В. Г. Белинский
Вступление к «Физиологии Петербурга»
Это особенно относится к нашей литературе, и отсюда ее удивительная бедность порядочными произведениями для насущного потребления публики, при замечательном (относительно) богатстве произведениями истинно высокими и художественными. Это факт, – и с этой стороны упреки публики справедливы. Сверх того, кроме журналов, у нас совсем не бывает порядочных книг, направленных к одной цели и составляемых в сотрудничестве, совокупными трудами нескольких лиц, – что так часто бывает во французской литературе. Это тоже факт, – и с этой стороны упреки публики опять справедливы. Она сетует на литераторов за их дух парциальности, не допускающий их действовать дружно и совокупными силами. В этом есть своя доля истины; но что же делать, если причины этой парциальности заключаются гораздо более в различии образования, направлений, понятий, нежели в корыстных расчетах, как привыкли у нас думать? Корысть так же хорошо связывает, как и разделяет людей, и потому она отнюдь не может быть непреодолимою помехою для дружной совокупной деятельности. Причины разъединенности и полемических отношений, в которых находятся друг к другу наши литераторы и которые не допускают их действовать заодно, скрываются в неопределенном, неустановившемся и пестром характере самой нашей общественности, где высокая образованность сталкивается с грубым невежеством, глубокая ученость с поверхностным полузнанием, страстное убеждение с решительным отсутствием какого-либо мнения, благородное стремление с корыстным расчетом, гений и посредственность, талант и бездарность часто пользуются одинаковым успехом; где, наконец, даже люди, которых должны соединять их даровитость и благородство стремлений, никак не могут сойтись друг с другом, потому что один из них, по своим литературным мнениям, англоман, другой не признает ничего, кроме немецкой литературы, и в особенности ненавидит французскую, а третий не хочет знать ничего, кроме французской литературы… Посмотрите, какое разделение между нашими литераторами по одному отношению к русской литературе; один благоговеет перед писателями старой школы и видит высокие образцы литературы только в Ломоносове, Державине и Карамзине; другой присовокупляет к ним Жуковского и косо смотрит на Пушкина; третий совершенно холоден к старинным писателям, во имя Пушкина; четвертый, преклоняясь перед новыми писателями, враждебно смотрит на старинных; пятый, удивляясь гению Пушкина, не понимает, как можно восхищаться «фарсами» Гоголя, разумея под этими «фарсами» «Ревизора» и «Мертвые души»… Во всем этом видно больше общественной незрелости, чем невежества или ограниченности, и нисколько не видно никаких корыстных и низких расчетов. И как публика осудит литераторов за подобное разделение, если оно еще более царствует между ею самою? Ведь литература есть отражение общества, и все ее недостатки, равно как и хорошие стороны, суть недостатки и хорошие стороны самого общества…
К причинам бездейственности наших литераторов и – ее следствия – бедности нашей литературы принадлежит еще и эта странная раздражительность, проистекающая все из той же неопределенности и детскости нашей общественности, – раздражительность, которая во всем игривом, веселом, остроумном и юмористическом готова находить личности и намеки; которая, что бы обладаемый ею человек ни прочел, беспрестанно восклицает: «Как можно это писать? Как позволяют это печатать?» Раз Гоголь в своей фантастической повести «Нос» хотел было распространиться насчет ученых коллежских асессоров, и ничего не решился сказать об этом любопытном предмете, потому что, по его словам, «Россия такая чудная земля, что если сказать об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет; то же разумей и о всех званиях и чинах». В «Мертвых душах» он еще резче выразился об этом предмете, оправдываясь, почему не назвал по имени двух дам, действующих в его романе: «Автор чрезвычайно затрудняется, как назвать ему обеих дам таким образом, чтоб опять не рассердились на него, как серживались встарь. Назвать выдуманною фамилиею опасно. Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком-нибудь углу нашего государства, благо велико, кто-нибудь, носящий его, и непременно рассердится не на живот, а на смерть, станет говорить, что автор нарочно приезжал секретно с тем, чтоб выведать все, что он такое сам, и в каком тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается, и что любит покушать. Назовите по чинам – боже сохрани! – и того опаснее. Теперь у нас все чины и сословия так раздражены, что все, что ни есть в печатной книге, уже кажется им личностию. таково уж, видно, расположение в воздухе. Достаточно сказать только, что есть в одном городе глупый человек, – это уже и личность: вдруг выскочит человек почтенной наружности и закричит: ведь я тоже человек, стало быть, я тоже глуп; словом, вмиг смекнет, в чем дело».{6}
Действительно, эта обидчивость одна из самых характеристических, резко бросающихся в глаза, и, вместе, самых комических черт нашей несозревшей общественности. Несмотря на все стремление наше к балам, собраниям, клубам, публичным гуляньям, кафе-ресторанам, концертам, театрам, несмотря на все стремление наше особенно к балам, собраниям, клубам и кафе-ресторанам, стоящее нам часто всей жизни и всего состояния, мы не имеем даже ни малейшего понятия о публичности, и потому все наши балы, собрания, гулянья и проч. отзываются какою-то педантскою скукою и так похожи на тяжелый, церемонный обряд. В них мы гонимся за чинностию, а не за веселостию и, как прекрасно выразился Пушкин, «стараемся быть ничтожными с достоинством».{7} Французы умеют жить и веселиться; но им ставят в упрек, что они дети, не думая о том, что веселиться умеют только дети и что если взрослые хотят жить весело, то непременно должны быть детьми. Следовательно, если уж ставить французам в заслугу их умение веселиться, то не должно ставить им в вину, что они – дети. А они, в их манере жить весело, действительно – дети, и притом дети умные, милые, острые, живые! Это, впрочем, не мешает им в то же время быть и людьми взрослыми, да еще и весьма серьезными… Они постигли тайну быть важными без педантизма и веселиться без претензий, добродушно и с увлечением. Француз надо всем смеется – даже над самим собою, и это совсем не по той пошлой легкости, в которой не без основания упрекались французы прошлого столетия, но именно по отсутствию мелочности и педантизма; покажите французу самую смешную карикатуру на самого его, – и он первый будет добродушно смеяться над нею. Более всего на свете любит француз общественную и публичную жизнь и более всего забавляется на ее счет. Он знает, что смешное есть во всем и что над смешным можно смеяться. И потому Франция, где появляется столько дельных и важных сочинений, в то же время снабжает легким чтением всю Европу и весь образованный мир; и оттого не одни мы, русские, так прилежно следим за всеми, даже мелкими, переливами потока французской жизни и знаем ее лучше, чем особенности своего собственного быта. Это и понятно и естественно: как не знать того, кто весь наруже, кто добродушно и радушно открывает вам не только свои хорошие стороны, но и свои слабости? И как знать того, кто прячется?.. Мы думаем, что, с этой точки зрения, упреки публики литераторам за их недеятельность и литературе за ее бедность едва ли справедливы, потому что причины этой недеятельности и бедности столько же, если еще не более, скрываются в самой публике, как и в литераторах…
