В. Г. Белинский
О детских книгах
При мысли великой, что я человек,
Всегда возвышаюсь душою[9] —
девизом всей его жизни…
Но повести и рассказы не суть еще единственная и исключительная форма бесед с детьми. Вы можете еще и обогащать их познаниями, расширять круг их созерцания действительности, знакомя их с бесконечным разнообразием явлений прекрасного божиего мира. Но и здесь одна цель – знакомство не с фактами, а с тем, так сказать, букетом жизни и духа, который скрывается в них и составляет их сущность и значение. Да, вам предстоит обширное и богатое поле: не говорю уже об источнике собственной вашей фантазии, – религия, история, география, естествознание – умейте только понимать! Для детей предметы те же, что и для взрослых; только их должно излагать сообразно с детским понятием, а в этом-то и заключается одна из важнейших сторон этого дела! Какие богатые материалы представляет одна история! Показать душе юной, чистой и свежей примеры высоких действий представителей человечества, действительность добра и призрачность зла – не значит ли возвысить ее?.. Провести детей по всем трем царствам природы, пройти с ними по всему земному шару, с его многолюдным населением и обширными пустынями, с его сушею и океанами, показать им божий мир в картине человеческих племен и обществ, с их нравами и обычаями, с их понятиями и верованиями – не значит ли это показать им творца в его творении, заставить их возлюбить его и возблаженствовать этою любовию?.. Но для этого надо одушевить для них весь мир и всю природу, заставить говорить языком любви и жизни и немой камень, и полевую былинку, и журчащий ручей, и тихо веющий ветер, и порхающую по цветам бабочку… Надо дать детям почувствовать, что все это бесконечное разнообразие имеет единую душу, живет одною жизнию и что жизнь природы является не только под тропиками, но и у полюсов, не только на земле, но и в недрах ее… Вот, например, это писано для взрослых, но мы уверены, что музыка этого языка будет доступна и для детей: «Там снежная, мертвая пустыня полюсов… Безотрадна там жизнь. Но эти пустыни имеют свои музыкальные вьюги, гуляющие с сребристою пылью по звонким, чистым, необозримым льдам. Там массивная лава металлов борется с могучим пламенем внутри земли… Она может пугать, но и самый испуг этот велик для души. Лава ревет, клокочет с шумом неподражаемой глубокой октавы и с изумительным грохотом и великолепием извергается из бездн своего тайного жилища. Вот глубь океана. Чувствуете ли, что океан можно только любить? что душе хотелось бы его измерить, постигнуть и заглянуть в пропасть морей? душе весело, упоительно, что эта глубь воды не лежит в мертвой тишине, что в ней родина целой половины существ одушевленных, быстрых, могучих; им легок путь сквозь плотно слиянную массу волн; эти волны текут, то уходя на безвестное дно, то с плеском, слышимым нами, лобзая гранит берегов и снова уносясь в неизмеримый свой путь шумно и торжественно… Вот могущественный, вечно свободный ветер: наблюдайте этот ветер, возметающий прах земли! он изумляет своими музыкальными вихрями, бурею и быстротою самую скорую мысль; волнует вершины лесов, поднимает горы средь океана, несет на своем хребте дикие облака, улетает из-под громов с воем и свистом и – исчезает». Самым лучшим писателем для детей, высшим идеалом писателя для них может быть только поэт. И таким явился один из величайших германских поэтов – Гофман, в своих двух сказках: «Неизвестное дитя» и «Щелкун орехов и царек мышей»{18}, хотя и написанных не для детей собственно и годных для людей всех возрастов. Нисколько не удивительно, что странный, причудливый и фантастический гений Гофмана ниспустился до сферы детской жизни: в нем самом так много детского, младенческого, простодушного, и никто не был столько, как он, способен говорить с детьми языком поэтическим и доступным для них! Сверх того, Гофман есть по-прежнему воспитатель людей, поэт юношества – почему ж бы ему не быть и поэтом детства? Да, с тех пор, как дети начинают переставать быть детьми и становятся юношами, Гофман должен быть их поэтом по преимуществу. Гофман – поэт фантастический, живописец невидимого внутреннего мира, ясновидящий таинственных сил природы и духа. Фантастическое есть предчувствие таинства жизни, противоположный полюс пошлой рассудочной ясности и определенности, которая в жизни видит математику, индустриальность или сытный обед с трюфлями и шампанским. Фантастическое есть один из необходимейших элементов богатой натуры, для которой счастие только во внутренней жизни; следственно, его развитие необходимо для юной души, – и вот почему называем мы Гофмана воспитателем юношества. Но он вместе с тем бывает и губителем его, односторонне увлекая его в сферу призраков и мечтаний и отрывая от живой и полной действительности. Чтобы дать юной душе равновесие, Гофману не должно противопоставлять пошлую повседневность и ее дюжинных представителей; но молодым людям должно читать все без исключения романы Вальтера Скотта и Купера, которые, по светлому и верному взгляду на жизнь, по гениальной глубокости, а вместе с тем спокойствию и елейности духа, заслуживают название представителей разумной действительности, поэтически воспроизведенной в великих художественных созданиях, и непременно должны быть воспитателями юношества, хотя равно существуют и для возмужалости и для старости.
Мы не будем ничего говорить о художественном достоинстве двух детских сказок Гофмана, ибо этот вопрос нисколько не относится к предмету нашей нстатьи; но взглянем на них только как на высокие образцы повестей для детского чтения.
Жил-был когда-то г. Тадеус Брокель{19} с женою и двумя детьми, в маленькой деревушке, доставшейся ему от отца. Повседневною одеждою он не отличался от своих крестьян (ровным счетом четыре души), но по праздникам надевал красивый зеленый кафтан и красный жилет, обложенный золотыми галунами, – что, говорит Гофман, очень к нему шло. Домишко его крестьяне называли, из вежливости, замком. Но послушаем немного самого Гофмана, чтобы не опрозить его поэтического языка:
Всякий, конечно, знает, что замок есть большое здание, со многими окнами и дверьми, часто даже с башнями и блестящими флюгерами. Но ничего похожего не было видно на холме, где стояли березы. Там был только один низенький домик, со многими окошками, такими маленькими, что их нельзя было рассмотреть иначе, как подойдя близко к ним. Но если мы остановимся перед высокими воротами большого замка, то холодный ветер, вырывающийся оттуда, охватывал нас; мрачные взоры чудных фигур, прислоненных к стенам, как бы для охранения входа, поражают нас; мы теряем охоту войти туда и предпочитаем воротиться. Совершенно противное тому чувствуешь при входе в маленький домик г. Тадеуса Брокеля. Еще в роще стройные березы простирали свои зеленые ветви, как будто желая обнять вас, и приветствовали своим веселым шелестом; пред домом же вам казалось, что приятные голоса приглашали вас из светлых, как зеркало, окошек; а из темной, густой зелени винограда, который покрывал стены до самой крыши, слышно было: «Войди, войди, милый, усталый путешественник; все здесь хорошо и гостеприимно!» То же самое подтверждали своим веселым щебетанием ласточки, то влетая в свои гнезда, то вылетая из них; а старый и важный аист, смотря на вас с серьезным и умным видом с вершины трубы, кажется, говорил: «Давно я живу здесь летом, но лучшего места не находил нигде, и если бы я мог преодолеть врожденную страсть свою к путешествиям, и если бы зимою не было здесь так холодно – а дрова так дороги, то я не тронулся бы с этого места!» Так хорошо и так приятно было жилище г. Брокеля, хотя оно и не было замок.
Какая чудесная, роскошная картина! как все в ней просто, наивно и, вместе, бесконечно! Каждое слово так многозначительно, так полно жизни: из широких ворот большого замка так и веет на вас холодом и мраком, а маленький домик, с его березами и виноградником, так и манит вас к себе! Этот язык для детей еще доступнее, чем для взрослых: дайте им прочесть – и клики их радости покажут вам, что они поняли все, что нужно понять…
Однажды утром в доме г. Брокеля была большая суматоха: г-жа Брокель пекла пирог, г. Брокель чистил свое праздничное платье, а дети надевали свои лучшие платьица. Однако детям было как-то неловко в своих нарядных платьях, они смотрели в окно с каким-то тоскливым стремлением. Но когда Султан, большая дворовая собака, с криком и лаем начал прыгать перед окошком, бегать по дороге и назад, как бы желая сказать Феликсу: «Зачем не идешь ты в лес? Что ты там делаешь в душной комнате?» – то Феликс не выдержал и начал проситься в лес. Но г-жа Брокель решительно запретила это детям, говоря, что они измарают и издерут себе платье, а дядюшка, которого они с часа на час ждали, назовет их крестьянскими ребятишками. Феликса это взорвало, и он сказал матери: «Если наш любезный дядюшка называет крестьянских детей гадкими, то он, верно, не видал ни Петра Фольрада, ни Анны-Лизы Гентшель, ни других детей нашей деревни; я не знаю, могут ли быть дети лучше их». – «Конечно, – вскричала Кристлиба, как бы проснувшись, – а Маргарита, дочь деревенского судьи, разве не хороша, хоть у нее и нет таких чудесных красных бантов, как у меня?» – Наконец «дядюшка» приехал в великолепной, раззолоченной карете. Он был высокий и сухой человек, жена его толстая и низенькая женщина, и с ними двое детей. Феликс и Кристлиба подошли к дядюшке и тетушке с заученным приветствием, но перед детьми остановились в недоумении. Мальчик был чудесно одет, при боку у него висела сабля, но лицо его было желто, н заспанные глаза как-то робко смотрели вокруг. Девочка также была прекрасно одета; наверху ее искусно заплетенных волос блестела маленькая корона. Кристлиба хотела взять ее за руку, но та отдернула ее с кислою миною. Феликс хотел взять было за саблю своего кузена, чтобы рассмотреть ее, но тот начал кричать: «Моя сабля, моя сабля», и спрятался за отца. «Мне не нужно твоей сабли, маленький глупец!» – с досадой сказал Феликс. Отец его смутился от этих слов и то расстегивал, то застегивал свой кафтан. Наконец пошли в комнату: дядюшка под руку с тетушкою, а Герман и Адельгейда{20} держались за их платья. «Теперь почнут пирог», – шептал Феликс иа ухо сестре. «Ах, да, да!» – отвечала та весело. «А потом мы побежим в лес», – продолжал Феликс. «Какое нам дело до этих чучелок!» – прибавила Кристлиба.
