Вирджиния Вулф
Орландо

Полная версия

Посвящается

В. Сэквилл-Уэст

Вступительное слово

Эту книгу мне помогли написать многие мои друзья. Некоторые мертвы и настолько блистательны, что я едва осмеливаюсь назвать их имена, и все же невозможно читать и писать, не будучи в неоплатном долгу перед Дефо, сэром Томасом Брауном, Стерном, сэром Вальтером Скоттом, лордом Маколеем, Эмили Бронте, Де Квинси и Уолтером Патером – их имена приходят на ум в первую очередь. Остальные живы и по этой причине, пожалуй, внушают меньший трепет, хотя по-своему не менее блистательны. Я глубоко признательна мистеру Ч. П. Сэнгеру, без чьих знаний законов о недвижимости эта книга так и не была бы написана. Очень надеюсь, что широкая и весьма своеобразная эрудиция мистера Сидни Тернера уберегла меня от досадных ошибок. Мне посчастливилось воспользоваться познаниями мистера Артура Уэйли в китайском – насколько велик его вклад, судить лишь мне. Мадам Лопокова (миссис Дж. М. Кейнс) всегда рядом, чтобы помочь мне с русским языком. Пониманием искусства живописи, насколько это возможно в моем случае, я обязана безграничной отзывчивости и воображению мистера Роджера Фрая. Надеюсь, я извлекла пользу из необыкновенно резкой и строгой критики моего племянника Джулиана Белла. Неустанные изыскания мисс М. К. Сноудон в архивах Харрогита и Челтнема были слишком трудоемкими, чтобы дать им пропасть зря. Прочие друзья помогали мне самыми разными способами, перечислить которые не представляется возможным. Я вынуждена ограничиться упоминанием мистера Ангуса Дэвидсона, миссис Картрайт, мисс Джанет Кейс, лорда Бернерса (чьи познания в музыке Елизаветинской эпохи оказались поистине бесценными), мистера Фрэнсиса Биррелла, моего брата – доктора Адриана Стивена; мистера Ф. Л. Лукаса, мистера и миссис Десмонд Маккарти, самого вдохновляющего из критиков – моего шурина мистера Клайва Белла, мистера Дж. Х. Райлендза, леди Коулфакс, мисс Нелли Боксолл, мистера Дж. М. Кейнса, мистера Хью Уолпола, мисс Вайолет Дикинсон; достопочтенного Дж. Эдварда Саквилл-Уэста, мистера и миссис Сент-Джон Хатчинсон; мистера Дункана Гранта; мистера и миссис Стивен Томлин; мистера и леди Оттолайн Моррелл, моей свекрови – миссис Сидни Вулф, мистера Осберта Ситуэлла, мадам Жак Равера, полковника Кори Белла, мисс Валери Тейлор, мистера Дж. Т. Шеппарда, мистера и миссис Т. С. Элиот, мисс Этель Сэндс, мисс Нэн Хадсон, моего племянника мистера Квентина Белла (наш давний и ценный соратник-литератор), мистера Рэймонда Мортимера; леди Джеральд Уэлсли; мистера Литтона Стрейчи, виконтессы Сесил, мисс Хоуп Мирлис, мистера Э. М. Форстера, достопочтенного Гарольда Николсона и моей сестры Ванессы Белл – увы, список рискует чересчур растянуться и уже успел стать слишком именитым. Хотя он и пробуждает во мне самые приятные воспоминания, у читателя неизбежно появятся надежды, которые сама книга лишь обманет. Поэтому в заключение я хочу поблагодарить руководство Британского музея и Государственного архива за их неизменную любезность, мою племянницу мисс Анжелику Белл за услугу, которую никто, кроме нее, не смог бы оказать, и моего мужа за терпение, с которым он неизменно помогал мне в моих исследованиях, и за глубокие исторические познания, коим эти страницы обязаны той степенью точности, которой мне удалось достичь. Наконец, хотелось бы поблагодарить, не позабудь я имя и адрес, джентльмена из Америки, который великодушно и безвозмездно исправлял ошибки в пунктуации, ботанике, энтомологии, географии и хронологии моих предыдущих работ и, надеюсь, не пожалеет своих сил и в данном случае.

Глава 1

Он – ибо никаких сомнений в половой принадлежности нашего героя быть не могло, хотя одежда той эпохи немало этому способствовала – был занят тем, что рубил голову мавра, висевшую на стропилах. По цвету и по форме голова напоминала старый футбольный мяч, не считая запавших щек и пары-другой прядей жестких, сухих, как волокно кокосового ореха, волос. Отец Орландо или, может, дед снес ее с плеч огромного язычника, выскочившего на него из залитых лунным светом дебрей Африки, и теперь она непрерывно покачивалась на сквозняке, который гулял по чердакам грандиозного особняка срубившего ее лорда.

Предки Орландо носились вскачь по лугам асфоделей, по каменистым пустошам, по полям, орошаемым чужестранными реками, и срубили с плеч множество голов, которые привезли домой и развесили на потолочных балках. Сам Орландо поклялся заняться тем же. Но поскольку ему было всего шестнадцать лет и он не мог отправиться в Африку или во Францию, юноша норовил улизнуть от матери и павлинов в саду и отправиться на чердак, где тренировал выпады и размахивал клинком, рассекая воздух. Иногда он перерубал веревку и череп падал на пол, его приходилось вешать вновь, закрепляя на высокой балке не без доли отваги, и враг торжествующе усмехался иссохшими черными губами. Череп раскачивался взад-вперед, ибо особняк был таким огромным, что ветер, казалось, застрял в нем, как в ловушке, и дует и зимой, и летом. Зеленый гобелен с изображенными на нем охотниками колыхался постоянно. Предки Орландо принадлежали к знати испокон веку – они вышли из северных туманов прямо с венцами на головах. Сквозь окно с витражом огромного фамильного герба на пол падали темные полосы и желтые пятна света. Сейчас Орландо стоял посреди желтого тела геральдического леопарда. Он положил руку на подоконник, желая распахнуть окно, и та окрасилась в красный, синий и желтый, словно крыло бабочки. Любители символов и их толкований могли бы заметить, что в тот миг, когда стройные ноги, красивое тело и статные плечи юноши окрасились в разные геральдические оттенки, лицо его освещало лишь солнце. Более искреннего и своенравного лица вы точно не встречали! Счастлива мать, которая его выносила, но еще счастливее биограф, который повествует о жизни такого человека! Матери не в чем себя упрекнуть, а биографу нет нужды привлекать романиста или поэта. Перо следует за героем от подвига к подвигу, от триумфа к триумфу, из кабинета в кабинет, пока тот не достигнет любой вершины, какой пожелает. Судя по внешности, Орландо был создан именно для подобной стези. Румяные щеки покрывал легкий персиковый пушок, вокруг рта он рос чуть гуще. Миниатюрные губы с чуть приподнятыми уголками обнажали зубы изысканно белые, словно очищенный миндаль. Нос прямой, как стрела, и столь же решительный, волосы – темные, уши – маленькие, плотно прижатые к голове. К сожалению, ни один перечень черт юношеской красоты не обходится без описания лба и глаз. Увы и ах, люди редко рождаются с неполным комплектом, ибо, взглянув на стоящего у окна Орландо, мы тут же признаем, что его глаза – как фиалки в росе, огромные и подернутые влагой, из-за чего кажутся еще больше и шире, лоб – мраморный купол, зажатый между гладких полусфер висков. Так взглянем же на глаза и лоб, кои воспеваем! И тут мы вынуждены констатировать тысячу неприятных моментов, опускать которые – долг любого хорошего биографа. Взору нашего героя открылись образы тревожные, вроде его матери, очень красивой леди в зеленом, идущей кормить павлинов в сопровождении Твитчет, служанки, образы возвышенные – птицы и деревья, образы, навевающие любовь к смерти, – вечернее небо, грачи устраиваются на ночь; и так, поднимаясь по винтовой лестнице прямо в мозг – кстати, весьма объемный, – все эти зрительные образы, звуки из сада, стук молотка, удары топора положили начало буйству и разгулу страстей, которых терпеть не может любой хороший биограф. Тем не менее продолжим: Орландо медленно отступил от окна, сел за стол, достал тетрадь с надписью: «Этельберт: трагедия в пяти актах» и макнул в чернильницу старое, перепачканное гусиное перо.

Вскоре он настрочил стихов по меньшей мере страниц на двадцать. Писал он, несомненно, бойко, но весьма абстрактно. Героями его пьес были Порок, Злодеяние, Страдание; короли и королевы несуществующих земель, против них велись ужасные заговоры, их переполняли благороднейшие чувства; и они не произнесли ни единого слова так, как произнес бы их автор – все дышало красноречием и любезностью, которую едва ли услышишь из уст юноши, не достигшего и семнадцати лет, к тому же на излете шестнадцатого века. В конце концов, дело застопорилось. Как и все юные поэты, Орландо описывал природу и, желая наиболее точно подобрать оттенок зеленого, бросил взгляд на реальный объект (и тем самым явил куда больше храбрости, чем многие), коим оказался лавровый куст под окном. После чего, разумеется, продолжить он не смог. В природе зеленый цвет один, в литературе – совершенно иной. По-видимому, между природой и буквами существует взаимная неприязнь: сведи их вместе, и они порвут друг друга в клочья. Оттенок зеленого, увиденный Орландо, испортил рифму и нарушил размер. Более того, у природы – свои хитрости. Стоит выглянуть в окно и посмотреть, как кружатся пчелы среди цветов, как зевает собака, как садится солнце, и подумать: «сколько еще закатов суждено мне увидеть» и так далее и тому подобное, как поэт роняет перо, хватает плащ, бежит вон из комнаты и спотыкается об расписной сундук. (Ибо Орландо слегка неуклюж.)

Он старательно избегал любых встреч. Вот на дорожке возник Стабс, садовник. Орландо укрылся за деревом, ожидая, пока тот пройдет мимо, и выскользнул через калитку в садовой стене. Обогнул конюшни, псарни, пивоварни, столярные мастерские, прачечные, помещения, где делают сальные свечи, забивают быков, куют подковы, шьют колеты – целый город, кишащий людьми, занятыми всевозможными ремеслами, – и выбрался незамеченным на поросшую папоротником тропинку через парк, которая вела в гору. Вероятно, черты характера как-то между собой связаны – одна тянет за собой другую, и биографу следует привлечь внимание читателя к тому, что неуклюжесть часто сочетается с любовью к уединению. Споткнувшись о сундук, Орландо, конечно же, полюбил безлюдные места, бескрайние просторы, чувство одиночества и ныне, и присно, и вовеки веков.

После долгого молчания он наконец выдохнул: «Совсем один», приоткрыв уста впервые в нашей истории. Юноша быстро поднялся в гору через заросли папоротников и кустов боярышника, распугав оленей и лесных птиц, к полянке, увенчанной одиноким дубом. С ее вершины можно было увидеть девятнадцать графств, а в ясные дни, если погода стояла очень хорошая, – тридцать или даже сорок. Иногда вдали, где волна догоняла волну, проглядывал Ла-Манш. И реки с прогулочными лодками, и уходящие в море галеоны, и армады в клубах дыма от грохочущей канонады, и форты на побережье, и замки посреди лугов, и сторожевые башни, и крепости, и огромные особняки вроде дворца, принадлежавшего отцу Орландо, возвышались в долинах, словно окруженные стенами города. На востоке виднелись лондонские шпили и городской дым, а на самой линии горизонта, если ветер дул с нужной стороны, среди облаков проступали скалистая вершина и зубчатые края горы Сноудон. На мгновение Орландо застыл, вглядываясь, подсчитывая, узнавая. Вот дом отца, вот дядин. Вон те три огромные башни среди деревьев принадлежат тетке, а ему с отцом – вересковая пустошь и лес с фазанами и оленями, лисами, барсуками и бабочками.

Юноша глубоко вздохнул и бросился наземь – в движениях его сквозил столь неподдельный пыл, что выбор слова вполне оправдан – у подножия дуба. Несмотря на скоротечность лета, Орландо любил прильнуть к земному хребту, за который сейчас принял твердый корень дерева, или – образы сменялись один за другим – к спине могучей лошади, к качающейся палубе корабля – да к чему угодно, лишь бы поверхность была твердой, ибо ощущал потребность привязать к чему-нибудь свое мятущееся сердце – сердце, которое не давало ему покоя, сердце, которое каждый вечер переполняли пряные любовные порывы, стоило выйти на прогулку. И Орландо привязывал сердце к дубу, лежа под трепещущей сенью, и постепенно успокаивался; листочки обвисали, олени застывали на месте, бледные летние облака замирали, руки и ноги наливались тяжестью, и он лежал столь неподвижно, что к нему подходили олени, над ним кружились грачи, ласточки ныряли и нарезали круги, мимо проносились стрекозы – все это изобилие и любовные игрища летнего вечера оплетали тело Орландо, словно паутина.

Примерно через час – солнце стремительно клонилось к закату, белые облака стали багровыми, горы сиреневыми, леса фиолетовыми, долины почернели – прозвучал трубный глас. Орландо вскочил. Пронзительный звук доносился из долины, исходя из темного пятна внизу – массивного и напоминающего очертаниями лабиринт или город, обнесенный стенами; исходя из самого сердца его собственного огромного дома, прежде темного – пока Орландо смотрел, к трубе присоединились более шумные звуки, темноту пронзили огни. Одни судорожно мелькали, словно по коридорам забегали слуги, выполняя приказы, другие горели высоко и ярко, словно в пустых банкетных залах вспыхнули люстры, готовясь к приему гостей, которые пока не явились; третьи реяли и дрожали, опускались и поднимались, как в руках лакеев, что кланяются и приседают, стоя на страже, встречают и препровождают в дом со всеми почестями великую госпожу, сошедшую с колесницы. Кареты разворачивались и катили по двору. Лошади в плюмажах мотали головами. Прибыла королева.

Мешкать Орландо не стал и ринулся вниз в долину. Забежав через садовую калитку, он взлетел по винтовой лестнице, ворвался в свою комнату, швырнул чулки в одну сторону, колет в другую. Ополоснул лицо и руки, подстриг ногти. Глядя на себя в зеркальце не больше шести дюймов при свете пары огарков, он напялил алые бриджи, кружевной воротник, камзол из тафты и туфли с огромными, как цветок георгина, бантами, потратив менее десяти минут. Вот теперь готов! Лицо его пылало, сердце радостно билось, но опаздывал он ужасно!

Выбирая кратчайший путь, юноша торопливо зашагал по бесчисленным анфиладам комнат и лестниц в банкетный зал, находившийся в пяти акрах на другой стороне дома, однако на полдороге, в задних помещениях, где жила прислуга, внезапно остановился. Гостиная миссис Стьюкли стояла нараспашку – несомненно, сама она ушла по зову хозяйки, прихватив все свои ключи. И там, за обеденным столом, с пивной кружкой и стопкой бумаги сидел довольно тучный, потрепанный жизнью человек в несвежем плоеном воротнике и одежде из темного домотканого полотна. В руке он держал перо, но не писал. Похоже, обдумывал какую-то идею так и эдак, мысленно гонял туда-сюда, пока та не обретет нужную форму или накал. Глаза, круглые и мутные, словно зеленый камень причудливой фактуры, смотрели неподвижно. Орландо он не заметил. Невзирая на спешку, юноша застыл как вкопанный. Не поэт ли? Не пишет ли стихов? «Скажите, – хотелось ему спросить, – есть ли в целом свете?..» – ибо у юноши были весьма дикие, нелепые, причудливые представления о поэтах и стихах – но как разговаривать с тем, кто тебя в упор не видит? С тем, кто сейчас зрит великанов-людоедов, сатиров или морские глубины? Незнакомец повертел в руках перо, глядя в никуда и размышляя, стремительно начеркал полдюжины строк и поднял взгляд. Оробев, Орландо бросился прочь и влетел в банкетный зал как раз вовремя, чтобы преклонить колена и, смущенно опустив голову, протянуть великой королеве чашу с розовой водой.

Он так смутился, что видел лишь руку с перстнями, опущенную в воду, но и этого ему хватило. И что это была за рука! Тонкая, с длинными скрюченными пальцами, словно сжимает державу или скипетр; нервическая, гневливая, недужная; и в то же время рука властная, которой довольно подняться – и чья-то голова упадет с плеч; рука, догадался он, соединенная со старым телом, что пахнет словно пропитанный камфарой шкаф, где хранятся меха; телом, украшенным всевозможными драгоценными камнями и парчой, что держится очень прямо, несмотря на радикулитные боли, и ни разу не дрогнет, хотя и сковано тысячей страхов, а глаза у королевы – светло-желтые. Все это он постиг, когда массивные перстни блеснули в воде, и вдруг почувствовал прикосновение к волосам – что, вероятно, объясняет, почему Орландо не увидел ничего более полезного для пера историка. По правде говоря, разум юноши пребывал в полном сумбуре – ночь и горящие свечи, потасканный поэт и великая королева, притихшие поля и галдеж слуг – он не видел ничего, разве только руку.

Судя по всему, сама королева видела лишь склоненную голову. Однако, если по руке можно сделать выводы о теле, наделенном всеми атрибутами великой государыни, о ее гневливости и мужестве, немощи и страхах, столь же выразительна и голова, на которую взирает с трона леди, чьи глаза всегда, если верить восковой скульптуре в Вестминстерском аббатстве, всегда широко распахнуты. Темноволосая головка с длинными кудрями склоняется перед нею столь почтительно, столь невинно, что невольно подразумевает наличие самых красивых на всем дворе аристократических ножек, фиалковые глаза, золотое сердце, преданность и мужское обаяние – все качества, что женщина в старости ценит тем больше, чем меньше они ей доступны. Ибо она постарела, поблекла и согнулась не по годам. В ушах ее вечно гремела канонада. Перед глазами вечно маячили капля яда и длинный стилет. Сидя за столом, она в страхе прислушивалась: то ли выстрелы за Ла-Маншем, то ли заговор, то ли просто шепот. Тем дороже казались ей на этом темном фоне невинность и простота. Согласно преданию, в ту самую ночь, пока Орландо крепко спал, королева передала в дар его отцу, по всей форме приложив руку и печать к пергаменту, сию огромную обитель, некогда принадлежавшую архиепископу, а затем королю.

Орландо проспал в неведении всю ночь. Королева его поцеловала, а он и не знал. Вероятно, именно благодаря его неведению – женские сердца весьма прихотливы – и тому, как он вздрогнул, когда она коснулась его губами, юный кузен (ибо они состояли в родстве) запал ей в душу. В любом случае не прошло и пары лет тихой сельской жизни, и Орландо написал не более двадцати трагедий, дюжины историй и десятка сонетов, как ему было велено явиться к королеве в Уайтхолл.

– А вот и мой невинный мальчик! – объявила она, наблюдая, как Орландо шагает по длинной галерее. (В нем всегда была безмятежность, которая воспринималась как невинность, даже после утраты последней.)

– Иди же! – велела она.

Королева сидела у камина безупречно прямо, будто кол проглотив. Поманила Орландо к себе, осмотрела с головы до ног. Сравнивала ли королева впечатления той ночи с истинным обликом юноши? Оправдалась ли ее догадка? Глаза, рот, нос, грудь, руки – она пробежалась по ним взглядом, и губы ее заметно дрогнули; увидев же ноги Орландо, рассмеялась в голос. Снаружи – благородный дворянин, а что внутри? Желтые, как у ястреба, глаза сверкнули, пронзая душу насквозь. Юноша выдержал взгляд, хотя и зарделся, словно дамасская роза, что очень ему шло. Сила, грация, романтичность, безрассудство, поэзия, юность – она его читала, словно открытую книгу. Решительно стянув с распухшего сустава перстень, надела на палец юноши и нарекла своим казначеем и сенешалем, повесила на шею должностную цепь, велела преклонить колено и самолично затянула на самом узком месте украшенный драгоценными камнями Орден Подвязки. С тех пор Орландо не знал отказа ни в чем. Во время торжественных выездов он скакал верхом возле дверцы кареты. Елизавета послала его к несчастной королеве Шотландии с печальным известием. Орландо собирался отплыть на польскую войну, но не вышло. Могла ли она смириться с тем, что нежную плоть юноши искромсают, и кудрявая головка будет валяться в пыли? Королева оставила его при себе. С высоты своего триумфа, когда в Тауэре палили пушки и воздух настолько пропитался порохом, что тянуло чихать, а под окнами раздавались ликующие крики толпы, она привлекла его к себе, на подушки, куда ее уложили фрейлины (королева стала совсем стара и слаба), и заставила зарыться лицом в умопомрачительное амбре – платье она не меняла по месяцу – пахну#вшее точно так же, подумал Орландо, вспоминая свои отроческие впечатления, как старый шкаф, где хранились материны меха. Он поднялся, едва не задохнувшись в объятиях.

– Вот она, – выдохнула королева, и щеки ее окрасились багрянцем от взмывшей в небо шутихи, – моя победа!

Старуха его любила. С первого взгляда распознав в нем мужчину, хотя, как судачили, и не вполне обычным образом, она задумала для него блестящую, грандиозную будущность. Королева дарила ему земли, отписывала дома. Орландо должен был стать ей сыном, надежей и опорой в старческой немощи. Она хрипела свои обещания и слова странной, деспотической привязанности (тогда они были в Ричмонде), сидя очень прямо в жестком парчовом платье у огня, который ее не согревал, сколько бы дров ни положили в камин.

Тем временем наступили долгие зимние месяцы. Деревья в парке усыпал иней, река едва струилась. Однажды, когда землю укрыл снег и тени заполонили обитые панелями комнаты, а по парку разбрелись олени, она увидела в зеркале, которое вечно держала при себе, опасаясь шпионов, в дверях, которые вечно держала открытыми, опасаясь убийц, как юноша – неужели Орландо? – целует девушку – что за наглая потаскушка, черт бы ее побрал?! Схватив клинок с золоченой рукоятью, королева яростно ударила по зеркалу. Стекло разбилось, забегали слуги, ее подняли и вновь усадили в кресло, но она так и не оправилась от потрясения и до конца своих дней вздыхала о мужском вероломстве.

Пожалуй, Орландо действительно провинился, но разве мы вправе его судить? Если на то пошло, в Елизаветинскую эпоху и мораль была иной, и поэты, и климат, и даже овощи. Все было иным. И погода – летняя жара и зимняя стужа, надо полагать, отличались совершенно иным нравом. Дивный, страстный день разнился с ночью столь же явно, как суша с морем. Закаты пылали ярче и насыщеннее, рассветы румянились нежнее и чище. Нашего тусклого полумрака и затяжных сумерек тогда и не ведали. Дождь лил как из ведра или не шел вовсе. Солнце сияло ярко или царила полная тьма. По привычке переводя все в сферу духа, поэты красиво пели о том, как розы увядают, роняя лепестки. Жизнь коротка, твердили они, жизнь – только миг, потом для всех наступает долгая ночь. Что же касается ухищрений вроде теплицы или оранжереи, чтобы продлить пору цветения или сохранить свежими гвоздики и розы, то это был не их метод. Пожухшие премудрости и экивоки нашего неспешного и полного сомнений века им были неведомы. Разгул страстей – наше все! Цветок расцветает и вянет. Солнце встает и садится. Любовь вспыхивает и гаснет. И то, о чем поэты говорили стихами, молодость претворяла в жизнь. Девушки – розы, чей век столь же недолог. Спеши сорвать их до заката, раз день мимолетен, ибо день – наше все. Таким образом, если Орландо и последовал велению климата, поэтов, эпохи, сорвал цветок прямо с подоконника, презрев снег за окном и бдительную королеву в коридоре, едва ли нам его судить. Он был юн, неопытен, поддался зову естества. Что же касается девушки, то нам известно о ней не больше, чем королеве Елизавете. Звали ее то ли Дорис, то ли Хлорис, Делия или Диана – Орландо подбирал пассий так, чтобы их имена рифмовались; в равной степени она могла быть придворной дамой или служанкой. Ибо вкусы Орландо весьма варьировались – он любил не только садовые цветы, дикие и даже сорные травы восхищали его ничуть не меньше.

В данном случае мы на правах биографа грубо срываем покров, обнажая любопытную черту характера Орландо, которую, вероятно, можно объяснить тем, что одна из его бабок облачалась в фартук и таскала подойник. Крупицы кентской или сассекской земли смешались с водянистой благородной жидкостью, проистекающей из Нормандии. Сам он полагал, что сочетание бурой земли и голубой крови получилось весьма удачным. Несомненно, его всегда тянуло в низкое общество – особенно людей образованных, чей ум не дает им добиться успеха, – словно их связывали кровные узы. В пору жизни, когда в голове Орландо теснились рифмы и он не ложился спать, не сложив парочку пышных виршей, румяная мордашка дочери трактирщика казалась ему свежее, а остроумие племянницы егеря – гораздо искрометней, чем у придворных дам. Поэтому он стал часто наведываться по ночам на старую лестницу в Уоппинге, в доки, и в пивные сады, завернувшись в серый плащ, чтобы скрыть звезду на груди и подвязку на колене. Сидя с кружкой в незамысловатой обстановке среди посыпанных песком дорожек и площадок для боулинга, он увлеченно внимал рассказам моряков про лишения, ужасы и жестокость нравов испанского доминиона, где иные из них потеряли пальцы на ногах или носы – ибо устные рассказы лишены той гладкости и прикрас, что появляются в записанных историях. Особенно ему нравилось слушать, как они горланили песни об Азорских островах, а вывезенные с тех мест длиннохвостые попугаи поклевывали кольца в ушах моряков, стучали твердыми жадными клювами по рубинам в перстнях и сквернословили почище своих хозяев. Женщины едва ли уступали птицам дерзостью речей и свободой манер. Они усаживались юноше на колени, обнимали за шею и, догадываясь, что под плащом он скрывает нечто незаурядное, стремились перейти к сути дела не менее рьяно, чем сам Орландо.

Благо возможностей хватало с избытком. По реке сновали баржи, барки и плавучие посудины всех мастей. Каждый день в море отплывал прекрасный корабль, направлявшийся в Индию, другой же, почерневший и потрепанный, с заросшими шерстью чужаками на борту, горестно причаливал. Никто не бросался на поиски юноши или девушки, если они бродили у воды после заката, не поднимал бровь, если молва доносила, что они безмятежно спят в объятиях друг друга среди мешков с сокровищами. Вот какое приключение выпало однажды на долю Орландо, Сьюки и графа Камберленда. День выдался жаркий, любовь – бурной, и парочка уснула среди рубинов. Позже в ту ночь граф, чьи богатства во многом зависели от испанских авантюр, пришел осмотреть добычу. Он посветил себе фонарем и отпрянул, выругавшись. Вокруг бочонка обвились два спящих призрака. По натуре суеверный и отягчивший свою совесть многими грехами граф принял парочку – они укрылись красным плащом, грудь Сьюки белела не хуже вечных снегов в стихах Орландо – за привидения матросов, восставших из морских могил ему в укор. Граф осенил себя крестом, взмолился о прощении. Целый ряд богаделен, выстроенных на Шин-роуд, – видимые плоды охватившей его в тот момент паники. Дюжина бедных приходских старушек целыми днями распивают чаи, а по ночам возносят хвалы его светлости за крышу над головой, так что запретная любовь подобна кораблю с сокровищами – однако мораль мы опустим.

Впрочем, вскоре Орландо устал не только от неприютности подобного образа жизни и угрюмых улочек возле доков, но и от грубых манер их обитателей. Следует помнить, что преступность и нищета не имели для елизаветинцев той привлекательности, что находим в них мы. В отличие от нас они вовсе не стыдились учености, не верили, что родиться сыном мясника и не уметь читать есть благо, не тешили себя иллюзиями о том, что «жизнь» и «реальность» тождественны невежеству и жестокости, как, впрочем, и любым их аналогам. Орландо вращался среди них не в погоне за «жизнью» и покинул их не в поисках «реальности». Услышав в сотый раз о том, как Джейкс лишился носа, а Сьюки – девичьей чести – следует признать, рассказывали они об этом бесподобно – он несколько подустал, ведь нос можно отрезать лишь одним способом, а потерять невинность – другим (или так ему казалось), в то время как искусство и наука настолько разнообразны, что будоражили его любопытство чрезвычайно. Посему, навсегда сохранив счастливые воспоминания, он покинул пивные сады и кегельбаны, повесил серый плащ в шкаф, перестал скрывать звезду на шее и подвязку на колене и вновь явился ко двору короля Якова. Орландо был молод, богат, хорош собой. Разумеется, его встретили с распростертыми объятиями.

Безусловно, многие леди желали одарить его благосклонностью. По крайней мере трех дам ему прочили в супруги – Хлоринду, Фавиллу, Эвфросину – так он называл их в своих сонетах.

Попробуем разобраться. Первая, Хлоринда, отличалась миловидностью, обладала хорошими манерами – Орландо весьма увлекся ею на шесть с половиной месяцев, но у нее были белесые ресницы, и она не выносила вида крови. Жареный заяц, поданный к столу ее отца, мог вызвать у бедняжки обморок. К тому же она слишком увлеченно внимала пастырям церкви и скупилась на нижнее белье, чтобы подавать милостыню. Вдобавок взяла на себя труд перевоспитать Орландо, погрязшего в грехах, вызвав в нем такое отвращение, что юноша отказался от брака и не особо сожалел, когда вскоре она умерла от оспы.

Следующая, Фавилла, была совсем иного склада. Дочь бедного дворянина из Сомерсетшира отличалась завидным усердием и умела строить глазки, благодаря чему добилась успеха при дворе, где искусная наездница, к тому же обладавшая грацией и изящным подъемом стопы, вызывала всеобщее восхищение. Впрочем, однажды она сгоряча отхлестала плеткой спаниеля, порвавшего ей шелковый чулок (в защиту Фавиллы следует упомянуть, что чулки были у нее наперечет, да и те по большей части из грубой шерстяной материи), чуть ли не до смерти прямо под окном Орландо. И тогда наш страстный любитель животных заметил, что зубы у нее кривые, два передних резца повернуты внутрь, что в женщине, заявил он, служит явным признаком порочного и жестокого нрава, посему и разорвал помолвку в тот же вечер.

Третья, Эвфросина, безусловно стала самым страстным его увлечением. Происходя из рода ирландских Десмондов, она обладала генеалогическим древом не менее достославным и глубоко укорененным, чем у Орландо. Цветущая, слегка флегматичная блондинка хорошо говорила по-итальянски и имела идеально ровные верхние зубы, хотя нижние были и не столь белы. Вечно с уиппетом или спаниелем на коленях, кормила песиков белым хлебом со своей тарелки, сладко пела под аккомпанемент верджинела и не одевалась ранее полудня, поскольку чрезвычайно заботилась о своей персоне. В общем, идеальная жена для аристократа вроде Орландо, и дело зашло так далеко, что поверенные с обеих сторон занялись обсуждением обязательств, вдовьей части, приданого, недвижимого имущества, аренды и всего прочего, что необходимо для слияния двух огромных состояний, когда со всей неизбежностью и неожиданностью, столь типичной для английского климата, грянул Великий мороз.

следующий лист >>