Виолетта Винокурова
Бог нашептал
1. Тамарочка
Кабинет директора выполнен в светлых, не давящих тонах. Самые тёмные предметы в нём приятного шоколадного цвета – массивный стол и шкафы с документацией и наградами. Самые яркие – грамоты и дипломы школы в рамках на мягко-жёлтых стенах. Герман расположился в комфортном кожаном кресле напротив стола, за которым сидел Альберт Рудольфович. Сидел тот, переплетя пальцы и постоянно крутя вокруг друг друга большие. Daumenfinger. Если он этого не делал, то брал белый платок из нагрудного кармана и вытирал им и без того сухой лоб.
Альберт Рудольфович мужчина с приличным весом, щёки его выпирают, второй подбородок трясётся, когда он не занят ни своими большими пальцами, ни платком – в промежутке между ними, пока руки снова не будут сцеплены в замок для того, чтобы ощутить почву под ногами, хотя та была – мягкий ковёр и кресло. Но, возможно, именно шаткость и податливость офисного сидения на колёсиках смущали самоощущения Альберта Рудольфовича, которому для полной уверенности нужно было встать на ноги, выйти из кабинета, школы, уйти подальше, встать на заложенный несколько лет назад асфальт и вздохнуть.
Его ментальное положение неустойчиво, он из последних сил держит себя в руках, пытаясь оставить на лице высокомерное равнодушие, которое покажет, что ничего не случилось, всё в полном порядке, виноватых и умерших нет. Все живы. Все здоровы. Он повторял это мантрой, но сама мантра знала, что он врёт, не верит и поэтому не оседала в его сердце спокойствием. Наоборот, она указывала на просчёты системы и выполняла обратную функцию – повышала уровень его тревожности, который, как заметил Герман, возрастал с каждой минутой его пребывания в директорском кабинете.
– Итак, Герман Павлович… не буду скрывать и спрошу открыто: вы понимаете, почему открылась вакансия?
– Да, конечно. Я читал новости, следил даже за ними. То есть начал следить, когда заголовки статей заговорили о «закономерности».
– Именно, «закономерность»…
Альберт Рудольфович опустил голову и перестал вертеть пальцами, сжал губы и неуверенно решил задать ещё один вопрос:
– И вас всё устраивает?
– Вы предлагаете работу, я предлагаю вам свой человеческий ресурс.
– Но вы ведь понимаете, – директор вздёрнул голову, – это уже не просто работа школьного психолога!
– Да, похоже на работу экстренной психологической помощи, и я это прекрасно осознаю. – Герман сверкнул своими зелёными глазами. – Почему вы меня отговариваете? Не хотите терять ещё одного психолога или боитесь, что на вас ещё «званий» навешают?
Званий у школы за последние три месяца прибавилось, и СМИ активно ищут повод добавить новое, как некто ещё ищет возможность добавить жертв в список.
С начала учебного года четыре ученика покончили жизнь самоубийством. Первое произошло в конце сентября: семнадцатилетний Артём Море повесился в собственной комнате на ручке шкафа. Изучение истории его браузера показало, что перед смертью он посещал сайты суицидологии, оттуда и узнал, что повеситься можно не только повиснув на перекладине. О его самоубийстве никто не говорил, потому что это казалось случайным стечением обстоятельств. Было что-то, что его беспокоило, и это довело. Класс погоревал, но со временем тема остыла.
Второй была Копейкина Анжела, пятнадцати лет. В середине октября. Именно со второго самоубийства СМИ начали шевелиться. Кто-то оговорился, что ведь недавно, вот только что буквально, кое-кто уже умер. Из этой же школы. Совпадение? Бывают ли такие совпадения? Никто верить не хотел, и на школу начали давить, появилось первое прозвище: «Рассадник травм». Травм, которые доводят детей до смерти.
Альберт Рудольфович говорил, что школа не имеет к смертям отношения, и дело бы заглохло, если бы в конце ноября не стало известно, что Мельник Саша – отличник и гордость школы, ушёл из жизни. Родители первое время скрывали его смерть, не рассказали, что их сын отравился бытовой химией, а как рассказали… так и привлекли всеобщее внимание. Связь казалась нерушимой: мальчик-отличник так старался быть хорошим, «отличным», что это его и довело, а учителя только поддерживали его позицию, заставляя быть на первых местах в конкурсах и олимпиадах.
Закрепила дурную репутацию последняя смерть Лизы Гордиенко на зимних каникулах, когда она отдыхала с родителями в Египте. Осталась одна в гостиничном номере и наглоталась обезболивающих. Умерла, задохнувшись собственной рвотой. Родители и не предполагали, что возвращаться в Россию им придётся с телом собственной дочери.
Именно они привлекли большее внимание СМИ к проблеме суицидов учеников одной и той же школы. Такими совпадения не бывают. Все подумали именно так, и начались гонения в информационном пространстве, окрестившую школу оплотом абьюза, травматизации, сборищем некомпетентных идиотов, которые не умеют учить детей и лучшее их место за её пределами. В сети были ролики, как учительница кричит на ученика, как дети и взрослые препираются, как взрослые говорят, что таких тупых поискать надо, позже подключились и ролики-разоблачения, которые копали под учителей, завучей, самого Альберта Рудольфовича, брали интервью у учеников, которых буквально выхватывали на улице возле школы. Таких «отбитых» на территорию не пускали, выпроваживали, стоило только увидеть, что у них есть камера или телефон направлен своими тремя глазами ровно в человеческие глаза. В сети достаточно видео, где люди говорят: «Расскажите правду!», а учителя сбегают подальше. Кто-то пускается в агрессию: «Куда вы лезете? Кто разрешал снимать? Телефон убери! Я кому говорю?!» Кто-то отвечает и говорит трагично заунывным тоном, что никто на самом деле не понимает, что происходит, что оставьте, пожалуйста, в покое, думаете, мы не переживаем? Думаете, нам нормально со всем этим? Думаете, нам нормально, что наши ученики так уходят из жизни?
Герман не говорил этого, но, кроме статей, он постарался просмотреть как можно больше видеоматериала, но быстро понял, что правда одна – никто не знает, что произошло с мальчиками и девочками. Людям проще думать, что это школа, потому что так будет понятно, на кого направить свою злость, грусть, тоску. Своё горе, в конце концов. Другие варианты даже не рассматривают: что это была собственная семья или друзья, разрыв с парнем или девушкой, потому что личные переписки умерших показали, что ничего подобного не было. Так же переписки показали, что никто не давил на учеников, никто не третировал, ни с кем свои суицидальные настроения они не обсуждали.
Между собой умершие знакомы не были, все учились в разных классах. В коридорах школы пересекались, возможно, сказали пару слов в адрес друг друга, но тесный контакт исключён. Никто не мог сказать, что он существовал, что они «сговорились», но самым загадочным в их смертях было то, что никто не оставил предсмертной записки. Ни один из четырёх. Один, два – ещё ладно, но чтобы все четверо? Артём, Анжела, Лиза, Саша – четыре разных подростка, но каждый из них решил уйти из мира молча. Ничего никому не сказал, не предупредил. Возможно ли такое?
Герман сомневался и намеревался выяснить, что на самом деле произошло. Виновата могла быть как и школа, которая замалчивает свои грехи, покрывает своих нерадивых учителей, так и семья, которая не выносила сор из избы. Так же закономерность могла оказаться случайной последовательностью. На самом деле могла, потому что обратное ещё доказано не было. Никто из полиции этого не сделал, никто из тех людей на ютубе с тысячами или десятком подписчиков на канале – никто из них не подобрался к правде, а Герман собирался в неё погрузиться, как выйти в открытый космос. Главный вопрос состоит в том, будет на нём скафандр или нет, испарится жидкость в его организме и тело распухнет от водяного пара в мягких тканях и в венозной крови или он будет под защитой от радиации, ультрафиолета и электромагнитного излучения, услышит он ответ или останется глух на те секунды, что будет пребывать в сознании.
Грузный как медведь, Альбер Рудольфович только вздохнул и достал платок.
– Всё это очень сложно. Я не могу быть в ответе за всех, но… получается так, что обязан. Это и есть работа директора, но, когда единиц слишком много, я не могу за всеми уследить, поэтому и нужен замдиректора, а за ним и завучи, и учителя, но мы не идеальная машина… Мы тоже допускаем ошибки, но неужто… мы совершили именно такие ошибки?
Едва ли не задыхался. Кряхтел. Подбородок дрожал. Опора всё менее плотная. Директор завалился на спинку кресла и запрокинул голову.
– Я здесь буду для того, чтобы узнать, в чём дело, – утвердил Герман.
Альберт Рудольфович смотрел с неверием. Откуда такие громкие слова? Зачем? А что делать будешь, если ничего не узнаешь? Если смерть ребёнка снова повторится? Если ты не сможешь это диагностировать и пресечь? В чём тогда будет смысл этих пустых и пафосных слов? Хочешь сделать их ложью? Хочешь выставить себя героем? Кем ты хочешь быть, Герман Павлович?
– Но я не обещаю, – обязательная помарка, – что смогу изменить. Моя работа не в том, что отговаривать людей, а том, чтобы привести их к разрешению проблемы. Иногда людям уход из жизни кажется большим благом, ведь жизнь слишком невыносима и тяжела. Но я понимаю, что для окружающих последствия такой смерти ещё более травматичны, чем естественная смерть. Всё неоднозначно, но я буду стараться, иначе в чём смысл?
– Спасибо, – выдохнул Альберт Рудольфович. – Но предупреждаю, это будет непросто для всех.
– Наверное, родители каждый день наведываются?
– Не каждый, но раз в неделю точно. Несколько учеников уже перевелись от греха подальше. Не могу их судить. Никто бы не захотел, чтобы их ребёнок находился в месте… как говорят? В месте, которое собирает негативную энергию. Говорят ведь, что такие эмоции даже на растения влияют, а тут целый человек – живой организм с живыми клетками, который очень хорошо может… атмосферу пронимать. И вот в такой атмосфере учиться… Едва ли я могу сказать, что это возможно. Не знаю, смог ли я сам на их месте.
– Я удивлён, что вы можете даже на своём месте, ведь все наковальни падают на вас, вы перед всеми отчитываетесь: СМИ, репортёрами с ютуба, родителями, учениками, и такое крутить в себе каждый день – я бы не смог, это невозможно. Слишком тяжело.
– Поэтому Тамара Олеговна и не может. Многое на неё одну свалилось. Она и так работала одна, всё второго психолога найти не могли, а тут ей ещё прилетает такое… такие, эти… смерти.
– Понимаю. Головой понимаю, что это такое. Досталось ей. И вам тоже. Но гнев людей считается праведным.
– Да уж…
Тяжеловесность Альберта Рудольфовича с каждым предложением становилась более ощутимой для собеседника. Она давила как гравитационное притяжение Юпитера, такой же большой планеты, как и директор со своими габаритами. Хоть он и не Солнце в солнечной системе школы, но он «самая важная шишка». Фигурально и, возможно, фактически.
– Я правильно понимаю, – уточнил он, – что вы останетесь с нами?
– Конечно, куда я денусь? Я, сказать честно… Нет, пожалуй, честно говорить не буду. Передумал, извините. Я просто думаю, что это действительно сложно, а без психолога уж совсем не пойдёт. Да и очень надеюсь, что сам вам подойду.
– А если не секрет, почему ушли с прошлого места работы?
– Непримиримые разногласия подойдут? – ухмыльнулся Герман, чем ошарашил Альберта Рудольфовича. Не к месту пришлось.
– С кем-то не поладили, выходит?
– Выходит. Иногда такое случается, я ведь тоже человек.
– И конфликт было не разрешить?
– А кто говорил, что был конфликт? Просто я недостаточно понравился, вот и получилось. Сам не ожидал. Неприятно, когда на тебя так остро смотрят, будто иголочками колют, как куклу вуду. Очень уж давит. А вы… и сами понимаете, сами под микроскопом.
– Только колют не иголочками.
– Гвоздями, я так понимаю.
– Будет ли у вас время сегодня?
– Смотря для чего.
– Я бы познакомил вас с Тамарой Олеговной, она бы объяснила что-нибудь, показала, насколько времени бы хватило, а потом бы вы договорились о том, когда ещё можно встретиться. Многое вам, Герман Павлович, наверное, придётся тут выучить.
– Я в школе работал, но согласен – на новом месте новые правила. Отказываться не буду, это же мне самому пойдёт плюсом.
Они закрепили решение кивками и покинули кабинет.
Шли уроки, стояла тишина. Стенды с объявлениями и фотографиями лучших учеников, стенгазета преследовали по руку.
Герман видел фотографию в интернете, где на такой же газете было написано огромными чёрными буквами «УБИЙЦЫ», в этом же самом коридоре. Надписи с тем же смыслом, вычерченные баллончиками, красовались на стенах школы снаружи. Их закрашивали, но они снова появлялись, словно просвечивали сквозь белую краску, как звёзды из космоса.
Несколько кабинетов – и они стояли рядом с табличкой «Психолог». Альберт Рудольфович постучал несколько раз и зашёл, Герман – следом.
Тамара Олеговна была женщиной в достопочтенном возрасте. Седые полосы покрывали чёрные волосы. От Юпитера она находилось далеко, но и не слишком близко к Меркурию. Вес ей шёл, создавал благородный аристократский образ, но несмотря на свой собранный по кусочкам вид: тёмно-вишнёвое вязанное платье, белые бусы на шее, круглые перламутровые серьги, стянутый сеточкой пучок, весь он коробился её невыносимой усталостью.
– Здравствуйте, – сипло произнесла она, отрываясь от компьютера.
Её – будущий кабинет Германа – был выполнен в идентичных цветах, что и кабинет директора. Ничего нового, ничего более привлекательного, разве что на стенах дипломы, принадлежащие лично Тамаре Олеговне, а в шкафах психологические методики разного спектра действия.
– Здравствуйте, Тамарочка, – чуть повеселел Альберт Рудольфович, складывая руки вместе, – я к вам нового психолога привёл, – говорил он это с отчаянной надеждой на то, что новый психолог задержится на подольше, – побеседуете? Герман Павлович изъявил желание остаться с нами.
Тамарочка подняла свои заплывшие от наваждения глаза.
– Правда?
– Правда-правда. – Альберт Рудольфович положил руку на спину Германа, заставляя того лишь бросить взгляд.
Быстро директор переобулся из состояния «мы летим вниз» к состоянию «у нас есть возможность снова взмыть в небо». Действительно порадовал ответ Германа? Или он боялся перед своими показать минутную слабость? Всем и так досталось, хоть кто-то должен дать надлежащий пример, вот и ведёт себя… как самая крупная планета.
– Поговорю, конечно, – без радости ответила Тамарочка. – Приятно познакомится, Герман.
– И мне.
– Тогда я вас оставляю! Герман Павлович, где меня искать, вы знаете. Номер ваш у меня есть, оставьте его и Тамарочке тоже. Здесь, я думаю, вы и сами разберётесь.
– А куда мы денемся. – Герман поддержал его настрой, а потом глянул на коллегу.
На товарища по несчастью, с которым он остался один на один в просторном, но медленно сжимающем кабинете, всасывающим в себя как чёрная дыра. Это состояние Тамарочки. На её лице запечатлено истощение прошедшего школьного полугодия, в её глазах боль и разочарование, подавленность и беспомощность.
Она рассчитывала, что самой её большой проблемой будет ЕГЭ для одиннадцатиклассников, их нервозность и тревожность. До суицидов не все доходят, не в каждой школе, не каждый год, все выдерживают, переживают, и Тамарочка на это рассчитывала, что будет переживать и выдерживать вместе с ними год за годом, но не сложилось. Ситуация поменялась, и теперь ей надо что-то думать о том, почему ученики её школы один за другим, стабильно раз в месяц уходят из жизни. Или ей больше нужно думать о том, что говорят родители ещё живых учеников, как обвиняют педсостав, некомпетентного психолога, который не увидел проблему, не помог? Толку от него раз он в полгода проводит тестики на компьютере? Что с этих тестиков взять, если дети умирают?
Тамарочка теперь тоже так думала.
– Что ж, Герман… Я на «ты», на «вы» нет сил, не против?
– Не против. Что расскажете?
– Присаживайся. – Она указала нежным движением на стул около тёмного стола.
Многих так к себе уже приглашала, уже выработала привычку. Эта нежность была и в её потухшем голосе, который звёзд не видел, от которых он не разгорался, даже если те блеснули. Угасла. Потеряла себя. Поэтому и решила уйти, освободить место, а занимать его никто не стремился, представляя себе то, из чего может состоять «место ментальной инвалидизации».
– У нас есть программа, куда занесены все ученики, здесь же есть их электронные дневники, наши дневники, доступ к которым можем получить только мы с тобой, а потом и только ты сам будешь. Тут можно записывать все наблюдения, замечания касательно учеников. – Прозвенел звонок и через пару секунд из коридора донеслись десятки торопливых шагов. – Большинство тестов ученики проходят в классе информатики, там им открывают тесты, они выбирают ответы, а мы потом получаем результаты. Если что-то нас будет волновать, мы уже можем обратиться непосредственно к ребёнку.
– Здорово, что этот процесс автоматизирован.
– Согласна. Не представляю, сколько бы времени уходило на ручную проверку. Моя работа тогда только из этого и состояла бы, – отшутилась Тамарочка без капли улыбки на лице. – Что ещё… Так же есть методики в печатном виде, – указала на шкаф, – по ним информацию тоже можно занести в программу. После, как ты начнёшь работать с детками, сможешь ознакомиться с тем, что я писала. Захочешь – удалишь, захочешь – сохранишь. Это лишь подсказки нам. Сложно передавать своих…
Череда громких стуков, и дверь открылась. Из щёлки выглянула мальчишеская голова.
– Тамара… Ой, – сказал парень и было попятился назад.
– Заходи, Лёша, что такое?
Парень всё-таки зашёл внутрь, перетёк из коридора, полный людей, в кабинет, где почти никого не было. Волосы тёмные, жидкие, распущены, до плеч не доходят. Веки полуопущены, придают сонный вид, когда мальчишка не выражает эмоций. На лбу косой шрам с правой стороны, который переходит на левую. Губы пухлые, яркие. Тело тонкое, вытянутое. Одет по форме: белый верх, чёрный низ.
– Да я заглянуть к вам хотел. Проведать перед тем, как уйдёте.
– Мне ещё три дня здесь.
– Ну вот, три дня! – взмахнул парень руками, шурша сильно свободной рубашкой. – Я бы не успел. – Он подлетел к столу. – Ну, может, останетесь? Ну куда вы от нас?
– Лёша, я говорила, что устала. К сожалению, я тоже человек.
Парень поджал губы, сложил брови домиком и опустил голову. В этот момент Лёша напомнил Герману девушку. При определённых ракурсах, при определённых эмоциях андрогинность парня выбивалась из общего контекста.
– Ну, тогда, может… это, как его… С нами хоть попрощаетесь? Ребята сказали, что купят всего, а мы проводим вас?
– Извини, Лёша.
Этого ответа было достаточно, чтобы Лёша поджал с одной стороны губы и принял своё поражение, соглашаясь со старшей парой кивков.
– А вы новым будете? – спросил он у сидящего рядом Германа.
– Буду. Надеюсь, что смогу заработать столько же доверия, сколько его есть у Тамары Олеговны.
Мальчишка на этих словах улыбнулся:
– Попробуйте. Но это будет непросто! Ладно, Тамара Олеговна, я к вам ещё потом загляну, так что ждите!
Дверь за ним закрылась, а Тамарочка вздохнула, потирая переносицу.
– С ним что-то не так? – спросил Герман.
– Много чего не так и много чего так. Лёша… Лёша Небесный – сложный мальчик, пусть и пытается казаться простым. У него тяжёлая история, но он очень старается сделать её лёгкой. Я ничего по нему не записывала, и, если он захочет, сам всё расскажет. Я не буду. Конечно, я тебе передаю деток, всех этих деток, но есть среди них особенные.
«Деток» Тамарочка очень любила. Это чувствовалось в её отношении, обращении к ним. Будто её собственные. Света так же говорит о своих маленьких пациентах, которые сидят в её стоматологическом кресле. Эту любовь ни с чем не спутать. Эта любовь основывается на том, что взрослые знают, что дети это – не цветы жизни, это капитальная ответственность, которая высосет из тебя силы: сначала физические, когда нужно будет в первый год жизни вставать по любому призыву, справляться со всеми проблемами, болезнями и изменениями, а потом и моральные, когда родитель поймёт, что он не доглядел, и теперь пожинает плоды своих ошибок. Эти взрослые любят детей несмотря на то, что они бывают сложными, трудными, неконтактными, злыми, агрессивными. Герман детей не любил, но и не ненавидел. Он относился к ним, как к любому человеку в этом мире – с долей принятия и благостного безразличия, когда никто никого не касается. В этом плане он завидовал таким людям как Света и Тамарочка. Они знали ценность детства чужого человека.
