В. Г. Белинский
Изгнанник, исторический роман из смутных времен Богемии, в продолжении Тридцатилетней войны
Итак – честь и слава г. переводчику «Изгнанника» за его прекрасное намерение! Но намерение и исполнение, к несчастию, не одно и то же; и потому я хочу шепнуть ему на ушко нечто такое, о чем он, кажется, не думал, а именно: мало того, чтобы только переводить, надо знать: что и как переводить. В предисловии своем он сказал, что решился переводить сочинения отличных германских беллетристов, а между тем перевел нам не только не отличное, но решительно посредственное произведение. Ибо что такое «Изгнанник» Богемуса? Ни больше ни меньше, как довольно обыкновенный сколок с романов Вальтера Скотта, а отнюдь не оригинальное и самобытное создание. Богемус, по крайней мере в своем «Изгнаннике», шел по пути давно уже истертому и избитому: он хотел в обветшалую раму любви двух лиц вставить картину Богемии во время Тридцатилетней войны и очень неудачно это выполнил. Вы не найдете в его сочинении ни духа того времени, ни верной картины тогдашнего быта, ни героев этой великой эпохи истории человечества. Правда, в нем появляется, мельком, на минуту, и то только в конце третьей части, Валленштейн, но для романа не было бы ни малейшей потери, если бы он совсем не появлялся; правда, в нем вы видите графа Турна, но вы ничего не потеряли бы, если бы совсем его не видели; о Густаве Адольфе и других персонажах великой драмы Тридцатилетней войны нет и помину; да и действие романа начинается почти с того времени, как герцог Фринландский согласился на унизительные просьбы Фердинанда II принять начальство над войском. Только плутни и козни езуитов изображены довольно занимательно. Характеров и положений оригинальных нет, почти всё одни общие места; словом, этот роман даже и у нас не был бы из первых. Итак, г. переводчик сделал очень неудачный выбор пьесы для своего дебюта; вот первая и главная его ошибка. Чтобы заохотить публику к произведениям такой литературы, которая мало известна, надобно выбирать творения превосходные и характеризующие дух нации. Исторический роман не немецкое дело. Роман философический, фантастический — вот их торжество. Немец не представит вам, как англичанин, человека в отношении к жизни народа или, как француз, в отношении к жизни общества; он анализирует его в высочайшие мгновения его бытия, изображает его жизнь в отношении к высшей мировой жизни и остается верен этому направлению даже и в историческом романе. Таков он и в других родах поэзии; маркиз Поза не испанец, Макс, Текла и Фауст не немцы, а люди{2}.
