Висенте Бласко-Ибаньес
Кровь и песок
На сельскую площадь, огороженную повозками и скамьями, выпускали одного за другим огромных старых быков, испещренных шрамами и рубцами, – горы мяса, увенчанные мощными рогами, хранившими следы битв. Много лет подряд они уже участвовали в праздничных корридах по всей провинции, почтенные, умудренные опытом ветераны, постигшие все тайные уловки и ухищрения ремесла.
Местные парни, устроившись в безопасном месте, кололи быков пиками, но зрителей занимали не столько быки, сколько юные «тореро», явившиеся из Севильи. Они размахивали плащами перед мордой быка, и хотя колени у них дрожали от страха, сытый желудок придавал им бодрости. Зачастую они кубарем катились по арене, вызывая бурю восторга среди публики. Но стоило перепуганному насмерть мальчугану броситься в поисках спасения к барьеру, как бессердечные зрители осыпали его бранью, хлопали по рукам, уцепившимся за ограду, и палками гнали обратно на середину арены. «Назад, бесстыдник! Нечего прятаться от быка, хвастунишка!»
Случалось, «матадора» уносили на руках, мертвенно-бледного, с остекленевшими глазами и головой, упавшей на грудь, из которой вырывались хриплые вздохи. На помощь приходил коновал и, не видя следов крови, успокаивал окружающих: простое сотрясение, ведь мальчишка пролетел по воздуху изрядное расстояние, прежде чем грохнуться, как куль муки, на землю. А то случалось, мальчуган попадал под тяжелые копыта огромного животного. На пострадавшего выливали ведро воды, чтобы привести в чувство, и отпаивали водкой из Касальи-де-ла-Сьерры – словом, ухаживали, как за принцем.
И снова на площадь. Под вечер, когда на арену выгоняли последнего быка, двое из «квадрильи», выбрав плащ получше и ухватив его за концы, обходили скамьи, выпрашивая вознаграждение. Если зрители были довольны подвигами пришельцев, медяки щедро сыпались в красную тряпку. Закончив корриду, «квадрилья» собиралась в обратный путь, зная, что кредит на постоялом дворе исчерпан. По дороге, при дележе медяков, увязанных в узелке, нередко затевались ссоры.
Остаток недели был посвящен хвастливым воспоминаниям о совершенных подвигах в кругу друзей, не принимавших участия в приключении и жадно внимавших рассказу. Герои повествовали о «верониках» в Гарробо, о «наваррах»[16] в Лоре или об ужасной ране, полученной на площади в Педросо, стараясь при этом подражать манерам и жестам заправских тореро, которые в своем вынужденном безделье утешались бахвальством и враньем.
Однажды сеньора Ангустиас больше недели не получала вестей от сына. Наконец до нее дошли смутные слухи, будто он ранен на арене в Тосине. Боже ты мой! Где этот город и как до него добраться? Считая сына погибшим и горько его оплакивая, мать уже решила ехать к нему, но едва она собралась в путь, как на пороге появился сам Хуанильо; бледный и ослабевший, он, как истинный мужчина, с задором рассказал о полученном ранении.
Пустяки, удар в ягодицу, рана глубиной в несколько сантиметров. С бесстыдством победителя Хуан предлагал соседям взглянуть на рану и убедиться, что палец не достает до ее дна. Он гордился распространявшимся вокруг него одуряющим запахом йодоформа и хвастал вниманием, оказанным ему в этом городке, несомненно самом лучшем из всех городов Испании. Богатые жители, так сказать местная аристократия, справлялись о его здоровье; сам алькальд пришел навестить пострадавшего и даже снабдил его деньгами на обратный путь. В кошельке Хуана еще звенели три дуро, и со щедростью, присущей великому человеку, он тут же отдал их матери. В четырнадцать лет заслужить такую славу! Гордость Хуана не знала предела, когда на Кампане некоторые тореро – не сомневайтесь, самые настоящие тореро! – обратили внимание на мальчугана и стали спрашивать, как заживает его рана.
После этого случая Хуанильо больше не заглядывал в мастерскую сапожника. С быками он уже знаком: первое ранение лишь укрепило его отвагу. Он будет тореро, и только тореро! Сеньора Ангустиас отказалась от мысли исправить сына, это было невозможно. Нет у нее сына, и все тут! Если Хуан возвращался домой в час ужина, мать с дочерью, сидевшие за столом, молча ставили перед ним тарелку, пытаясь убить его презрением, что, впрочем, ничуть не влияло на аппетит мальчика. Когда же он являлся слишком поздно, в доме для него не оставалось ни корки хлеба, и, так и не поев, он возвращался на улицу.
По вечерам Хуан разгуливал по Аламеда-де-Эркулес в компании мальчишек с порочными глазами, казавшихся чем-то средним между будущими преступниками и тореро. Частенько его видали и в другом обществе – с юными сеньорито, вызывавшими едкие насмешки соседок, или с важными кабальеро, которым злые языки давали женские прозвища. Одно время Хуан продавал газеты, а на Страстной неделе, в дни праздничных коррид, разносил леденцы сеньорам, сидевшим на площади Сан-Франсиско. Когда наступало время ярмарки, он бродил неподалеку от гостиниц в ожидании «англичанина» – для него все путешественники были англичанами – в надежде, что тот возьмет его проводником.
– Милорд! Я тореро! – говорил он при виде чужестранца, словно профессия тореро служила самой верной и неоспоримой рекомендацией.
В подтверждение своих слов Хуан снимал берет, движением головы отбрасывая назад свою колету – прядь волос длиною в четверть, свисавшую с макушки.
Товарищем Хуана по нищете был его ровесник Чирипа, невысокий парнишка с лукавыми глазами, круглый сирота, бесприютный бродяга, имевший влияние на Хуанильо благодаря своему богатому опыту. Через все лицо мальчика проходил шрам от удара рогом, и эта рана была в глазах Сапатерина куда почетнее, чем его собственная, скрытая от людского взора.
Если приезжая иностранка в погоне за «экзотикой» заводила на пороге отеля беседу с юными тореро, восхищаясь их колетами и рассказами о полученных ранах, а в заключение доставала кошелек, Чирипа старался ее разжалобить:
– Ему не давайте, ведь у него дома мать, а я в мире один-одинешенек. Люди не ценят, когда у них есть мать.
И Сапатерин, поддавшись на миг угрызениям совести, позволял товарищу завладеть целиком всей подачкой и с грустью бормотал:
– Конечно… конечно.
Впрочем, краткая вспышка сыновней нежности не мешала Хуанильо продолжать бродячую жизнь, предпринимая далекие путешествия из Севильи и лишь изредка появляясь дома.
Чирипа был прирожденным и изобретательным бродягой. В дни коррид он пускался на всякие уловки, чтобы попасть с товарищем в цирк, – то через стену перелезут, то, смешавшись с толпой, шмыгнут в ворота, а то умильными просьбами разжалобят служителей, – дескать, они сами тореро, неужто их не пропустят посмотреть бой быков!.. Если не предвиделось капеи где-нибудь поблизости, друзья отправлялись дразнить молодых бычков на пастбищах Таблады, но все же радости, которые им могла предложить жизнь в Севилье, были ничтожны в сравнении с их честолюбивыми планами.
Чирипа немало пошатался по свету и поражал своего товарища рассказами о чудесах, которые он видел в отдаленных провинциях. Он умел незаметно проскользнуть в вагон и куда угодно доехать зайцем… Как завороженный, слушал Сапатерин описания Мадрида, города его мечтаний, где цирк был своего рода храмом для любителей тавромахии.
Какой-то сеньорито у входа в кафе на улице Сьерпес в шутку сказал мальчикам, что в Бильбао они могли бы заработать кучу денег: там, мол, весьма ценятся искусные тореро из Севильи. И доверчивые парнишки пустились в путь без гроша в кармане, прихватив с собой лишь плащи, настоящие плащи, правда изрядно потрепанные, но принадлежавшие в свое время профессиональному тореро и купленные у старьевщика за несколько реалов.
Шмыгнув в вагон, путешественники забрались под лавку, но голод и другие нужды заставили их покинуть верное убежище; попутчики, сжалившись над юными искателями приключений и потешаясь над их забавным видом, с косичками и плащами, охотно отдавали им остатки своих припасов. Если железнодорожникам случалось обнаружить бесплатных пассажиров, мальчики перебегали из вагона в вагон или, примостившись на крыше, ждали, когда поезд тронется снова; их не раз ловили, стаскивали за уши вниз и, надавав затрещин и пинков, выкидывали на платформу глухой станции, между тем как поезд исчезал вдали, как погибшая мечта.
Устроившись под открытым небом, мальчуганы дожидались следующего поезда, а если замечали, что служащие наблюдают за ними, шли пешком до ближайшей станции в надежде, что там им больше повезет… Так, после долгих дней пути с длительными остановками и всякими злоключениями, они добрались до Мадрида. На улице Севильи и на Пуэрта-дель-Соль юные герои вволю насладились созерцанием шатавшихся без дела тореро и даже осмелились – впрочем, безрезультатно – обратиться к ним за денежной помощью для продолжения пути. Служитель цирка, уроженец Севильи, пожалев земляков, пустил их переночевать в конюшню и доставил им неслыханную радость присутствовать на корриде с молодыми бычками в знаменитом цирке, который показался им, однако, вовсе не таким уж огромным по сравнению с их родным, севильским.
Испуганные собственной храбростью и убедившись, что цель их путешествия весьма далека, мальчуганы отправились восвояси тем же способом, каким прибыли в столицу. С этих пор они пристрастились к бесплатным путешествиям по железной дороге. Как только до них долетали смутные слухи о капеях, устраиваемых по случаю местного праздника в небольших андалузских городах, они пускались в путь. Им случалось добираться до Ламанчи и Эстремадуры; если же, по воле злой судьбы, приходилось идти пешком, они просили по дороге приюта у крестьян, людей доверчивых и веселых, которые, поражаясь молодости и отваге путников, охотно выслушивали их хвастливые россказни и принимали пареньков за настоящих тореро.
Бродячая жизнь и борьба за существование научили их уловкам первобытного человека. Они ползком пробирались в огороды хуторян и опустошали грядки или часами подстерегали одинокую курицу и, мигом свернув ей шею, спокойно продолжали путь, а в полдень, разложив из хвороста костер, с прожорливостью юных дикарей набрасывались на подгоревшее полусырое мясо неосторожной птицы. Куда больше, чем быков, боялись они деревенских псов: против них трудно было бороться: оскалив зубы, псы гнались за мальчиками, безошибочно угадывая врагов собственности в этих подозрительных чужеземцах.
Зачастую, когда им случалось в ожидании поезда заночевать под открытым небом, к ним подкрадывался жандармский патруль. Но, узнав красные плащи, служившие маленьким бродягам подушками, блюстители порядка успокаивались; осторожно сняв берет с головы спящего и увидев на макушке знакомую косичку, жандармы, посмеиваясь, уходили. Тут и без расспросов ясно, что это не воришки, а «любители», отправляющиеся на капею. В такой терпимости сказывалось уважение отчасти к национальному празднику, а отчасти к неизвестному будущему: ведь может статься, что маленький оборванец со временем превратится из нищего в «звезду арены» – великого матадора, закалывающего быков в честь короля и живущего как принц, а рассказы о его подвигах заполнят столбцы газет.
Но вот однажды в маленьком эстремадурском городке Сапатерин потерял друга. Желая удивить простодушных деревенских зрителей, которые шумно приветствовали «знаменитых тореро из Севильи», мальчуганы решили всадить бандерильи в шею старого свирепого быка. Успешно справившись со своей задачей, Хуанильо остановился подле скамей, с довольным видом принимая знаки одобрения зрителей, которые похлопывали его по плечу огромными ручищами и угощали вином. Раздавшийся внезапно крик ужаса отрезвил Хуана, упоенного славой. Чирипа исчез с арены. В пыли валялись только бандерильи, башмак и берет. А бык, подцепив одним рогом безжизненный комок тряпья, носился вскачь по площади и яростно мотал головой, словно стремясь освободиться от неожиданной помехи. Сильным толчком он подбросил вверх окровавленную куклу и поймал ее на другой рог, с ожесточением потрясая добычей. Наконец жалкий ком грохнулся наземь, недвижимый, истекающий кровью, точно продырявленный бурдюк, из которого струей льется вино.
Никто не решался подойти к рассвирепевшему животному; пастух с помощью вожака заманил его в корраль[17]. А бедного Чирипу перенесли на тюфяке в аюнтамьенто, в каморку, служившую тюрьмой. Хуанильо увидел мертвенно-бледное лицо, тусклые глаза и тело, залитое кровью, которую не могли остановить тряпки, смоченные, за неимением других средств, в уксусе с водой.
– Прощай, Сапатерин! Прощай, Хуанильо! – вздохнул бедняга и с этими словами умер.
Вконец перепуганный, Хуан пустился в обратный путь; его преследовали остекленевшие глаза друга, в ушах стоял его предсмертный стон… Мальчику было страшно. Повстречайся ему сейчас на дороге безобидная корова, он без оглядки бежал бы от нее. Ему припомнился дом, благоразумные материнские советы. Не лучше ли в самом деле сапожничать и жить спокойно?.. Но недолго держались эти мысли в голове Хуана.
Стоило ему очутиться в Севилье, как он тотчас позабыл свои страхи. Со всех сторон его осаждали сверстники, жаждавшие услышать подробный рассказ о гибели бедного Чирипы. На Кампане профессиональные тореро с сочувствием расспрашивали о мальчике со шрамом на лице, который не раз выполнял их поручения. Ободренный таким вниманием, Хуан дал волю своей фантазии и принялся рассказывать, как он, увидев, что бык подхватил беднягу на рога, бросился к разъяренному животному и вцепился в его хвост, как он совершил множество иных замечательных подвигов, несмотря на которые друг его все же расстался с жизнью.
Недавнее чувство страха рассеялось. Он будет тореро во что бы то ни стало. Ведь выбрали же себе этот путь другие, почему же ему не последовать их примеру? Хуан вспомнил тухлые бобы и черствый хлеб в материнском доме; унижения, которыми он платил за каждую новую курточку; голод, неизменного спутника его скитаний… И наконец его неудержимо притягивала показная роскошь богатой жизни: с завистью глядел он на экипажи и верховых лошадей; замирал у порога великолепных особняков, где сквозь решетчатые ворота виднелись отделанные с восточным великолепием патио, мозаичные арки, мраморные плиты и журчащие фонтаны, днем и ночью ронявшие жемчужные струи в чашу бассейна, обрамленного зелеными листьями. Жребий брошен: он должен либо убивать быков, либо умереть на арене! Быть богатым, заставить говорить о себе в газетах, отвечать на шумные приветствия толпы, прославиться любой ценой, хотя бы ценой жизни. С презрением отвергал Хуан все низшие ступени искусства тавромахии. Он видел, как бандерильеро, подвергаясь не меньшей опасности, чем матадоры, получают всего тридцать дуро за корриду, а в старости, после долгих лет сурового существования, только и могут, что открыть на скудные сбережения убогую лавчонку или выпросить себе место на бойне. Большинство из них жили на подачки своих товарищей по ремеслу и кончали жизнь в больнице. Не желает он тратить годы на неблагодарную работу в квадрилье и подчиняться капризам маэстро. Нет, он сразу станет матадором, выступит на арене как эспада[18].
Несчастье, приключившееся с его другом, возвысило Хуана в глазах его сверстников, и он создал квадрилью, квадрилью оборванцев, которая следовала за ним на все окрестные капеи. Хуан внушал к себе уважение: он был самым отважным и лучше всех одевался. Девицы легкого поведения, привлеченные мужественной красотой Сапатерина, которому пошел уже восемнадцатый год, и его косичкой тореро, доходили чуть не до драки, оспаривая друг у дружки честь заботиться о ладном пареньке. И наконец, у него был «крестный», отставной чиновник, питавший слабость к молодым смазливым тореро. Поведение старика приводило в негодование сеньору Ангустиас, воскрешая в ее памяти самые непристойные выражения, усвоенные ею в дни юности на табачной фабрике.
Сапатерин носил теперь костюмы из английского сукна, отлично сидевшие на его статной фигуре, и новые шляпы. «Подруги» заботились о безукоризненной свежести его воротничков и манишек, а в праздничные дни на жилете его сверкала двойная золотая цепочка вроде тех, что носят на шее сеньоры; эту цепочку, красовавшуюся в свое время на других «начинающих юношах», давал ему поносить его старший друг и покровитель.
Хуан водил дружбу с настоящими тореро и охотно угощал стаканом вина старых служителей цирка, которые рассказывали ему о подвигах знаменитых маэстро. Ходили слухи, будто покровители юноши предпринимают шаги и выжидают случая, чтобы устроить ему дебют в новильяде[19] на севильской арене.
И вот наступил день, когда Сапатерин стал матадором. Как-то раз на арену в Лебрихе выпустили молодого резвого бычка; товарищи подзадорили Хуана попытать счастья: «Ну как, решишься заколоть его?» И Хуан заколол бычка. С тех пор, воодушевленный легкостью, с которой ему удалось совершить свой первый подвиг, он не пропускал ни одной капеи, где предстояло прикончить молодого быка, и спешил на все фермы, где перед забоем скота устраивалось публичное зрелище.
Владелец Ринконады, богатого поместья с небольшой ареной для боя быков, пристрастившись с давних пор к излюбленному народному зрелищу, держал открытый стол и сеновал для всех голодных любителей, которые пожелают доставить ему развлечение и провести бой с быком. Как-то в дни нищеты Хуанильо отправился в Ринконаду вместе с товарищами, готовыми встретиться лицом к лицу с любой опасностью, лишь бы всласть поесть за столом гостеприимного деревенского идальго. Квадрилья проделала путь пешком и через два дня прибыла на место. Взглянув на запыленную ватагу с плащами на плече, землевладелец торжественно пообещал:
– Лучший из вас получит от меня на обратный билет и вернется в Севилью поездом.
Два дня богатый фермер провел на террасе, покуривая сигару и глядя, как юнцы из Севильи дразнили его бычков, не всегда успевая вовремя увернуться от грозных рогов и копыт.
– Никуда не годишься, плут! – кричал он неуклюжему парнишке. – Поднимайся на ноги, трус ты этакий! Эй, поднести ему стакан вина, пускай очухается от испуга! – распоряжался хозяин Ринконады, если парнишка, опрокинутый навзничь быком, продолжал лежать неподвижно.
Сапатерин так угодил хозяину, ловко заколов бычка, что был приглашен обедать за господский стол. Остальные ребята уселись на кухне вместе с загонщиками и батраками, черпая роговой ложкой из поставленного посреди стола дымящегося котелка.
– Ты заработал себе на обратный путь в поезде, парень! Ты далеко пойдешь, если у тебя смелости хватит. Что и говорить, способный малый.
Возвращаясь домой во втором классе, между тем как приятели из квадрильи шли пешком, Сапатерин думал о том, что для него начинается новая жизнь; жадно глядел он через окно на раскинувшиеся перед ним угодья – обширные оливковые рощи, пшеничные поля, мельницы и терявшиеся на горизонте луга, где паслись тысячи коз и, неподвижно застыв, пережевывали жвачку быки и коровы. Какие богатства! Вот бы ему такое поместье!
Слава о его успехах на окрестных новильядах достигла Севильи и привлекла к нему взоры любителей, с ненасытным беспокойством поджидавших появления новой «звезды», которой предстоит затмить все дотоле существовавшие.
– Похоже на то, что это стоящий парень, – поговаривали кругом, глядя, как Хуан, горделиво приосанившись, не спеша прогуливается по улице Сьерпес. – Хорошо бы увидеть его в настоящем деле.
Таким поприщем являлась для них и для Сапатерина арена севильского цирка. И в скором времени мечта стала явью. Покровитель приобрел для крестника слегка поношенный «боевой наряд», оставшийся от безвестного матадора.
Предстояла новильяда, устроенная с благотворительной целью, и влиятельные любители тавромахии, жадные до всего нового, договорились меж собой включить Хуана в число матадоров без вознаграждения.
Сын сеньоры Ангустиас не желал появиться на афишах под кличкой Сапатерина. Ему не терпелось предать забвению прозвище, напоминавшее о жалком ремесле. Он жаждал прославиться под именем своего отца, быть просто Хуаном Гальярдо. Долой все прозвища, они могут напомнить о его низком происхождении богачам, с которыми он мечтал в недалеком будущем завести дружбу.
Все предместье Ферия поспешило на новильяду, шумно выражая радость за своего земляка. Жители Макарены тоже были заинтересованы в его успехе, а за ними потянулись и остальные народные окраины, с воодушевлением разделяя общий восторг. Новый матадор из Севильи!.. Билетов не хватило, и за воротами цирка шумела тысячная толпа, нетерпеливо ожидая результатов корриды.
Гальярдо выступил, успешно заколол одного быка, был отброшен другим, не получив при этом ранения, и своими дерзкими выходками, из которых большинство закончилось удачей, держал зрителей в постоянном напряжении, вызывая оглушительный рев одобрения. Влиятельные любители одобрительно улыбались. Новичку нужно еще много учиться, но он обладает отвагой и упорством, а это самое главное.
– Парень не хитрит и смело бросается на быка, чтобы его прикончить.
Красотки – подруги юного тореро – сходили с ума от восторга: то и дело вскакивая с места, сверкая влажными глазами и брызгая слюной, они настолько забылись, что среди бела дня вслух выражали свои нежные чувства, о которых принято шептать лишь по ночам. Одна из них бросила на арену свою шаль, другая, чтобы не отстать от соперницы, – блузку и корсаж, третья скинула с себя юбку, а соседи только смеялись, ухватив их за руки, чтобы они, чего доброго, сами не бросились на арену или не остались в одной сорочке.
На теневой стороне амфитеатра старый чиновник прятал растроганную улыбку в седой бороде, восхищенный смелостью мальчугана и его прекрасной осанкой в «парадном» наряде. Когда бык отбросил юного тореро в сторону, взволнованный старик в изнеможении откинулся в кресле: он был близок к обмороку.
Сидя за вторым барьером, самодовольно пыжился муж Энкарнасьон, сестры нового матадора, шорник[20], владелец мелочной лавочки, человек положительный, враг безделья, который женился на красивой табачнице ради ее прелестных глаз, поставив, однако, условием, что она порвет всякие отношения со своим лодырем братом.
Оскорбленный Гальярдо никогда не переступал порога лавки, находившейся на окраине Макарены, а встречаясь с шурином изредка в доме матери, обращался к нему только на «вы».
– Пойду погляжу, как забросают апельсинами твоего бессовестного братца, – сказал шорник жене, собираясь в цирк.
Теперь же, сидя за барьером, он шумно приветствовал тореро, называл его Хуанильо, обращаясь к нему на «ты», и положительно растаял от удовольствия, когда Гальярдо, привлеченный громкими возгласами зятя, ответил ему взглядом и взмахом шпаги.
– Это мой шурин, – самодовольно объяснял всем и каждому счастливый шорник. – Я постоянно твердил, что мальчик сделает карьеру на арене. Моя супруга и я всегда ему помогали…
Возвращение Хуана из цирка превратилось в подлинный триумф. В неистовом восторге толпа, казалось, была готова растерзать героя дня. К счастью, подле него оказался шурин, который вовремя прикрыл его своим телом, навел порядок и усадил победителя рядом с собой в экипаж.
Огромная толпа провожала Гальярдо до убогого домишки в предместье Ферия; то была настоящая народная демонстрация. Привлеченные шумными возгласами, из домов высыпали обитатели. Весть о триумфе достигла предместья раньше, чем подъехал экипаж, и все соседи спешили поглядеть вблизи на победителя, пожать ему руку.
Сеньора Ангустиас с дочерью стояли на пороге дома. Шорник почти на руках вынес шурина из коляски и в качестве представителя семьи полностью завладел им, бесцеремонно отстраняя поклонников, чтобы они и пальцем не дотронулись до Гальярдо, словно тот был тяжелобольным человеком.
– Вот твой брат, Энкарнасьон, – сказал шорник, подталкивая Хуана к жене. – Заткнул за пояс самого Рожер де Флора![21]
Энкарнасьон не требовалось никаких объяснений по поводу Рожер де Флора; она хорошо знала, что муж, смутно припоминая давно прочитанную повесть, приписывал этому историческому персонажу все величайшие подвиги, решаясь соединять его имя лишь с событиями из ряда вон выходящими.
Вернувшиеся из цирка соседи осыпали сеньору Ангустиас любезностями, с восторгом и благоговением взирая на ее объемистый живот.
– Слава матери, родившей такого отважного сына!
Приятельницы оглушали ее восклицаниями: экое счастье привалило! Ведь сын будет зарабатывать пропасть денег!
Глаза бедной женщины выражали удивление и недоверие. Неужто и впрямь ради ее Хуанильо сбежалась с неистовыми криками вся эта толпа? Право, похоже, что люди спятили.
Но внезапно она бросилась к сыну на грудь, словно раскаиваясь в постыдном заблуждении; как дурной, мучительный сон исчезло прошлое. Толстыми, дряблыми руками она обвила шею сына, орошая потоком слез его лицо.
– Сынок! Хуанильо! Как бы на тебя порадовался бедный отец!
– Не плачьте, мама… Сегодня такой радостный день. Вот увидите, если бог пошлет мне счастье, я построю для вас дом, вы будете разъезжать в карете и носить такую мантилью из Манилы, что все с ума сойдут от зависти.
Шорник одобрительно кивал головой, подтверждая эти величественные планы Хуанильо, меж тем как ошеломленная Энкарнасьон не могла прийти в себя от удивления при виде такой резкой перемены в муже.
– Да, Энкарнасьон, твой брат далеко пойдет, если захочет… Это что-то необычайное! Он превзошел самого Рожер де Флора!
Вечером в тавернах на окраине города и в кафе только и разговору было что о Гальярдо.
– Тореро с будущим. Ну до чего же ловок! Всех кордовских калифов за пояс заткнет!
В этих похвалах сквозила радость уроженцев Севильи, постоянно соперничавших с Кордовой, которая не без основания гордилась своими искусными тореро.
После этого дня жизнь Гальярдо в корне изменилась. Молодые сеньоры, дружески приветствуя его, приглашали за свой столик на террасе кафе. Красотки, которые в трудные времена подкармливали юношу и пеклись о его гардеробе, были с презрением забыты. Даже старик покровитель, видя, что в нем больше не нуждаются, благоразумно отступил и перенес свое нежное участие на других новичков.
Владельцы цирка всячески льстили Хуану, точно он стал уже знаменитостью. Если на афишах стояло его имя, сбор был обеспечен: билеты покупались нарасхват. Толпа восторженно принимала «сына сеньоры Ангустиас» и не скупилась на похвалы смельчаку. Слава Гальярдо распространилась по всей Андалузии, и шорник, не ожидая приглашения, вмешивался во все, самовольно взяв на себя роль защитника интересов новичка.
Считая себя необычайно опытным и предусмотрительным во всех делах, он наметил для шурина план на всю жизнь.
– Твой брат, – говорил он жене, укладываясь спать, – нуждается в помощи надежного человека, который умел бы толково вести его дела. Согласись, ему было бы очень выгодно пригласить меня своим доверенным. Я для него настоящая находка. А он для нас… Ведь Хуанильо перещеголяет самого Рожер де Флора.
И шорник мысленно подсчитывал огромные заработки Гальярдо, думая при этом о своих уже имеющихся пяти отпрысках, а также о тех, которым суждено появиться в будущем, ибо шорник был неутомим и весьма плодовит в своей супружеской верности. Как знать, не перейдут ли в конце концов к племянникам денежки матадора.
В течение полутора лет Хуан убивал бычков на всех лучших аренах Испании. Слава о нем докатилась до Мадрида. Столичные любители были не прочь познакомиться с «парнем из Севильи», о котором столько писали газеты и так часто толковали андалузские знатоки.
Окруженный проживающими в Мадриде земляками, Гальярдо прогуливался по улице Севильи мимо Английского кафе. Уличные красотки улыбались в ответ на его любезности, пожирая глазами массивную золотую цепь и крупные бриллианты, которые молодой тореро поспешил приобрести в счет настоящих и будущих заработков. Матадору рекомендуется не жалеть денег на украшение своей особы и не скупиться на щедрое угощение приятелей. В далекое прошлое канули дни, когда он вместе с беднягой Чирипой бродил по этой же самой улице, прячась от полицейских, восторженно созерцая настоящих тореро и подбирая брошенные ими окурки.
Выступление Гальярдо в Мадриде прошло удачно. Он завязал новые знакомства, вокруг него образовалась группа падких до новизны поклонников, которые также провозгласили Хуана «матадором, подающим надежды», и возмущались, что ему не дают альтернативы[22] в столице.
– Он будет лопатой загребать деньги, Энкарнасьон, – говорил шорник, – и, если с ним не случится беды, ему обеспечены миллионы.
Жизнь семьи также коренным образом изменилась. Гальярдо, который теперь вел знакомство с севильскими сеньорами, не желал, чтобы мать по-прежнему жила в убогом домишке, как во времена нужды. Ему хотелось переехать на лучшую улицу города; но сеньора Ангустиас осталась верна предместью Ферия, как и все простые люди, которые на старости лет привязываются к месту, где прошла их молодость.
Семья перебралась в лучший дом. Мать больше не работала, и соседки наперебой ухаживали за ней, зная, что добрая женщина в случае нужды не откажется выручить их. Кроме кричащих драгоценностей, Хуан приобрел все, что полагается удачливому тореро: резвую гнедую лошадь, богато отделанное седло и попону с цветной бахромой. Он гарцевал по улицам Севильи с единственной целью вызвать шумные приветствия друзей, встречавших своего любимца бурными «оле!». Так удовлетворялась его жажда популярности. Иногда накануне большой корриды он отправлялся с блестящей кавалькадой сеньорито на пастбища Таблады посмотреть на быков, которых предстояло заколоть другим матадорам.
– Когда наступит мой черед… – то и дело повторял Гальярдо, связывая с этим событием надежды на будущее.
К этому времени он приурочивал целый ряд планов, задумав ошеломить мать, бедную женщину, напуганную неожиданно свалившимися на нее благами, дальше которых не шло ее воображение.
И наконец пришел долгожданный день. Гальярдо был признан матадором.
Посреди арены Севильи, на глазах у всей публики, прославленный маэстро вручил ему свою шпагу и мулету, и толпа обезумела от восторга, когда Гальярдо одним ударом шпаги покончил со своим первым «серьезным» быком. На следующий месяц докторант тавромахии был окончательно утвержден в своих правах на арене Мадрида, где другой, не менее прославленный маэстро доверил ему свою шпагу в бою против миурских быков.
Так из новильеро[23] Хуан превратился в матадора; имя его появлялось рядом с именами старых тореро, на которых юноша, принимавший участие лишь в небольших сельских капеях, еще недавно взирал как на недоступных богов. Хуану припомнилось, как он вместе со своей «квадрильей» поджидал на железнодорожной станции близ Кордовы одного из знаменитых тореро в надежде на подачку. В тот день голодным паренькам удалось пообедать лишь благодаря неизменной щедрости, принятой среди людей, носящих косичку, братской щедрости, которая побуждает эспаду, сорящего деньгами, протянуть дуро или сигару маленькому оборванцу, пробующему свои силы в первых капеях.
