В. Г. Белинский
Мысли и заметки о русской литературе
Говоря, что русский великий поэт, будучи одарен от природы и равным великому европейскому поэту талантом, все-таки не может в настоящее время достигать равного с ним значения, – мы хотим этим сказать, что он может соперничествовать с ним только в форме, но не в содержании своей поэзии. Содержание дает поэту жизнь его народа, следовательно, достоинство, глубина, объем и значение этого содержания зависят прямо и непосредственно не от самого поэта и не от его таланта, а от исторического значения жизни его народа. Только сто тридцать шесть лет прошло с того вечно памятного дня, как Россия громами полтавской битвы возвестила миру о своем приобщении к европейской жизни, о своем вступлении на поприще всемирно-исторического существования, – и какой блестящий путь преуспеяния и славы совершила она в этот короткий срок времени! Это что-то баснословно великое, беспримерное, нигде и никогда не бывалое! Россия решила судьбы современного мира, «повалив в бездну тяготевший над царствами кумир», и теперь, заняв по праву принадлежавшее ей место между первоклассными державами Европы, она, вместе с ними, держит судьбы мира на весах своего могущества… Но это показывает, что мы ни от кого не отстали, а многих и опередили в политическо-историческом значении – важной, но еще не единственной, не исключительной стороне жизни для народа, призванного для великой роли. Наше политическое величие есть несомненный залог нашего будущего великого значения и в других отношениях; но в одном в нем еще нет окончательного достижения до развития всех сторон, долженствующих составлять полноту и целость жизни великого народа. В будущем мы, кроме победоносного русского меча, положим на весы европейской жизни еще и русскую мысль… Тогда будут у нас и поэты, которых мы будем иметь право равнять с европейскими поэтами первой величины…
Но теперь будем довольны тем, игр есть, не преувеличивая и не уменьшая того, чем владеем. По времени наша литература оказала огромные успехи, свидетельствующие несомненно о плодотворности почвы русского духа. Если еще не литература наша, то уже кое-что в литературе нашей начинает интересовать даже иностранцев. Интерес этот пока ещё довольно односторонен, потому, что в произведениях русских поэтов иностранцы могут находить для себя только местный колорит, живопись нравов и обычаев столь резко противоположной им страны…
У нас исстари ведется обычай нападать то на публику за ее будто бы равнодушие ко всему родному, а преимущественно к отечественным талантам, к отечественной литературе; то на критиков, будто бы старающихся унижать заслуженные авторитеты русской литературы. Мы не без причины поставили рядом оба эти обвинения: между ними так много общего. Начнем с первого. Неутомимые защитники нашей литературы, скромно величающие себя «патриотами» и «правдолюбами», больше всего жалуются на упадок нашей книжной торговли, на малый расход книг. Но факты говорят совсем другое; из них ясно как дважды два – четыре, что у нас хорошо расходятся даже сколько-нибудь порядочные книги, не говоря уже о превосходных. «Героя нашего времени», в продолжение шести лет, разошлось три издания; стихотворений Лермонтова скоро потребуется третье издание, несмотря на то, что они все были первоначально напечатаны в журналах; «Вечера на хуторе» Гоголя печатались едва ли не четыре раза; «Ревизора» разошлись три издания; второе издание (1842 г.) сочинений Гоголя разошлось в числе трех тысяч экземпляров; «Мертвые души», напечатанные в 1842 году, в числе двух тысяч четырехсот экземпляров, давно расхватаны до последнего экземпляра. Даже повести графа Соллогуба, прочитанные публикою в журналах, вышли уже вторым изданием; «Тарантас», вероятно, тоже скоро появится вторым изданием. – Этих фактов достаточно. Говорят даже, что у нас не может не окупиться издание самой плохой книги, почему книгопродавцы и печатают так много «плохих книг. Исключение, видно, остается только за сочинениями господ «правдолюбов», жалующихся на то, что книги не идут с рук. Но это доказывает только, как невыгодно запаздывать талантом, умом и понятиями. В горести и отчаянии при мысли о залежавшемся товаре своего ума и фантазии эти господа вздумали свалить вину падения книжного товара на толстые журналы и на новую, будто бы ложную, школу литературы, основанную Гоголем. Оба эти обвинения стоят одно другого. Обвинители говорят, будто наша литература гибнет оттого, что в журналах печатаются целиком многотомные романы, истории и тому подобное. Они даже уверяют, что сама публика недовольна этим. Конечно! для публики очень невыгодно за пятьдесят рублей в год приобретать столько сочинений, которые, будучи изданы отдельно, обошлись бы ей чуть ли не впятеро дороже!.. Как же после этого публике не жаловаться на журналы! Вам хочется, чтобы и книги, несмотря на то, шли своим чередом? – Издавайте их как можно дешевле и в большом количестве экземпляров: журналы вам не помешают. Несмотря на то, что книги и у нас сделались гораздо дешевле, нежели как были они лет за пятнадцать назад тому, когда крошечные альманахи, серенько издававшиеся, продавались по десяти рублей ассигнациями, а плохие переводы романов Вальтера Скотта и оригинальные «русские романы – по двадцати и больше рублей ассигнациями за экземпляр, – несмотря на то, книги у нас ещё и теперь – страшно дорогой товар. Это, к несчастию, слишком хорошо знают те, кто считает за необходимое иметь в своей библиотеке сочинения всех известных русских писателей. Только в прошлом году вышло издание сочинений Державина, стоящее три рубли серебром, – тогда как этим сочинениям давно бы следовало продаваться еще вдвое дешевле. Смирдинское издание сочинений Батюшкова стоит пятнадцать рублей ассигнациями. Первые восемь томов сочинений Жуковского теперь с трудом можно приобрести и за пятнадцать рублей серебром, потому что издание давно разошлось, а нового все нет как нет. Сочинения Пушкина, дурно изданные, стоят до шестидесяти рублей ассигнациями. «Мертвые души» Гоголя, продававшиеся по три рубли серебром, теперь нельзя купить меньше десяти рублей серебром, а о новом издании даже и не слышно. Как же процветать книжной торговле, когда публике нечего покупать, при всей ее охоте покупать? Скажут: у нас есть книгопродавцы-издатели, которые, вместо того чтобы наживаться, только разоряются от издания книг. Так, но многие ли из этих книгопродавцев знают толк в товаре, которым торгуют?.. Кто же тут виноват – неужели толстые журналы?..
Конечно, нельзя не согласиться отчасти и в том, что наша публика не совсем похожа, например, на французскую, в ее любви к отечественным талантам и отечественной литературе. В Париже вышло новое издание (которое счетом – и сказать трудно) сочинений Гюго, в то самое время, когда Французская академия отказала ему в звании своего члена: публика изъявила свое неудовольствие тем, что в несколько дней раскупила все издание… У нас еще невозможны такие явления. Почти каждый образованный француз считает необходимым иметь в своей библиотеке всех своих писателей, которых общественное мнение признало классическими. И он читает и перечитывает их всю жизнь свою. У нас – что греха таить? – не всякий записной литератор считает за нужное иметь старых писателей. И вообще, у нас все охотнее покупают новую книгу, нежели старую; старых писателей у нас почти никто не читает, особенно те, которые всех громче кричат о их гении и славе. Это отчасти происходит оттого, что наше образование еще не установилось и образованные потребности еще не обратились у нас в привычку. Но тут есть и другая, может быть, еще более существенная причина, которая не только объясняет, но частию и оправдывает это нравственное явление. Французы до сих пор читают, например, Рабле или Паскаля, писателей XVI и XVII века: тут нет ничего удивительного, потому что этих писателей и теперь читают и изучают не одни французы, но и немцы и англичане, словом, люди всех образованных наций. Язык этих писателей, и особенно Рабле, устарел, но содержание их сочинений всегда будет иметь свой живой интерес, потому что оно тесно связано с смыслом и значением целой исторической эпохи. Это доказывает ту истину, что только содержание, а не язык, не слог может спасти от забвения писателя, несмотря на изменение языка, нравов и понятий в обществе. Тут даже и талант, как бы он ни был велик, не составляет всего. Ломоносов был великий, гениальный человек; его ученые сочинения всегда будут иметь свою цену; но его стихи для нас могут иметь только один интерес – как исторический факт рождающейся литературы, а больше никакого. Читать их и скучно и трудно. На это можно решиться по обязанности, а не по склонности. Державин был положительно одарен поэтическим гением; но его эпоха так мало могла дать содержания для его творчества, что если его и читают теперь, то больше с целию изучения истории русской литературы, нежели для прямого эстетического наслаждения. Карамзин из торной, ухабистой и каменистой дороги латинско-немецкой конструкции, славяно-церковных речений и оборотов и, схоластической надутости выражения вывел русский язык на настоящий и естественный ему путь, заговорил с обществом языком общества, создал, можно сказать, и литературу и публику: заслуга великая и бессмертная! Мы признаем ее со всею охотою и считаем для себя не только за долг, но и за наслаждение быть признательными к имени знаменитого мужа; но все это не даст содержания «Бедной Лизе», «Наталье боярской дочери», «Марфе Посаднице» и пр., не сделает их интересными для нашего времени, и не заставит нас читать и перечитывать их! И обо многих писателях наших можно сказать то же. Нам возразят: «Таково было их время, они не виноваты, что родились в их, а не в наше время». Согласны, совершенно согласны; но мы и не виним их: мы только снимаем вину с нашей публики; наша роль отнюдь не обвинительная, но чисто оправдывательная. О вкусах спорить трудно; но если кого из старых писателей Ваших можно читать с истинным удовольствием, так это Фонвизина. Его сочинения так похожи на записки или мемуары этой эпохи, хотя они и совсем не записки и не мемуары. Фонвизин был необыкновенно умный человек; он не хлопотал о высокопарной, иллюминованной стороне своего времени, но смотрел больше на его внутреннюю, домашнюю сторону. Потому сочинения его крайне интересны. О Крылове не говорим: все мы, раз заучив его в детстве, уже никогда не забываем.
Сказанное нами о Ломоносове, Державине и Карамзине многими принято будет за flagrant delit[2] злостного унижения критикою наших литературных слав. В самом деле, улика налицо – и нам нет спасения! Но, как говорит русская пословица: «Страшен сон, да милостив бог!» К счастию, мнение об унижении критикою литературных слав со дня на день перестает быть мнением публики: теперь оно осталось на долю самих же так называемых критиков, сделалось любимым орудием обиженных самолюбий, забытых известностей, падших талантов, выписавшихся сочинителей, – орудием, вполне достойным их!.. Кто не хочет превозносить их, или, еще более, кто не хочет замечать их; кто, говоря о знаменитых писателях, не хочет повторять готовых стереотипных и избитых фраз, быть эхом чужих мнений, но хочет, по своему разумению, по мере сил своих, судить независимо и свободно, оценить заслуги каждого писателя, показать его достоинства и недостатки, указать на его настоящее место и значение в русской литературе: что делать с таким критиком, особенно если его мнения находят отзыв в публике? – Больше нечего с ним делать, как кричать о нем сколько можно громче и чаще, что он унижает литературные славы, порочит Ломоносова, Державина, Карамзина, Батюшкова, Жуковского, даже Пушкина!.. Кстати, можно намекнуть, что он проповедует безнравственность, развращает молодые поколения, что он… по крайней мере – ренегат, если не что-нибудь еще хуже… Это тоже называется «критикою»… Неужели такая критика находит еще себе последователей в публике?.. Каких – это другой вопрос, но что находит, это очень возможно, потому что наша читающая публика так же разнообразна, пестра и не единична, как и наше общество. Между нею есть люди, для которых «Ревизор» и «Мертвые души» – грубые фарсы, а «Сенсации госпожи Курдюковой» – остроумнейшее произведение;{7} есть люди, которые, как сказал Гоголь, «любят потолковать о литературе, хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А. А. Орлове».{8} Такие люди или такие чтецы (читателями их грех назвать) в критике видят или безусловную похвалу, или безусловную брань: им так легко понимать такую критику, от всякой другой у них закружилась бы голова, потому что им пришлось бы думать, что для них всего тяжелев и труднее. Когда является разбор сочинений писателя, написанный в духе истинной критики, отделяющий в авторе безусловные достоинства от условных, недостатки таланта от недостатков времени, – такого разбора помянутые чтецы не станут читать; но им скажет о нем какой-нибудь присяжный их критик, какой-нибудь творец всякой всячины, который изо всей мочи хвалит себя да старых писателей, уже не опасных ему, и бранит наповал все даровитое в новом поколении.{9} Этот критик по-своему разберет для своих чтецов вновь явившийся разбор, вырвет из него по строчке, по слову из страницы и воскликнет: можно ли так унижать заслуженные авторитеты! И чтецы верят ему, потому что понимают его: он говорит им их языком, их понятиями, их чувствами, их вкусом – les beaux esprits se rencontrent[3]… Им, этим чтецам, и в голову не входит, что правда не унижает таланта, так же как и ошибочное мнение не вредит ему, что унизить можно только незаслуженную известность и что, следовательно, независимое суждение о литературе ни в каком случае не может быть вредно, но часто бывает полезно. Изобретатель такой критики уверит своих чтецов еще и в том, что критик, при имени которого он не может оставаться хладнокровным, хвалит только своих друзей; а чтецы и верят печатному: где же им справляться, что этот критик, едва ли знаком лично с живыми писателями, которым он удивляется? – Это дело частное; и где же им сообразить, что он еще не родился на свет, когда умер Ломоносов, и не знал еще грамоте, когда умер Державин и когда были в полноте своей славы Карамзин и Жуковский, заслугам и гению которых он отдает полную справедливость, но только не с чужого голоса и не безотчетно? – Для соображения ведь нужна способность соображать. Гораздо легче поверить на слово тому, кто повторяет себе да и только: хвалит-де все своих приятелей….
