Вирджиния Вулф
Своя комната
Как хорошо! Мы заговорщически переглядывались с портретом Ван Дейка. Жизнь казалась прекрасной и удивительной, недовольство и обиды – мелочными и ничтожными, а дружба и общение родственных душ – самыми чудесными вещами на свете. Я закурила сигарету и блаженно откинулась на подушки стоящего у окна дивана.
Если бы рядом имелась пепельница, если бы события развивались иначе, я бы не стряхивала пепел с сигареты в окно и не увидела бы бесхвостую кошку. При виде куцего животного, пересекающего четырехугольный двор, на мое солнечное настроение будто нашла тень. Угасло ощущение эйфории, чего-то не хватало. Но чего именно? Прислушиваясь к беседе за столом, я смотрела на мэнскую кошку14, замершую в центре газона, будто она тоже вопрошала Вселенную.
Я мысленно перенеслась в прошлое, в довоенные годы. Перед глазами возник другой обед. Он проходил примерно в такой же комнате, неподалеку отсюда. Однако тогда все было по-другому. Тем временем рядом со мной продолжался разговор. Гости, в большинстве своем молодые представители обоих полов, весело и непринужденно болтали. Я слушала их, а фоном в моей голове звучали иные разговоры – имевшие место много лет назад, на другом обеде. Сравнивая обе беседы, я пришла к выводу, что нынешний разговор почти ничем от давнего не отличается. Правда, сейчас я слушала не только то, что говорилось за столом, но одновременно пыталась уловить мелодику речи. Тут и обнаружилось искомое отличие. В довоенное время люди за столом говорили примерно то же самое, тем не менее слова, полные неосязаемого напева, звучали иначе – более мелодично, волнующе. Как же выразить этот напев в словах? Наверное, здесь нам поможет поэзия. Рядом лежал томик стихов. Пролистнув несколько страниц, я случайно заметила поэму Теннисона. Я стала читать, и полилась мелодия:
Упала слезинка с цветка пассифлоры,
Что возле калитки растет.
Мой ангел небесный, она уже близко!
Любовь моя скоро придет!
И алая роза воскликнула пылко:
«Она уже рядом, дождись!»
Но белая роза печально поникла:
«Ты ждать будешь долго, крепись».
Дельфиниум шепчет: «Я слышу, я слышу!»
Кивает лилейник: «Держись!»15
Не это ли напевали мужчины на званых обедах в довоенные годы? А женщины?
Мое сердце, как певчая птица,
Что живет на реке среди мхов.
Мое сердце, как яблоня летом,
Что клонится от сладких плодов.
Мое сердце, как радуги мостик,
Что в лазоревом небе плывет.
Мое сердце сияет от счастья,
О любви мое сердце поет16.
Не эта ли мелодия звучала из их уст до войны? Что за абсурдная мысль, будто люди и впрямь тихонько напевали подобные мотивы во время званых обедов! Я прыснула со смеху. Пришлось оправдываться, якобы меня позабавила мэнская кошка. Честно говоря, бесхвостое создание, стоящее посреди газона, действительно выглядело нелепо. Интересно, кошка такой уродилась или потеряла хвост в результате несчастного случая? Все же бесхвостые кошки встречаются довольно редко, хоть и говорят, что они водятся на острове Мэн. Внешность этого необычного животного скорее экзотична, чем красива. Странно, до чего порой важно наличие окончания – например, когда вечеринка окончена, и гости, надевая пальто и шляпы, перекидываются прощальными словами.
Сегодняшний обед благодаря гостеприимству хозяев затянулся до вечера. Чудесный октябрьский день угасал. Я шла по дорожке, а под ногами шуршали опавшие листья. Позади, с негромким, но решительным щелчком закрывались калитки. Бесчисленные педели вставляли ключи в хорошо смазанные замки. Сокровищница в очередной раз надежно запиралась на ночь. Дорожка вывела меня на шоссе (сейчас не припомню название). Если ехать по нему направо, то попадете в Фернхем. Я никуда не спешила и решила пройтись пешком. Ужин начинался не раньше половины восьмого вечера, а после столь плотного обеда можно было и вовсе обойтись без еды. В голове крутились отрывки стихотворений из книги, и мои шаги подчинялись их ритму.
Упала слезинка с цветка пассифлоры,
Что возле калитки растет.
Мой ангел небесный, она уже близко!
Любовь моя скоро придет!
Ноги бодро двигались в такт звучавшей внутри мелодии, и вскоре я почти достигла Хедингли. Я поравнялась с бурлящей у плотины водой, и в голове зазвучал иной мотив, иной ритм.
Мое сердце, как певчая птица,
Что живет на реке среди мхов.
Мое сердце, как яблоня летом…
«Что за поэты!» – воскликнула я вслед уходящему солнцу. Обидевшись за нынешний век, я задумалась, сумею ли назвать двух современных поэтов, которых можно поставить в один ряд с Теннисоном и Россетти. «Глупо и бессмысленно. Конечно, никого похожего нет», – пронеслось в голове, пока я смотрела на пенящуюся воду. Та поэзия берет за душу, доводит до экстаза, потому что в ней воспевается извечное чувство, которое знакомо каждому (к примеру, по званым обедам в довоенные годы). На него отзываешься интуитивно, не задумываясь и не сравнивая с нынешними ощущениями. А современные поэты выражают сиюминутные чувства, которые вырваны из определенных моментов жизни. В итоге у одних читателей эти стихи вызывают непонимание, у других страх, третьи недоверчиво сравнивают новые ощущения с однажды испытанными. Современную поэзию трудно воспринимать, и невозможно запомнить больше двух строк из любого хорошего стихотворения. «Так почему же мы перестали напевать на званых обедах?» – рассуждала я, шагая к Хедингли. Куда исчез волшебный напрев Альфреда: «Мой ангел небесный, она уже близко»? И почему Кристина больше не отвечает: «Мое сердце сияет от счастья, о любви мое сердце поет»?
Неужели виновата война? Неужели, когда в августе 1914-го загрохотали выстрелы, мужчины и женщины показались друг другу столь некрасивыми, что всякой романтике пришел конец? Конечно, это был шок, особенно для женщин с их иллюзиями об образовании и культуре, когда лица правителей предстали в отсверках артиллерийской канонады. Какими уродливыми они выглядели – немцы, англичане, французы – какими тупыми! Можно обвинять кого и что угодно, однако совершенно ясно: иллюзия, вдохновлявшая Теннисона и Россетти петь о любви, в наши дни практически исчезла. Достаточно прочесть, оглянуться, прислушаться, вспомнить. Но почему именно «обвинять»? Это была всего лишь иллюзия. Почему бы не восхвалять катастрофу, которая развеяла чары и открыла всем глаза на правду? Ведь правда… Многоточие означает, что именно тут, увлеченная поиском истины, я пропустила поворот на Фернхем. Так где же правда, а где иллюзия? Возьмем, к примеру, дома, мимо которых я проходила. Каковы они на самом деле? Сейчас торжественно-красивые, с багровыми от закатного солнца окнами. Зато часов в девять утра – грязные, убогие домишки. А ивы и сады, которые спускаются к реке? Сейчас они скрыты под холодным вечерним туманом. Зато утром, золотисто-красные, залитые солнечным светом, радуют глаз. Где тут правда, а где иллюзия? Размышляя подобным образом по дороге к Хедингли, я так и не пришла к определенному выводу, однако обнаружила, что поворот на Фернхем остался позади. Пришлось поворачивать обратно.
И раз уж я упомянула, что стоял октябрь, не стану рисковать вашим доверием и бросать тень на светлый образ литературы, подменив время года ради описания пышных кустов сирени, нависающих над садовыми изгородями, а также крокусов, тюльпанов и прочих весенних цветов. Считается, будто литература должна опираться на факты. И чем они точнее – тем лучше. Посему сообщаю: стояла осень, с деревьев падали желтые и багряные листья, правда, несколько чаще, чем днем (стрелки на часах показывали семь двадцать три вечера). Дул легкий ветерок (с юго-западного направления, если быть точной). И все же вокруг творилось нечто странное.
Мое сердце, как певчая птица,
Что живет на реке среди мхов.
Мое сердце, как яблоня летом,
Что клонится от сладких плодов…
Перед глазами возникла чудесная картина, отчасти навеянная поэзией Кристины Россетти: через ограду перевешивались роскошные соцветия сирени, повсюду порхали бабочки лимонницы, в воздухе ощущался аромат цветочной пыльцы. Подул легкий бриз (понятия не имею, откуда именно), приподнял молодую листву тыльной стороной вверх, и на мгновение деревья и кусты вспыхнули серебром. Сумерки еще не сгустились, и цвета казались особенно насыщенными. Оконные стекла полыхали золотом и багрянцем, словно объятые любовью сердца. Когда глазам открывается красота окружающего мира, и вдруг понимаешь, что она скоротечна и обречена на угасание… Я толкнула калитку, которую легкомысленно оставили незапертой (педеля здесь нет), и вошла в сад… Так вот, видя красоту окружающего мира, которая вот-вот исчезнет, испытываешь двойственное чувство: радость и разрывающую сердце боль. Я очутилась посреди бескрайних диких садов Фернхема. Влажная от вечерней росы некошеная трава пестрела желтыми нарциссами и голубыми колокольчиками. Цветы клонились к земле и трепетали на ветру, крепко цепляясь за землю корнями. В глубине сада высилось массивное строение из красного кирпича с окнами, похожими на иллюминаторы корабля. Повинуясь прихоти быстро плывущих по весеннему небу облаков, стекла отливали то лимонно-желтым, то серебром. Кто-то качался в гамаке, а вот по траве промчалась другая тень – в сумерках угадывались лишь неясные силуэты. Неужели эту бегунью никто не остановит? На веранде, видимо, желая подышать воздухом и полюбоваться садом, возникла женская фигура – высокая, но сутулая, словно от застенчивости. Я разглядела высокий лоб, поношенное платье. Неужели это знаменитая Дж. Х.?17
Несмотря на размытость очертаний, видение было ярким. И вдруг как будто окутавшее сад покрывало ночи рассекли мечом, и сквозь прореху ворвался свет звезд. Волшебная картина весенней природы исчезала под натиском ужасной реальности. Ведь юность… Передо мной стояла тарелка супа. И, конечно, в отличие от моих грез, за окнами снова был октябрьский вечер. Ужин подали в большой столовой. Все собрались за столом. Я взглянула на свою тарелку: самый обычный бульон. Он не вызывал никаких фантазий. Сквозь прозрачную жидкость можно было бы рассмотреть узор на дне тарелки. Впрочем, тарелка оказалась без узора, простая и гладкая. Затем на столе появилась говядина с картофелем и горошком – непритязательное трио, вызывающее ассоциации с мясными рядами на грязном рынке, увядшими головками брюссельской капусты и азартно торгующимися женщинами с сетчатыми сумками в руках. Не стоит жаловаться на простую пищу, особенно зная, что у тебя она в избытке, а шахтеры вынуждены довольствоваться гораздо меньшим.
Далее последовал чернослив с заварным кремом. Некоторые считают чернослив, хоть и с кремом, угощением недостойным (в отличие от свежих фруктов). Да, нежности в нем не больше, чем в сердце скряги, который весь свой век экономил на вине и отоплении, но никогда не подавал бедным. И все-таки есть люди, которые были бы рады даже черносливу! Затем принесли сыр и печенье. Вскоре на столе появился кувшин с водой, который передавали желающим. Желающих оказалось много: печенье и обычно-то суховато, а это могло сравниться разве что с камнем. Ужин завершился. Все с грохотом задвинули стулья на место. Двустворчатые маятниковые двери яростно раскачивались туда-сюда. Вскоре в столовой ничто не напоминало о недавнем ужине; помещение готовили для завтрака.
По коридорам и лестницам, распевая и громко хлопая дверьми, носилось юное поколение Англии. Уместно ли гостю, в сущности человеку постороннему (ибо здесь, в Фернхеме, как и в любом другом колледже, я посторонняя), заявить: «Ужин мне не понравился»? Или сидя, к примеру, с Мэри Сетон в ее комнате, сказать: «Зря мы не поужинали у тебя». Произнеси я нечто подобное, это означало бы попытку сунуть нос в денежные дела дома, который для глаза непосвященного кажется обителью добра и света.
Конечно, я не могла сказать ничего подобного. В разговоре повисла пауза. Ведь в человеческом организме все соединено – и сердце, и тело, и разум. Органы не содержатся в отдельных ящичках, как это, несомненно, будет через миллион лет. А пока залог хорошей беседы – хороший обед. Трудно думать, любить и даже выспаться, если в желудке пусто. Говядина и чернослив не зажигают в душе чудесный свет. Я уже не могу уверенно воскликнуть: «Как хорошо!» Теперь я тихонько прошепчу: «Наверное, мне хорошо». Увы, портрета Ван Дейка здесь нет, и заговорщически перемигиваться не с кем, но я не теряю надежды найти его. Вот какой настрой, полный неясных сомнений, порождают говядина и чернослив. К счастью, у моей подруги, преподавательницы естествознания, имелись бутылка вина и бокалы. (Эх, сейчас бы сюда куропаток с морскими языками!) Вино и теплый камин немного сгладили шероховатости житейской прозы. Через пару минут мы уже весело щебетали о самых разных мелочах и новостях, которые накопились за время разлуки: кто вышел замуж, а кто нет; одни считают так, другие иначе; кто-то изменился к лучшему, а кто-то – совсем наоборот. И каждая новая тема неизбежно перетекала в дискуссию об особенностях человеческой натуры и удивительном мире, в котором мы живем.
Пока журчал разговор, я, к стыду своему, осознала, что мысли мои витают очень далеко. Я бодро рассуждала об Испании и Португалии, о книгах и скаковых лошадях, а перед глазами вставала иная картина: каменщики, которые за деньги короля со знатью трудились на крыше часовни пять столетий тому назад. Вскоре я увидела другое: тощие коровы на грязном рынке, вялые овощи и жадные богачи. Эти два не связанные между собой видения бесконечно сменяли друг друга, полностью завладев моей волей. Стоило бы признаться о своих мыслях вслух – слишком трудно продолжать разговор, думая о другом, – и тогда, если повезет, мои видения рассыпятся в прах, как череп усопшего короля, когда открыли его гроб в Виндзоре.
Я рассказала мисс Сетон о каменщиках, возводивших часовню, и о королях с придворными, которые не жалели на строительство ни золота, ни серебра. И о том, как нынешние финансовые воротилы жертвуют уже не самородки и слитки золота, а чеки и облигации. Вот на чем зиждется благополучие Оксбриджа.
– А здесь, в Фернхеме? Кто заботится о доме с красивым кирпичным фасадом и заросшим садом? Почему тут простые тарелки, на которых подают, – я уже не могла остановиться, – говядину и чернослив с кремом?
– Примерно в 1860 году, – устало проговорила Мэри Сетон, видимо, повторявшая эту историю не один раз, – для колледжа сняли комнаты, организовали комитет, разослали письма. Затем состоялись собрания, на которых вслух зачитывали пришедшие ответы: мистер N готов выделить столько-то; мистер NN не дает ни пенса. «Сэтердей ревью» опубликовала разгромную статью. Вопросы сыпались градом. Как собрать деньги на оплату комнат? А не лучше ли устроить благотворительный базар? Хорошо бы в первом ряду посадить миловидную девушку. А что об этом говорил Джон Стюарт Милль18? Способен ли кто-нибудь уговорить редактора Х напечатать письмо? А кто попросит леди ХХ подписать его? Увы, ее сейчас нет в городе. Так обстояли дела примерно шестьдесят лет назад. Были предприняты колоссальные усилия, потрачено огромное количество времени. И в результате долгой изматывающей борьбы удалось наскрести те самые тридцать тысяч[1].
– Вот поэтому мы не можем себе позволить вино, куропаток и слуг с подносами, – грустно улыбнулась Мэри. – У нас нет диванов и отдельных спален. «С удобствами придется подождать», – процитировала она[2].
Подумать только – все эти женщины год за годом еле-еле сводили концы с концами! Работали не покладая рук, чтобы накопить жалкие тридцать тысяч на открытие женского колледжа. Постыдная нищета! Как горько и обидно! Чем же занимались наши матери? Пудрили носы? Разглядывали витрины? Соревновались в красоте нарядов в солнечном Монте-Карло? Почему не оставили нам достойного наследства?
