Виталий Аверьянов
Бесконечный спуск
На облаке
Там, где оказался Комаров, в основном все оказалось очень похоже на знакомую ему земную реальность. Душа испытывала жажду и голод, тепло и холод – и в новом для нее мире были и вода, и пища, и источники тепла, хотя от земных они существенно отличались. Была здесь своя тяжесть и легкость, но удельный вес тел и вещей был совсем иным. Комаров легко проходил сквозь твердые земные преграды и препятствия, однако в посмертном мире существовали иные твердые и несокрушимые для него стены, о которых он раньше и не подозревал.
Привязки к прежней жизни, дому, дольней судьбе стремительно ослабевали. Душа готовилась в дорогу. И скоро наступил момент, когда за Комаровым прибыли провожатые. Вот они надевают на него странную зеленоватого оттенка хламиду и, взяв под руки, влекут за собой. Путь их лежит в пространства над Землей.
Они поднимаются все выше и выше и оказываются в области слепого тумана, где их встречает группа существ, светящихся, как головешки. Эти светляки, нечто среднее между землянами и инопланетянами, как их определил для себя Комаров, обустроились на плотном темном облаке так, как будто оно было крепким сооружением, призванным прослужить века. Ведут они себя здесь как хозяева. Кажутся Комарову молодцеватыми и даже лихими, он видит в них что-то себе сродное, ибо привык считать себя удалым человеком.
Правда, в юности Комарова, бывало, терзали сомнения морального свойства, но постепенно он изживал их. Когда его компаньоны впервые вовлекли его как участника в рейдерские захваты чужих предприятий – он поначалу колебался. Но у Комарова был могущественный покровитель в Петербурге, владелец сети ресторанов и казино, с которым они познакомились на почве горных лыж. Когда Комаров спросил этого авторитетного человека, стоит ли играть в подобные игры, тот произнес с полуулыбкой:
– Разбирай людей, с кем можно, а с кем нельзя. Принцип жизни прост: воруй, но не попадайся. Кто не пойман, сам знаешь, тот не вор… А лучший друг прокурора…
И Комаров – разбирал. В наиболее сомнительных и опасных делах он заручался поддержкой влиятельных союзников, с которыми делился очень щедро. «Дающему дастся, от делящегося не убудет», – говорил он сам себе, рассчитывая, что крепкие связи с друзьями окупятся сторицей. Среди друзей такого рода были и адвокаты, и налоговики, и криминальные авторитеты, и силовики самой высокой пробы, способные прикрыть и вывести из-под удара в рискованных обстоятельствах. К примеру, фэсэошники, уверенные в себе и дерзкие, в случае чего кладущие лицом на капот других силовиков, – могли помочь обойти любые препятствия. Они проводили через пограничный контроль даже тех, кто бегал от розыска по заграницам, могли договориться со старшими по званию из других ведомств в случае конфликта интересов. Силовики действовали по своему прейскуранту, при этом для Комарова были хорошие скидки.
Светящиеся существа между тем разговаривали с каким-то иностранцем на немецком языке. Комаров не знал немецкого, но отметил, что они весело что-то обсуждают. Как только немца, похлопав по спине, отпустили, и он вернулся к своим провожатым, Комаров без всяких задержек оказался перед лицом этих же существ. По многим признакам было заметно, что они на службе и выполняют обязанности стражей или контролеров.
Почувствовав, что у них есть вопросы, Комаров немного встревожился. Один из них быстро перешел на родной для Комарова язык и спросил с ухмылкой:
– Так ты русский, что ли? Как там матушка Россия?..
– Да, русский, – ответил Комаров с некоторым облегчением, ему послышался в голосе собеседника оптимизм.
– У нас на небесах любят Святую Русь, – звонко произнес светящийся. – Почти все русские попадают к Нему.
При этих словах крючковатый палец стража был многозначительно поднят вверх.
– Расскажи нам, ты никак делал в жизни много добрых дел? Помогал другим?..
Комаров напряг память. В его биографии имелись поступки, которые, насколько он мог судить, должны были понравиться Богу. Комаров стал лихорадочно рассказывать об антикварных иконах, подаренных им приходскому священнику, о том, как он с другими чиновинками по просьбе архиерея скинулся на отделку нового корпуса в монастыре.
Слева сунулся еще один светящийся персонаж со странным, умильным личиком, в котором было что-то лисье, и ласково сказал:
– А ты не забыл, как жертвовал на детский дом? Больши-и-е деньги отвалил…
Вдохновленный этим фактом, Комаров увлекся и стал рассказывать, как он кому-то помогал, но при этом довольно быстро соскочил на свою любимую тему, а именно: как некоторые люди почти бесплатно получали услуги в его фондах… То, что эта помощь носила рекламный характер, он как будто упустил из виду. Что же касается поддержки современного искусства, об этом он решил на всякий случай пока умолчать…
– Ну вот, – вновь приободрил его светящийся, – я же говорил, русские любят небо… А небо, ей-же-ей, любит русских! Сейчас мы проводим тебя дальше…
Осматриваясь вокруг, с некоторым удивлением Комаров замечал, что облако, на котором они стояли, то здесь, то там усеяно стеклянными бутылочными осколками, использованными шприцами, окурками, другим мусором. Но раздумывать, откуда все это здесь, Комарову не дали. Весьма приветливо и бережно его взяли под руки и повлекли в высоту.
Скоро туман разошелся, и внизу сквозь его клочья как на ладони предстала Земля. Разглядывая очертания материковой линии, Комаров определил, что они находятся где-то над Уралом. Около горизонта подсвечивала городскими огнями Европа, она казалась более низкой, чем Россия, и тем более не шла ни в какое сравнение с хребтами Гималаев, черневшими с другой стороны. На самой дальней оконечности запада поблескивали заливы Атлантики. Комаров вздохнул: он ведь уже присматривал себе там недвижимость, приценивался, даже ездил на просмотры. Но, похоже, от этих планов, которые они лелеяли вместе с Ларисой, в силу новых обстоятельств придется отвлечься.
На него накатила вдруг острая тоска, щемящее чувство утраты… Сейчас бы на Землю – в женские объятия, крепленого вина и сигар… И еще его донимала жгучая жажда…
На астероиде
Следующая остановка держалась не на облаках и не в тумане, а на каком-то сгустке грязи и льда, который можно было принять за крупный астероид. Сопровождающие жестко приземлились и выпустили Комарова на твердую поверхность. Он оторвал от первого попавшегося ледяного камня сосульку и принялся ее грызть.
На этот раз ему пришлось подождать, прежде чем его позвали к большому начальнику, имевшему гораздо более мрачный вид, чем светящиеся в тумане околоземные стражи. К огорчению Комарова, начальник, тяжелый и темноликий, оставлявший после себя в глазах рябое пятно, был не столь любезен. Он заговорил суровым и гнусавым голосом, сильно напоминавшим голос того славившегося жестокостью дознавателя, который помог Комарову смертельно напугать ретивого писаку.
– Ну что, – сказал начальник, – давай вспоминай, что ты натворил…
Комаров не знал, что ему ответить. Он озирался по сторонам в поисках тех, кто забирал его с Земли и вел дальше, но их, как назло, нигде не было. Через недолгое время светляки с облака проявились на некотором расстоянии, они курили папиросы с абсолютно равнодушным видом.
– Можно покурить? – спросил Комаров и вскоре крепко пожалел об этом.
Источавший мрак начальник удивленно поднял рыжие косматые брови, притом что они и так были высоко посажены и разлетались над висками каку рыси.
– Когда прибудешь на место, вот там-то уж будет тебе курево!.. – воскликнул он.
После этого гнусавый смачно высморкался. Спустя минуту он вновь спросил о земных делах, употребив слово «грехи». Комаров вместо грехов стал невнятно повторять то, о чем шла речь в тумане: про свои добрые дела, про пожертвования… «Да, помогал храмам, – бормотал он, – на добрые дела скидывались ради Христа…» Когда он невзначай произнес это имя, начальника передернуло, он мгновенно отвернул свою образину на запад, в сторону Атлантики, которая уже хорошо просматривалась над горизонтом медленно вращающейся Земли. Бискайский залив с островами, Серебряный берег, роскошный Сан-Себастьян – все это продолжало жить там своей жизнью… Без Комарова.
– Заткнись, недоумок! От тебя не дождешься ничего вразумительного… – прорычал страж, выводя Комарова из неуместной задумчивости.
Позвали кого-то из помощников. Принесли обшарпанный, замызганный планшет неизвестной модели. Логотип был из каких-то странных иероглифов, не похожих на китайские или японские. Включили планшет – то, что увидел Комаров, ввергло его в панику. На экране с огромной скоростью проносились то цветные, то черно-белые кадры, причем все они как на подбор живописали все самое постыдное и бессовестное, что он успел нагородить за свою жизнь. Там попадались и такие сцены, снятые скрытой камерой, о которых он уже давно забыл и не все вспомнил бы, даже если бы ему на них прозрачно намекнули. Но сейчас все было как на ладони, осязаемо и достоверно. Изображение двигалось чрезвычайно быстро, мелькало как при ускоренной перемотке, но странным образом все четко воспринималось. Наблюдая сцену собственных утех с несовершеннолетними проститутками, от чего кровь обильно бросилась в голову, Комаров воскликнул:
– Откуда это? Кто шпионил за мной?!
Ему не ответили. Пока он смотрел видео, гнусавый начальник оказался за огромным старомодным письменным столом с выцветшим, практически серым сукном. Он со скучающим видом ковырялся пальцем в ухе, извлекая оттуда серу и рассматривая ее на кончике длинноватого не то ногтя, не то когтя.
– Ну что, достаточно? Теперь помнишь? – утомленно проговорил он и вытер палец о торец письменного стола. Комаров чувствовал себя очень дурно, в висках стучало, его былая самоуверенность напрочь испарилась. Примерно так же он чувствовал себя, когда на заре карьеры попал в крайне неприятную ситуацию, сидел в «предварилке», будучи уличен в нелепейшем мошенничестве… Но тогда ему удалось отделаться взяткой.
Комаров вновь растерянно оглянулся на курящих провожатых. На этот раз все смотрели прямо на него. В глазах их читалось неприкрытое злорадство. Их лица заострились, став звероподобными. А тот светляк, что напоминал лису, вдруг, выплюнув окурок в пыль, взвился вверх и самым омерзительным образом принялся с лающим смехом потешаться над Комаровым:
– Ну что, Святая Русь, допрыгался? Ха-ха-хау! Мы здесь, на небе, любим таких, как ты… И ты теперь никуда не уйдеш-ш-шь!..
Светляки, которые все еще испускали сияние, хотя выглядело оно более слабым, чем в тумане, разом оторвались от тверди и с нестройным визгливым хохотом полетели восвояси. Но один, с кудлатой мордой, чуть задержался. Он подлетел совсем близко и прорычал:
– А я ведь тебя сразу раскусил! Насквозь тебя вижу, вот те крыж! – и протянул в лицо Комарову сложенную из пальцев фигу, большой палец внутри которой поддразнивающее подергивался.
Кто-то из местных зажег и запустил грохочущий фейерверк. Окрестности озарились вспышкой, причем среди огней преобладали багровые, оранжевые и дымчатые. Пахнуло не вполне знакомым запахом, отдаленно напоминающим селитру.
Начальник стражи поставил печать на мятом листке и поднялся. Письменный стол постепенно исчез, растаяв в пространстве. Начальник же с доверительной интонацией произнес:
– Пока еще неясно, куда конкретно ты попадешь…
А потом, сверкнув черными глазами, выкрикнул иронически:
– Но то, что там дадут тебе прикурить, – это я гарантирую!
Тут же он очень скверно выругался и одновременно лягнул Комарова ногой, тяжелой как копыто зубра, – резкая боль пронзила голень бывшего министра спорта. Он потерял равновесие и осел на пыльный грунт астероида. Это было первое его сильное физическое ощущение после расставания с земной жизнью…
Прибытие
До этих пор Комаров помнил все события очень ярко, отчетливо, как будто сфотографировав их. Но далее наступила тяжкая страда – его с побоями и издевательствами таскали по другим инстанциям, где время от времени взвешивали добрые дела, их здесь называли «путевым запасом». Запас этот у Комарова оказался скудным по сравнению с противовесом мерзопакостей, который лежал на другой чаше весов, и достичь хоть какого-то баланса ему не удавалось.
Во время процедуры итогового взвешивания вокруг сильно шумели, шел какой-то скандальный торг, слышались вопли и мольбы, попытки что-то доказать. Все это напоминало оживленный восточный рынок. С ловкостью ушлого торговца местный весовщик, внешностью точно такой, каким Комаров в детстве представлял себе чертей, калькулировал содержимое левой и правой чашек, добавлял и убирал гирьки, так чтобы стрелка весов всякий раз останавливалась посередине. Когда правая чашка опустела, весовщик показал на левую и, весело, по-мошеннически подмигнув Комарову, закричал ему в ухо:
– Видишь, какой у тебя контргруз? Что ты имеешь еще предъявить?
Комаров пал духом. В депрессивном состоянии всех подробностей дальнейших скитаний в подлунном небе он не запоминал.
Наконец, разбирательство, тянувшееся как мутный и хаотический сон, было закончено, и наделенный большими полномочиями чин, которого именовали здесь князем, вынес вердикт. Князь отличался от других стражей тем, что был совершенно голый, – однако при этом покрыт настолько густой лоснящейся шерстью, что смотрелось это как своего рода маскарадный костюм. Все внешнее убранство князя состояло из тяжелой цепи какого-то красноватого сплава, дважды обвивавшей его плечи и грудь, на цепи висела огромная медаль. В приговоре изобиловали непонятные термины, а также топографические названия, описывавшие место, к отбыванию в котором приговаривался Комаров. О сроках же заключения вообще ничего не говорилось.
Два крупных молчаливых стражника в тяжелых бронежилетах повлекли его куда-то в сторону от Солнца и Земли. Летели они с невероятной скоростью и при этом очень долго, без привалов. Попадавшиеся на пути объекты были однообразными и безжизненными. Комаров запомнил только то, что был чрезвычайно изнурен в пути.
Предел их маршрута очерчивала тьма, более черная и сосущая взор, чем даже тьма беззвездного космоса, – беспросветная вихревая брешь в пространстве, в которой и лучи солнца едва ли не утрачивали свою силу. Комаров вместе с провожатыми вращался вокруг той оси, по которой их затягивало в темный омут.
Наступил переломный момент, как будто что-то щелкнуло, и время забилось в ином пульсе. Самое сильное ощущение, которое постигло его сразу по ту сторону, заключалось в том, что в нем стремительно угасала воля, как будто ее что-то подтачивало. Навалилась вялость, более тяжелая, чем после приема успокоительных, она не давала сопротивляться поистине кошмарному и бредовому течению дальнейших событий. Этот морок все длился и длился, уходя в дурную бесконечность…
Память тоже перестала быть цепкой…
Можно было подумать, что наступило какое-то совсем иное время или время иссякло: все события, которых было очень и очень много и которые разворачивались невероятно долго, слиплись в один чрезвычайно плотный многослойный ком. В нем нельзя было различить концы и начала, следствия и причины, а от твоих действий ничего не зависело.
* * *
Комаров оказался внутри очень странного города – чудовищных масштабов многоярусного мегаполиса. Первое, что встречало вновь прибывших, – циклопических размеров атриум, в котором просматривались запутанные линии этажей, секторов и лабиринтов.
Разные сектора и уровни строились как будто в разные эпохи – там были то сегменты, выполненные в псевдоклассическом стиле, то в барокко, то в техно, то что-то из культур то ли инков, то ли ацтеков, то рядом с ними какие-то причудливые незнакомые архитектурные черты, по-своему зловещие. В некоторых местах проступали технические скелеты сооружения: переплетения труб, узкие пожарные лестницы, короба с рубильниками и мигающими лампочками, свисающие из стояков связки проводов, обрывки изоляции, торчащая арматура.
В одном из отдаленных фрагментов этого гигантского сооружения стояли леса высотой под километр – там шли строительные или ремонтные работы, визжали инструменты, летела стружка. Из множества других частей атриума долетали звуки каких-то движков, трущихся шестеренок, тросов, канатов, вскрики и стоны, эхо скрипящих и хлопающих тяжелых дверей.
Первое, что ошеломило Комарова, когда их группу вели мимо холла какого-то грузового лифта, – из раздвинувшегося зева этого лифта высыпало несколько разношерстных существ, скулящих и дрожащих. В глаза бросился один из них, который, несмотря на очень тяжелую, глухо бряцающую обувь, с бешеной скоростью понесся по коридору. Это был тщедушный и горбатый, одетый в рваную робу мужичишка, щека и шея которого были залиты кровью. Он истошно закричал, держась при этом рукой за ухо, откуда и текла кровь. Наткнувшись на кого-то в толпе, он опрокинулся на спину, так что тело его качнулось туда-сюда на его собственном горбе. Рука мужичишки разжалась, и ошеломленный Комаров увидел, что ухо осталось в руке – оно было напрочь отрезано, притом вместе с ним еще прихвачено и изрядное количество кожи с клоком потных свалявшихся волос. Горбун забился в конвульсиях, во рту его что-то забулькало, он хрипел, в его гортани застряло слово – то ли «изверги», то ли «зверюги». Через минуту несколько местных стражей грубо подняли его и принялись опрыскивать из большой канистры. Затем они утащили его в глубину анфилад, обрамлявших тот этаж, на котором стояли вновь прибывшие.
Прошло какое-то время в ожидании регистрации в городских службах, и неожиданно раздался весьма громкий отрывистый сигнал. Очень скоро все шумы прекратились, скрипучие механизмы, тяжелые лифты ухнули и застыли, эхо завибрировало и угасло. Сержант стражи велел вновь прибывшим вести себя тихо. По всему мегаполису наступила неправдоподобная тишина, в которой были слышны только слабые звуки падающих капель и чье-то напряженное надрывистое сопение. Где-то далеко немелодично завывали и урчали с металлическим призвуком канализационные трубы. Затем из глубины анфилад донесся пугающий глас, напоминающий ночное зыканье филина. Комаров пытался найти глазами источник звука, он поднял лицо и стал всматриваться в головокружительную перспективу сотен этажей вверх. В вышине их уже трудно было различить, потому что в воздухе царил смог. Вообще, попахивало здесь скверно: гарью, паленым волосом и еще чем-то тухлым.
Зыканье подхватило нечто вроде хора, сначала нестройного, а затем все более сплоченного, хотя снизу, из невидимого подполья в него вплетался диссонирующий надтреснутый подголосок, пронзительный, свербящий так, что от него болели слуховые перепонки. Сверху многоголосие покрывали тяжелые тягучие басы, в самых низких нотах переходящие в храп. Кто-то пристукивал в барабаны, придавая пению более строгий ритм.
Это была своего рода «месса», постепенно Комаров начал различать в потоке ее звуков слова знакомого ему языка. Хотя – странное дело – не русского и не английского, то есть не тех языков, которыми он пользовался на Земле. Продолжалось все это около 10 минут и по мелодии и смыслу напоминало перекореженную церковную службу, сдобренную изрядной долей камланий, со сладострастными завываниями.
– Яростью и гневом напои меня, Великий Свободный Господин, – пели местные жрецы, – подай мне силу своей гордости, подай мне блеск и мощь своей наготы, поддай жару моей дерзости, веселию, надсмешничеству, борзости, окаянству, дай мне бесконечной сладкой скверны, трепетного греха, блуда, прелюбодейства, малакии, мужеложества, жестокости, пьянства, бесстыдства, во имя святой хулы и проклятия, во имя последней самости. И направи меня в стан избранных своих. И соделай меня быть достойным сыном Мучению, и Геенне, и Мраку. Осени разум мой тьмой своею и наполни душу мою черным огнем своим. И дай лицезреть и лобызать премерзости блудницы, и зверя, и помазанника твоего, и славных аггелов твоих, Великий и Свободный Господь, сын и соитель Погибели!
Так город-лабиринт раскрывал объятия для новых сограждан.
Страна лифтов
Мир, в котором оказался Комаров (вернее, бывший Комаров, которому здесь присвоили кодовый номер), был исполнен разнообразным смрадом, к которому, казалось, не удастся привыкнуть. Вентиляция, правда, функционировала, но она гоняла один и тот же тепловатый воздух. Во всем этом бесконечном закопченном мегаполисе не было видно выхода в открытые пространства, даже краешка какого-либо подобия неба.
Невозможно было понять, находится ли он в недрах какой-то планеты, или под непроницаемым куполом, или он вообще вращается в пустоте сам по себе. Пованивали и сами обитатели. И хотя по земным меркам они были чрезвычайно субтильными, едва ли не бесплотными, все же и здесь у их душ были оплотневшие оболочки. Но, как постепенно догадался Комаров, вонь издавали вовсе не убогие телеса, а сами души. Со временем Комаров по запаху научился определять, кто перед ним: страж града или узник, узник какой категории, какое прегрешение вменялось ему и за что он терпел казни на так называемых правежах.
Первым делом Комарова, как вновь прибывшего, начисто выбрили, лишив даже бровей, одели в робу, а на ноги крепко-накрепко наковали странную тяжелую обувь, которая делала невозможным быстрое и ловкое передвижение. По своему назначению она напоминала колодки острожников. Стражи выкликали узников по номерам, а между собой именовали «номерными».
Способность к полету у местных обитателей отсутствовала вообще, и в этом смысле их мир напоминал мир человеческий. Жители града были в основном похожи на людей. Впрочем, среди носящих робу попадались экземпляры, сравнимые с образами монстров, уродцев, иногда фантастических. Однако это были все-таки бывшие люди, просто облик их по каким-то причинам сильно поменялся. Комаров, который немного приобщился к живописи и которого его знакомые галеристы одаривали альбомами по искусству, – усматривал в некоторых узниках подобие персонажей Иеронима Босха. Но встречались и такие, на фоне которых воспаленная фантазия Босха выглядела сущим ребячеством. Служители отличались от узников формой одежды и свободными движениями, они вели себя развязно и жестоко по отношению к подопечным.
Постепенно Комаров изучал подернутый дымной пеленой город-лабиринт и многое в нем понимал, но поначалу он казался запутанным и совершенно недоступным для ориентации хаотическим нагромождением этажей, секций, переходов, связанных между собой с помощью разветвленной системы лифтов. Всякое движение внутри лабиринта между его ярусами было возможно только на разнообразных лифтах, беспрестанно снующих вверх и вниз. Вся суета так или иначе вращалась вокруг разнообразных по своей геометрии лифтовых холлов, этих узлов сообщения с другими частями сверхгорода. Вход на технические лестницы через люки допускался категорически только для служебного пользования.
Имелось несколько специальных ярусов, в которых помимо вертикальных лифтов работали еще и горизонтальные. Именно с помощью них обитатели города могли попасть, к примеру, из сектора «19» в «58» или обратно. Горизонтальные направления лежали не в одной плоскости, а в нескольких, образуя пять осей или веток внутри города. Это сильно затрудняло во многих случаях понимание порядка нумерации самих отсеков, так что только по прошествии долгого времени эта нумерация становилась чем-то очевидным для узников.
Горизонтальные лифтовые пути были не сквозными, приходилось делать множество пересадок, если кто-то перемещался в отдаленный сектор. Трудность задачи усугублялась тем, что лифты часто не подчинялись командам на приборной панели и останавливались в произвольном порядке. Чтобы совершить пересадку, нередко приходилось долго кататься на одном лифте вверх и вниз, пока методом тыка не окажешься в нужном отсеке. Удача попасть в него с первого захода была сродни выигрышу в рулетку.
Вся эта ситуация, особенно горизонтальные лифты, слегка напомнила Комарову любезные его сердцу горнолыжные подъемники, только не обычные земные, а «взбесившиеся». При перемещении на этих лифтах иногда казалось, что идут они не строго горизонтально, а под уклон. Впрочем, нечто подобное – ощущение какой-то перекошенности направляющих – возникало и в вертикальных лифтах. Некоторые из обитателей города-наваждения явно испытывали нечто вроде «лифтовой болезни»… Но тем не менее и такие беспрестанно ехали куда-то…
В целом вся эта система сильно напоминала по своей сути компьютерные игры – Комаров разительно это ощутил после того, как собственными глазами увидел попытку самоубийства.
Лицо самоубийцы было обезображено клинообразными багровыми рубцами, явно свежими. По этажу, на котором они оказались вместе с Комаровым, он передвигался прихрамывая, издавая время от времени вой, нечеловеческий, впрочем, может быть, и не вой животного, а скорее приводящий на ум крики буйных больных в бедламе. Во вскриках этих слышались непомерное отчаяние, бессильная ненависть… На несчастного накатывало, а потом отпускало, и так продолжалось много раз. Наконец, видимо, доведенный до исступления пытками, бедолага дошел до какой-то внутренней точки – он приблизился к самому краю отсека, к месту, где была отогнута сетка атриума, вцепился в это место и, перебирая по ней ногами и руками, просунулся в образовавшуюся пустоту. Еще мгновение – и он с пронзительным воплем провалился вниз. Комаров вместе с другими свидетелями приник к сетке и разглядел ту кровавую лепешку, в которую был размозжен самоубийца, слетевший с огромной высоты.
Однако скоро Комаров вновь встретил его живым и невредимым – ведь спутать его физиономию было ни с кем невозможно. Оказалось, что, разбившись, подобные самоубийцы потом через некоторое время полностью восстанавливались и вновь являлись в отсеках и лифтах града. И продолжали влачить дальнейшее существование в этом узилище бесконечных подъемов и спусков в никуда.
