми досками широкие щели, я наклоняюсь и прижимаюсь глазом к одной из них. Внутри темно и никого нет.
Я отхожу, огорченно кусаю губу. Но вдруг с другой стороны сарая слышу что-то – тихий вздох. Я улыбаюсь и тихо крадусь на звук, пригибаясь и умоляя землю впитать мои шаги, не выдать меня. Заворачиваю за угол. Там никого и ничего. Даже следа на траве.
Разочарованно фыркнув, я громко топаю вокруг сарая обратно. Я знаю, какие звуки издают живые люди, и я уверена – там кто-то был. Я слышала дыхание, я видела…
Но гвоздь торчит, а на нем ничего нет.
Глава 4
Ускоряя шаг, я иду обратно, расстроенная и промерзшая от ходьбы по мокрой траве. Туфли можно выбрасывать. Дорога раздваивается – одна узкая тропинка ведет к деревне, другая, огибая Ближнюю по краю, выходит к моему дому. Я торопливо сворачиваю на вторую. Раскисшие туфли я сняла и шлепаю босиком по грязи. Глина обнимает мои ноги по щиколотку, добирается до икр, а я все думаю об остром язычке Дрески – она сказала, что я могу хоть объесться грязью, а все равно не стану от этого ближе к пустошам. Думается, то, что сейчас я вся так перемазалась, тоже вряд ли принесет мне какую-то пользу.
Наконец я вижу издали дом Отто, а сразу за ним – наш. Пустошь подходит к самому нашему двору, охватывает его словно капюшон. С одной стороны дома сложены дрова, с другой – огород. Зелень перемешана с рыжей и красной листвой. С огородом больше возится Рен, а не я. На болотистой почве мало что хорошо растет, но Рен обожает свой клочок земли и ухаживает за посадками с поразительным терпением. Неудивительно, что и сейчас она здесь, сидит на камне и выдергивает из жидкой грязи сорняки.
– Ты вернулась! – радостно кричит Рен, увидев меня.
– Конечно. А где все?
Мое исчезновение с площади не могло остаться незамеченным, и я не сомневаюсь, у дяди найдется что сказать по этому поводу.
– Рен, – мамин голос вырывается из окна, как струйка дыма, еще миг – и она уже стоит в дверях. Пряди темных волос вьются вокруг лица. Соскочив с валуна, Рен бежит к ней. Мать глядит на меня.
– Лекси, куда же ты убежала? – скорбно опущенные уголки ее рта подтверждают мои опасения. Теперь я уверена, Отто захочет со мной поговорить.
– Елена забыла дома кое-что для меня, – выдумываю на ходу. – Но не могла же она бросить людей, которые ее слушали, вот и попросила, чтобы я сама сбегала.
Я сую руки в карманы платья как бы за подтверждением, но там пусто, остается молиться, чтобы мама не потребовала доказательств. Она и не требует, только тихо вздыхает и скрывается в доме.
Я скучаю по маме. Скучаю по той женщине, какую знала до смерти отца, – она была прямой и гордой и бесстрашно смотрела на мир сверкающими синими глазами. Но изредка меня радует, что она закрылась, спряталась в раковину, стала тенью себя прежней. Тени задают меньше вопросов.
Поворачиваюсь к дому спиной. Я упускаю преимущество. Скоро Отто узнает, где пришелец, а может быть, уже знает. Если я хочу найти его, мне нужно захватить его врасплох. Но как? Запрокинув голову, я смотрю в небо. Солнце еще высоко, а поленница возле дома совсем низкая, да и мне не стоится на месте. Отшвырнув погибшие тапочки, я беру с завалинки кожаные башмаки и отправляюсь в ближайший лесок за дровами.
* * *
Топор с треском врубается в дерево. Платье у меня все в грязи, башмаки заляпаны глиной во время прогулки по полю после дождя. Они принадлежали моему отцу – темно-коричневая кожи, старые пряжки. Они такие мягкие, крепкие и теплые, а внутри уютно обмяты по ноге. В носки мне приходится набить тряпок, чтобы башмаки не сваливались, но дело того стоит. В них я чувствую себя намного лучше. И они на моих ногах выглядят лучше, вроде бы даже ярче. Не могу их себе представить чистыми и убранными в шкаф.
Сидеть без движения – это не для меня. Я вечно в движении, а за последние три года все становится только хуже.
По лицу стекают капли пота, мгновенно остывая – вечерами уже прохладно. Я ставлю последнее полено на колоду, установленную между нашими с Отто домами, заношу над головой топор.
Хорошее это дело.
Колоть дрова меня учил отец. Однажды я спросила, не хочет ли он сына, а он ответил: «Зачем? У меня же есть дочка, крепкая и сильная». И это так и есть, хотя по моему худощавому сложению сразу и не скажешь.
Топор опускается.
– Лекси! – негромкий низкий голос у меня за спиной. Я вонзаю топор в колоду и начинаю собирать наколотые чурбаки.
– Да, дядя Отто?
– Чем, по-твоему, ты занимаешься?
– Колю дрова, – отвечаю ровным голосом, балансируя на грани дерзости.
– Оставь сейчас же. Сама знаешь, Тайлер может зайти и прекрасно сделать это за тебя.
– В поленнице мало оставалось, а матери нужно печь. Ты же сам хотел, дядя, чтобы я помогала.
Я разворачиваюсь и шагаю к поленнице. Отто за мной.
– Ты можешь помогать по-другому.
Отто никак не выйдет из образа Защитника: голос суровый, в нем слышится власть. Возможно, это и в самом деле его лицо и его голос, но не его должность. Раньше ее занимал мой отец.
– А где твои туфли? – спрашивает он, глядя на замызганные башмаки.
Я швыряю чурбаки на поленницу.
– Не хочешь же ты, чтобы я их испортила?
– Чего я хочу – это чтобы ты меня слушалась, если я говорю что-то сделать. А еще важнее – когда говорю чего-то не делать.
Отто скрещивает на груди руки, и я подавляю желание передразнить его.
– Не пойму, о чем это ты.
– Лекси, я говорил, что не хочу, чтобы ты сегодня уходила. Не пытайся меня убедить, что ты этого не слышала.
Ложь уже вертится у меня на кончике языка, но обвести Отто вокруг пальца не так просто, как маму.
– Ты прав, дядя, – покорно улыбаюсь я. Он недоверчиво вздергивает бровь, ожидая подвоха, но я продолжаю. – Я правда ходила искать чужака и вернулась сам видишь с чем, – я показываю растопыренные ладони. – Ни с чем.
Снова подойдя к колоде, я выдергиваю из нее топор. Пальцы привычно ложатся в ямки от отцовских пальцев.
– Это была глупость, – продолжаю я. – Я не сумела его отыскать. Он ушел.
С глухим стуком топор снова врубается в колоду.
– Так что я вернулась. И вот я дома. Успокойся, дядя. Все хорошо. – Отряхнув с пальцев опилки, я кладу руку на плечо Отто. – И что же поведала Елена?
– Меньше, чем хотелось бы, – отвечает Отто, а сам глядит вниз, на отцовские башмаки. – Говорит, видела что-то, какую-то тень на поляне у своего дома, может, это и был чужак. Клянется, что не знает, в какую сторону он пошел. Что он просто исчез.
– Елена всегда была выдумщицей, – вздыхаю я. – Она может сочинить историю на ровном месте.
Разумеется, это неправда. Она больше любит, чтобы я рассказывала истории ей.
Отто даже не слушает. Он смотрит поверх моего плеча, и его глаза плывут куда-то, все дальше. Темные, потерянные глаза.
– И что теперь будет? – спрашиваю я.
Он вздрагивает.
– Пока ждем.
Мне удается спокойно кивнуть, отвернуться и только тогда тревожно нахмуриться. Я ни на миг не поверила, что мой дядюшка намерен просто ждать.
* * *
Вечером луны на небе нет, и лунные зайчики не пляшут по стенам. Никакого развлечения для тех, кому не спится. А у меня сна ни в одном глазу, но не из-за чужака.
Все дело в ветре.
Он снова тянет одну и ту же заунывную ноту, но я слышу что-то еще, звук, от которого у меня по спине бегут мурашки. Как ни верчусь, как ни зарываю голову в подушку, я продолжаю слышать, как что-то – или кто-то – зовет, это не слишком громкий зов, но он проникает сквозь стены. Этот голос – определенно не ветер – кружит и извивается, то громче, то тише, как приглушенная мелодия. Я уверена, что если бы смогла подойти ближе, то разобрала бы слова. Сейчас слова эти неразличимы, они не даются, не позволяют себя уловить.
Я тихонько сбрасываю одеяло, стараясь не разбудить Рен, спускаю ноги на деревянный пол. Потом, вдруг вспомнив слова отца, подбираю ноги под себя и сижу на краешке кровати, не решаясь ни встать, ни снова забраться в постель.
Все деревья шепчутся, а листья шушукаются. Камни – те молчуны, задумчивые и замкнутые. Он рассказывал такие истории обо всем на свете, всему давал голос и жизнь. Если ветер с болот начнет петь, ты его не должна слушать, по крайней мере, не во все уши. Только исподтишка. Знаешь, как смотрят искоса, краем глаза. Ветер одинок, детка, и вечно ищет себе компанию.
Отец и учил, и рассказывал сказки, а уж я сама должна была учиться отличать одно от другого.
Ветер завывает, и я забываю о предостережениях отца и, навострив уши, пытаюсь уловить звук, разгадать его. Я вслушиваюсь до головной боли, стараясь обнаружить слова там, где их нет. Наконец я сдаюсь, снова ложусь и заворачиваюсь в одеяло, устраиваю себе кокон, сквозь который песнь ветра не так слышна.
Я уже начинаю погружаться в сон, когда Рен рядом со мной начинает ерзать. Она поднимается, скользит с кровати вниз, и я слышу тихое шлепанье – она пересекает комнату, сейчас выберется из нее, ища маму.
Но сегодня что-то не так.
Слабый скрип, звук шагов по одной из двух кривых половиц между кроватью и окном. Я сажусь. Рен стоит у окна, как в раме из дерева и стекла, в темноте ее светлые волосы кажутся почти белыми. Без одеяла я снова слышу ветер, слышу музыку в нем и почти-слова, которые гулко отдаются в голове.
– Рен? – шепотом окликаю я, но она не оглядывается. Может, это мне снится?
Взявшись за оконную задвижку, Рен поворачивает ее. Тонкие пальчики хватаются за нижнюю часть рамы, пытаясь сдвинуть, но силенок не хватает. Эта рама всегда была слишком тяжелой. Я только сейчас замечаю, что ставни открыты. Не помню, чтобы я их распахивала, но это так, они открыты, и через стекло видна ночь. Рен сильнее давит на раму, и каким-то образом ей удается чуть-чуть сдвинуть ее.
– Рен!
Соскочив с кровати, я подбегаю к сестренке прежде, чем она успевает расширить щель, оттаскиваю ее и захлопываю окно, через которое уже просачивается холодный воздух. Потом я вглядываюсь в темноту, нет ли кого на пустоши, кого-то или чего-то, что привлекло сестренку. Нет, ничего. Ничего, кроме обычной черно-белой ночи, одиноких деревьев, камней и бормочущего ветра. Я оглядываюсь на Рен – она моргает и трет глаза, как человек, которого внезапно разбудили. У меня за спиной ветер с силой наваливается на стекло, но отступает, растворяется в темноте.
– Лекси? Что случилось? – спрашивает Рен. Видимо, сейчас я выгляжу странно – прижимаюсь спиной к оконной раме и смотрю на малышку, как на одержимую. Надо взять себя в руки. Я отклеиваюсь от окна, тащу Рен обратно к кровати. По дороге задерживаюсь, чтобы зажечь три свечи, и они наполняют комнату теплым желтым светом. Рен укладывается, а я сажусь, опершись о спинку кровати, и долго гляжу на свечи, на окно, на ночь за стеклом.
