Виталий Забирко
Навязанный рай
– Так что – прости, – разведя руками, повторился я, сел в машину и тронулся с места.
Подъехав к будке сторожа, остановился, вышел, расплатился и, всё же не удержавшись, обернулся. Пёс сидел на асфальте там, где я его оставил. Сидел спокойно, с достоинством, и отнюдь не производил впечатление брошенного.
Не знаю, что на меня больше подействовало: то ли его гордый, независимый вид, то ли воспоминание о вчерашнем непрошеном попутчике (не обязательно же он будет подсаживаться), – но я изменил решение. Достал из багажника одеяло, открыл заднюю дверцу и бросил одеяло на сиденье. Пусть лучше собака сидит, чем двуногий с пистолетом. Отнюдь не лишняя предосторожность после вчерашнего происшествия у пивного ларька.
– Садись! – позвал я пса.
Пёс не заставил себя упрашивать. Трусцой подбежал, но у машины вдруг остановился, заглянул в салон и укоризненно посмотрел на меня. Затем сбросил одеяло с сиденья на пол, вспрыгнул на одеяло и принялся основательно вытирать лапы. Посчитав дело законченным, он вскочил на сиденье, сел и надменно повернул ко мне голову. Мол, шеф, в чём дело? Пассажир сидит, пора бы и в путь трогаться.
– М-да, – обескураженно цокнул я языком. – А лимузин вам не подать? С баром в салоне и стереомузыкой?
Пёс великосветски фыркнул и отвернулся. Понятно, почему его выгнали – не каждый хозяин потерпит столь барское уничижение со стороны животного.
Я захлопнул дверцу, обошёл машину, сел и включил зажигание.
Глава шестая
Стоило мне выехать на проспект Лермонтова, как зазвонил сотовый телефон. Звонил Славка и приглашал на партию преферанса. Мол, они с Лёшкой после вчерашнего культпохода с дамами на мюзикл «Бродвей – Таганка» решили вечером отдохнуть по-мужски. Честно говоря, в карты я играть не любил, поскольку всегда знал, что у кого на руках, из-за чего приходилось делать глупые ходы, чтобы не всегда выигрывать. К тому же в моём положении до вечера ещё нужно дожить. Поэтому я дал уклончивый ответ, что, скорее всего, не смогу – буду занят, а если смогу, то перезвоню. Славка принялся уговаривать, сильно налегая на мужскую солидарность, и одним из контраргументов было то, что Наташка вчера сдала мой билет на мюзикл какому-то парню, а после спектакля уехала с ним на такси. Приняв моё равнодушное «это её дело» за крайнюю степень расстройства, Славка попытался утешить дежурным «не переживай, бабу мы тебе найдём», но я от «бабы» отказался, мол, зачем, когда куда проще отбить у него Елену и дело с концом. Таких шуток Славка не переносил, разнервничался, раскричался, обозвал меня последними словами и отключился.
– Вот так теряют друзей, – философски объяснил я псу, пряча телефон в карман.
Пёс никак не отреагировал. Сидел, водрузив лапы на спинку переднего сиденья и положив на них голову, и смотрел в ветровое стекло. Дышал тихо, спокойно и, что удивительно, с закрытой пастью, а не как большинство собак – быстро, будто запыхавшись, с высунутым языком.
– Тебя как звать-то? – спросил я. – Барбос?
Пёс бросил на меня короткий презрительный взгляд и недовольно зарычал.
– Правильно, какой Барбос с такими аристократическими повадками, – заметил я. – Разве что бывший хозяин в сердцах обзывал, потому ты и недоволен… Как же мне тебя называть, рыжий?
Опять недовольное ворчание.
– Хватит спесь проявлять, я тебя по масти назвал, а не по имени, – продолжал я. – Имя, небось, вычурное какое-нибудь, типа Навуходоносор или Тэмбэсаддон…
Сам не знаю, каким образом вырвалось последнее слово, но пёс и ухом не повёл. Да и с чего бы? Нормальная собака, пусть даже очень умная, как эта, реагирует только на привычный, часто повторяемый набор звуков. Не слышал рыжий пёс никогда ни слова «Навуходоносор», ни, тем более, – «Тэмбэсаддон». Откуда? Если бы сейчас зарычал, я бы поверил в нечистую силу.
– Вот что, – сказал я, – паспорта с собой у тебя нет, имени не называешь, поэтому гадать не буду. Назову-ка я тебя, такого рыжего и хитрого, Лис. И не возражать! – повысил голос, так как услышал недовольное ворчание.
– Ладно уж, – смягчился я, – если такой привередливый, буду тебя величать Сэр Лис. Устраивает?
Пёс тяжело вздохнул и смирился.
Я остановился у цветочного киоска, купил четыре белых розы с фиолетовой каймой лепестков, и мы поехали дальше. На кладбище. Если предстоит в спешке покинуть город, то грех не побывать на могиле родителей. Хоть и неверующий, но у любого нормального человека должно быть что-то святое…
Единственное кладбище Холмовска находилось в километре от города на Щегловском косогоре – сланцево-глинистом геологическом образовании, на котором лишь ранней весной появлялись редкие клочки травы, а летом вся растительность выгорала на солнце. От этого кладбище с голыми крестами и надгробиями выглядело особенно уныло и безрадостно, – даже более чем положено месту последнего упокоения.
По извилистой, разбитой асфальтовой дороге я въехал на косогор, миновал кладбищенскую контору и свернул с центральной аллеи на грунтовую дорогу, огибающую кладбище слева и идущую вдоль высоковольтной линии передач. В будний день на кладбище никого не было, лишь с краю, за оградкой одной из могил, высаживал рассаду седой бледнокожий мужчина в плавках. Не имелось, видимо, у него сменной одежды, и пришлось раздеться, чтобы не испачкаться. Погода позволяла.
Я проехал мимо и остановил «жигули», немного не доезжая второй опоры высоковольтной линии.
– Оставайся сторожить, – сказал Лису, взял цветы, вылез из машины и захлопнул дверцу.
Пёс не предпринял попытки покинуть салон и спокойно разлёгся на заднем сиденье. Нормальная псина, определённо подружимся.
Плачущей берёзы, растущей у соседней с могилой моих родителей оградки, не было. Любит берёза влагу, но, видимо, некому стало её поливать, вот и высохла на каменистом косогоре, и её спилили. Жаль, и красиво было, и хороший ориентир среди хаотично расположенных могил…
Минут пять я бродил по кладбищу, пока, наконец, не оказался на знакомом месте. И здесь сердце моё остановилось. Ни привычной оградки, ни двух чёрных скромных обелисков не было. На их месте покоилась громадная гранитная глыба, на которой восседал, распростёрши крылья, бронзовый орёл, покрытый сусальным золотом.
Я растерянно огляделся. Нет, память не подводила, место было тем самым, где пять лет назад похоронили родителей. Доходили до меня слухи, что на месте «бесхозных» могил «крутые» мира сего устраивают новые захоронения, но это делалось на центральной аллее, а не на отшибе…
Тут тоже лежал «крутой», и «братки» упокоили его монументально, со знанием дела. Мощная полированная плита навеки запечатывала его в подземном мире, а с гранитной глыбы на плиту, хищно раскрывши клюв, взирал золочёный орёл. Будто сторожил, чтобы покойник не вылез. Эпитафия, выбитая на глыбе славянской вязью, гласила, что здесь покоится некто с ещё более аллегорической, чем монумент, фамилией Мамонт, и как жаль, что он не успел свершить всего, что было задумано. Надо понимать, из-за «задумок» его и придавили монументальной глыбой, да ещё и пернатого сторожа приставили. Чтоб, значит, не вздумал ожить и «продолжать». Уходят в прошлое времена доисторических монстров…
Но мне не было смешно от аллегорической картины. Было горько и больно. Настолько больно, что потемнело в глазах. И это при моей-то нечувствительности к физической боли…
И всё же червячок сомнения, нереальности происходящего, абсурдности, глодал душу. Что-то здесь не так. Я взял себя в руки и заставил перечитать эпитафию. И, наконец, увидел то, отчего мороз опять пробежал по коже. «Ушли» Мамонта из жизни в неполные тридцать пять лет, а «запечатали» в вечную мерзлоту камня семь лет назад. Семь лет назад! То есть за два года до гибели родителей.
Проблеск надежды, что меня подвела фотографическая память, угас через полчаса, когда я скрупулёзно обследовал все могилы в округе и вновь вернулся к монументальному надгробию Марку Мироновичу Мамонту. Могилы родителей нигде не оказалось, её место было только здесь. Но почему на её месте появилось столь помпезное захоронение, да ещё с датой смерти покойника на два года раньше гибели родители? Быть может, у какого-то Мастодонта Мамонт при жизни в печёнках сидел, и теперь его захоронение перенесли с центральной аллеи с глаз долой?
Не было у меня ответов на эти вопросы, и тогда я направился в кладбищенскую контору, хотя в том, что там прольют лучик света на ситуацию, сильно сомневался. Сомнения ещё более усиливались от тонкого дурманящего запаха, преследовавшего меня на кладбище. Вначале я не мог понять, что меня настораживает в этом запахе, затем вспомнил – точно так пахло вчера от пассажира-налётчика. Но здешний запах не имел никакого отношения к парфюмерии – пахла весенняя фиалка, наверное, единственная из цветов, распускавшаяся на сланцевом безжизненном косогоре.
Как и предполагал, ответов на свои вопросы в конторе я не получил. Директором кладбища оказался молодой парень, мой ровесник, который работал всего второй год. К моей проблеме он отнёсся с пониманием, долго сочувственно кивал, но ничем помочь не мог – два года назад, как раз перед вступлением его в должность, в конторе случился пожар и архив сгорел. Мне сразу стало понятно, зачем сгорел архив, и я прекратил расспросы. Оставил директору данные родителей, свой телефон и пообещал сто долларов, если он вдруг обнаружит перезахоронение. Больше предлагать не рискнул, иначе где-нибудь на отшибе обязательно появится фальшивая могила.
Возвращаясь к машине по грунтовой дороге вдоль высоковольтной линии, я вдруг обнаружил, что по-прежнему сжимаю в руке розы. Класть цветы у помпезного надгробия Мамонта, затоптавшего память о самых близких мне людях, не хотелось, но и выбрасывать не годилось. Положу на какой-нибудь безымянной могиле…
От разливавшегося над кладбищем запаха весенней фиалки слегка кружилась голова, но его ассоциация с запахом дешёвой парфюмерии вчерашнего пассажира-налётчика навеивала мысль о том, что заинтересовавшиеся мной люди имеют какое-то отношение к осквернению могилы родителей. Трезвым рассудком я понимал, что оснований для этого нет, но сердцу не прикажешь.
Проходя мимо оградки, где с час назад в цветнике высаживал рассаду седой мужчина, я замедлил шаг, и вдруг узнал его. Это был случайный знакомый, с которым мы рядом пили пиво за стойкой у липового сквера. Именно он поставил тогда неутешительный диагноз упавшему парню. Мужчина закончил работу, оделся и теперь готовил поминальный обед. Налил пластиковую стопку водки, прикрыл её печеньем и поставил на постамент рядом с лежащей там книгой.
Я подошёл ближе. С небольшой гранитной стелы на меня смотрела молодая и очень красивая женщина. «Татьяна Владимировна Бескровная», – прочитал я. По датам рождения и смерти ей было пятьдесят три года, и вряд ли она выглядела столь молодой. Но для мужа она всегда останется такой…
– Царство небесное, – сказал я.
Мужчина повернулся ко мне, посмотрел, но, похоже, не узнал. Налил стопку водки, протянул мне. Затем поднял свою.
– Земля пухом… – глухо проронил он и выпил.
Я последовал его примеру.
– Закусывайте, – предложил он, указывая на металлический столик.
На разложенных на столике машинописных листах стояла бутылка водки, баночка с маринованными огурчиками, высилась стопка бутербродов с колбасой и сыром. Я взял огурчик, откусил и протянул мужчине цветы.
– Положите ей…
Мужчина вздрогнул, недоумённо посмотрел на меня, но цветы взял и, нагнувшись, положил их на бортик цветника слева от стелы.
– Она гвоздики любила… – пробормотал он.
Справа от стелы лежали крупные алые гвоздики.
– Простите, мы знакомы? – спросил он распрямляясь. – В последнее время я стал очень рассеян, многих не узнаю…
Только теперь я понял его недоумение – видимо, поначалу принял меня за одного из опустившихся алкоголиков, повадившихся в последнее время на кладбище опохмеляться. Беспроигрышный вариант – выразишь соболезнование родственникам, тут тебе и чарочку поднесут. А вчера, видимо, несмотря на экстраординарность происшествия у пивного ларька, он меня не запомнил. Бывает… Это у меня память фотографическая, а у большинства людей, в чём неоднократно убеждался, память коротка.
– Нет, не знакомы, – сказал я. – Пришёл родственников проведать, да могилы не нашёл.
Не стал я вдаваться в подробности и объяснять, что родственники – это родители. У человека своё горе.
– А в конторе были?
– Был. Архив сгорел, и никто помочь не может.
– Да-а… – сочувственно вздохнул седой мужчина и налил в стопки. – Земля пухом всем нашим родным и дорогим, ушедшим от нас.
Мы выпили, я взял бутерброд. Водка была низкого качества, колбаса дешёвой. Отвык я от такого, но отказываться на кладбище не принято.
Солнце пригревало, не было ни ветерка, навязчиво пахло фиалкой, вместо щебета птиц натужно, на одной ноте, трещали высоковольтные провода.
Взгляд скользнул по надгробной стеле, ухоженному цветнику с высаженной рассадой и невольно задержался на книге, лежащей на постаменте. На глянцевой обложке был изображён махаон, вверху стояла надпись: «Валентин Бескровный. Экспедиционные заметки экзонатуралиста».
– Вы – учёный? – спросил я, сообразив по фамилии, что передо мной автор.
Мужчина перехватил мой взгляд и криво усмехнулся.
– Уже давно нет. Писатель. Фантаст.
– Валентин…
– Валентин Сергеевич, – представился он, протягивая руку.
– Артём… Можно без отчества, молодой пока.
– Это временный недостаток, – вздохнул писатель. – Молодость быстро проходит. Как и жизнь.
Он перехватил мой недоумённый взгляд, брошенный на столик с бутербродами, и невесело хмыкнул.
– Удивляетесь, что так скромно? Перефразируя классика, слухи о писательских гонорарах сильно преувеличены. Я бы даже сказал – чересчур. Хотите стать нищим, подавайтесь в писатели.
Я скептически улыбнулся. В моём представлении писатели всегда были интеллектуальной элитой, и платить им должны соответственно.
– Это абсолютно серьёзно, – вновь понял меня Валентин Сергеевич. – Для того, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, нужно писать два-три романа в год, причём неважно, какого качества. Хоть полову. Главное – чтобы твоя фамилия пестрела на книжных прилавках. Тогда ты зарабатываешь имя, тобой начинают интересоваться престижные литературные агентства, которые и выбивают из прижимистых издателей достойные гонорары. А если пишешь роман год или дольше, то, каким бы высокохудожественным он ни оказался, тебе на роду написано быть нищим. Одна надежда на Нобелевскую премию…
Я оторопело глянул на него и увидел в прищуренных глазах смешинки.
– Шучу, конечно, – усмехнулся он и принялся разливать остатки водки. – Давайте третий раз, как положено.
– Царство небесное… – сказал я, выпивая.
Валентин Сергеевич промолчал. Стоял, смотрел скорбным взглядом на стелу, и губы его беззвучно шевелились. Будто молитву читал. Затем выпил и стряхнул капли водки из стопки на землю.
– До свиданья, Таня, – сказал он севшим голосом. – Я скоро приду…
И стал собирать объедки в полиэтиленовый пакет.
– Давайте, я вас подвезу, – предложил я.
– А вы на машине?
– Вон, видите, стоит на дороге.
Валентин Сергеевич прищурился, посмотрел на «жигули».
– Спасибо, не откажусь. А то до автобусной остановки почти километр пешком топать… – Он засуетился. – Подождите минутку, соберу мусор.
– Не торопитесь, я подгоню машину, – сказал я и направился к «жигулям».
Лис к моему долгому отсутствию отнёсся спокойно, но едва я сел за руль, как он повёл носом и неодобрительно фыркнул.
– Но-но! – прикрикнул я. – Мне только личной автоинспекции не хватало!
Однако стекло опустил, чтобы запах водочного перегара не настаивался в салоне. И тут я увидел, что возле помпезного надгробия Мамонту стоит какой-то парень, однако разглядеть его из-за слепящего блеска позолоченного орла не смог. Да и ни к чему мне это, удивляло другое, что к Мамонту кто-то приходит. Мне всегда казалось, что «крутых» мира сего только хоронят с помпой, но затем место последнего упокоения никто не посещает. Оказывается, и в криминальной среде у кое-кого имеются человеческие чувства.
Тень недоверия шевельнулась в душе, и я оглянулся на пса. Может, парень делает вид, что пришёл почтить память безвременно усопшего, а на самом деле он один из моих вчерашних «знакомцев» – хотел подсесть в машину, но его отпугнул Сэр Лис? Естественно, пёс на мой немой вопрос не ответил.
Валентин Сергеевич ждал меня на обочине с большой сумкой в руках, из которой торчал веник.
– Садитесь, – предложил я, открывая переднюю дверцу.
– Сумку на заднее сиденье… – заглядывая в салон, начал он и запнулся, увидев пса.
– Боюсь, не получится. Там, видите ли, хозяин сидит. Поставьте себе в ноги, места хватит. Сэр Лис, разрешите вам представить – писатель Валентин Сергеевич Бескровный.
– Моё почтение, – с поклоном сказал Валентин Сергеевич, усаживаясь и втискивая сумку между колен. Игру он принял.
Пёс снова принюхался и снова фыркнул.
– М-да, действительно сэр, – согласился Валентин Сергеевич, оглядываясь на пса. – Табачный дым тоже не переносит?
– Не знаю, не курю.
– Тогда и я потерплю, а то ваш хозяин осерчает… Подбросьте меня до ближайшей автобусной остановки.
– Зачем? Я вас доставлю прямо к дому – не каждый день писателя вожу.
– Хоть какая-то выгода от творчества, – рассмеялся Валентин Сергеевич. – А вы, простите, кем работаете, если не секрет?
– Никем, – честно признался я. – Можно сказать, безработный.
Я тронул машину с места и непроизвольно посмотрел в зеркальце заднего вида. У помпезного надгробия господину Мамонту уже никого не было. Уйти парень никуда не мог – отсюда кладбище хорошо просматривалось, – видимо, присел на скамеечку, водку пьёт за помин души. Что-то я стал излишне подозрителен.
– Хорошо живут безработные, – без тени зависти заметил Валентин Сергеевич. – На машинах раскатывают…
– Есть много способов заработать деньги, не прилагая особого труда.
– Паре приёмов научите?
– У вас не получится, – покачал я головой. – Вы ведь – интеллектуальная элита.
– М-да… – раздумчиво протянул Валентин Сергеевич. – Сколько живу, всё более убеждаюсь, что эти понятия несовместимы.
– Какие?
– Интеллект и элита.
Я хмыкнул. Писатель попал в точку.
– Ну уж, в первом вам не откажешь… Вы где живёте?
– Лермонтова, сто двадцать.
– А подъезд?
– Третий. Этаж второй.
Я недоумённо глянул на него и увидел, что он с лукавым прищуром смотрит на меня.
– Если бы не шутил при такой жизни, – невесело улыбаясь, сказал он, – то давно повесился.
Глава седьмая
– Спасибо, – сказал Валентин Сергеевич, когда я подвёз его к подъезду.
Выставив сумку, он неуклюже выбрался из машины.
– Кофейку не желаете? – внезапно предложил он. – Давненько у меня гостей не было, хочется посидеть, поговорить…
Я его понимал. Тяжело вдовцу жить в опустевшей квартире.
– Я-то не против, но не знаю, как к этому отнесётся Сэр Лис. Вдвоём примете?
– М-да… – с сомнением протянул Валентин Сергеевич. – Это проблема, но не с моей стороны. Не уверен, что Пацану такой гость понравится.
– У вас маленький сын?
– Нет, – рассмеялся он. – Кот по кличке Пацан.
– Это действительно проблема, – согласился я и, повернувшись к псу, спросил: – Сэр Лис, как вы относитесь к кошачьим?
Кажется, пёс меня понял, и если бы собаки умели равнодушно пожимать плечами, то так бы и сделал. Но он лишь вздохнул.
– Значит так, – сказал я, – если увижу хотя бы намёк на недовольство, не говоря уже о том, чтобы голос подать, выгоню к чёртовой матери, несмотря на родословную. Вам понятно, сэр?
В этот раз пёс одарил меня уничижительным взглядом, фыркнул и отвернулся. Мол, кому-кому, но не тебе нотации читать.
– Он у вас чистокровный? – заинтересовался Валентин Сергеевич. – И какой породы?
– А чёрт его знает. Но гонора на десятерых аристократов хватит. Так что, рискнём?
Валентин Сергеевич задумался на мгновенье, затем махнул рукой.
– Была не была! Вы гарантируете, что он не загрызёт кота?
– Приложу максимум усилий, чтобы не допустить кошкоедства, – заверил я, хотя в душе сомневался. И даже очень.
Мы поднялись на второй этаж, и Валентин Сергеевич с некоторой опаской открыл дверь. У порога нас встретил большой чёрный кот, единственными белыми отметинами у которого были клыки, сильно выступающие из пасти. Этакий небольшой саблезуб, и, исходя из смиренного поведения Сэра Лиса, неизвестно, кто кого мог загрызть, несмотря на разницу в росте. К нашему обоюдному удивлению ни кот, ни пёс друг на друга не обратили внимания. Вот и верь после этого пословицам о неуживчивости кошек с собаками. Кот с мурлыканьем крутился у ног хозяина, а Сэр Лис вытер о половик лапы, вошёл и сел в прихожей. Как посмотрю, к чистоплотности его приучили основательно.
– Вот уж не ожидал, – покачал головой Валентин Сергеевич.
Я с улыбкой развёл руками, но с таким видом, будто имел самое непосредственное отношение к воспитанности пса.
– Проходите в кабинет, – предложил Валентин Сергеевич, – а я сейчас быстренько обслужу кота и кофе сделаю. Как и у вас, хозяин в квартире не я, а это чёрное создание.
Некогда добротно оформленная квартира писателя выглядела неухоженной. Старенькие, выцветшие обои, местами покоробленный линолеум красноречиво свидетельствовали о том, что ремонт давно не делали и, по всей видимости, в обозримом будущем не собирались. Стены в кабинете были увешаны книжными полками с мутными стёклами, у окна с давно некрашеными, кое-где облупившимися рамами стоял письменный стол со стареньким маломощным компьютером, в углу – журнальный столик и два кресла с донельзя подранной котом обивкой. Не могу сказать, что я такой уж чистюля, и у меня дома пыль встречается, но всё-таки разница между квартирами холостяка и вдовца существенная. Чувствовалось, что когда-то здесь хозяйничала женская рука, но не стало её, и всё начало приходить в запустение.
От нечего делать я прошёлся взглядом по книжным полкам. Фантастика, классика мировой литературы, справочники… На одной полке, заполненной на две трети, стояли книги Бескровного: полтора десятка авторских и десятка три сборников. Некоторые из них я читал и даже вспомнил отдельные повести. Не думал, что в нашем городке живёт писатель, да ещё столь плодовитый. Почему-то представлялось, что писатели такого уровня должны обязательно жить в столице.
Книжные полки висели в шахматном порядке, и в проёмах над ними стояла разная дребедень: пара подсвечников с оплывшими свечами, фотографии в рамках, статуэтки из дерева, дискеты в коробках… Моё внимание привлёк рисунок на небольшом пожелтевшем листке ватмана, тоже обрамлённый в лёгкую металлическую рамку. Рисунок был выполнен в одном тоне – фиолетовой шариковой ручкой, но сделан мастерски. Несомненно, работа талантливого художника. На рисунке была запечатлена пустыня на неизвестной планете, из барханов кое-где торчали наполовину засыпанные песком скалы, изъеденные эрозией. На переднем плане стоял вездеход, а чуть в стороне от него двое космонавтов в лёгких скафандрах разглядывали скалу. Все скалы были похожи на изваяния, и в том-то и заключалось мастерство художника, что рисунок не давал прямого ответа: прошлось ли по скалам долото ваятеля давно вымершей цивилизации или это очередная шутка природы в результате выветривания.
Я отошёл от картины, сел в кресло. Стуча по линолеуму когтями, вошёл пёс и сел рядом.
– Молодец, хорошо себя ведёшь, – похвалил я. – Придём домой, косточку дам.
Пёс скосил на меня глаза и фыркнул.
– Не заскучали?
В дверях появился Валентин Сергеевич с подносом. Он поставил на столик чайник, банку растворимого кофе, сахарницу, чашки.
– Извините, что кофе растворимый. Люблю натуральный, но… Его Таня готовила, и готовила так, как никто не умеет. С корицей… После её смерти никак не отважусь повторить, хотя рецептуру знаю – учила меня.
Он сел.
– Готовьте кофе по своему вкусу. К сожалению, к кофе ничего предложить не могу. Из съестного в доме только борщ и «Kitecat». Но «Kitecat», честно скажу, не дам. Есть на него потребитель.
Похоже, писатель бравировал, шуткой пытаясь прикрыть нищету.
– Это дело поправимое, – сказал я, вынул из кармана сотовый телефон и набрал номер. – Стол доставки? Пожалуйста, двух цыплят-гриль, горячих… – Я услышал недовольное ворчание пса и поправился: – Ах, сэр, простите, трёх… Кетчуп, зелень, лаваш, и бутылку коньяку… Лермонтова сто двадцать, семьдесят восьмая. Через двадцать минут? Хорошо.
– Право, зачем вы так… – смутился Валентин Сергеевич.
– Не часто с писателями кофе пить проходится, – улыбнулся я. – А точнее, впервые.
– Да уж, живут безработные… – повторился он. – Самому, что ли, к ним податься?
– Ну, положим, безработный – это я утрировал. Скажем так: человек без определённого рода занятий. Наследство позволяет не работать.
Валентин Сергеевич уколол меня острым взглядом, но ничего не сказал. Уж и не знаю, что он обо мне подумал, но что за наследство я уточнять не стал. Со вчерашнего дня сам сомневался, что мои способности имеют отношение к прямой наследственности.
– Как посмотрю, у вас много написано, – сказал я, уходя от скользкой темы.
– Ошибаетесь, – вздохнул писатель. – Немного. Тут больше переизданий.
– Если переиздают, значит, нравится читателям.
– Не уверен, – поморщился он. – Сейчас такую полову издают и переиздают, что, поневоле, начинаешь сомневаться.
– Что вы, право, так себя уничижаете, – сказал я.
– Упаси боже, если вы подумали, что я рисуюсь или кокетничаю, – вздохнул он. – Не скрою, раньше считал, что пишу «нетленку», и был о своём творчестве очень высокого мнения. Но после смерти Татьяны многое изменилось. Теперь я на всё, что написал, смотрю, так сказать, с горних вершин, хотя в бога не верю. Все мои потуги – это суета и шелуха с точки зрения Вечности.
– Зачем тогда пишете? – спросил я, прихлёбывая кофе. На удивление кофе оказался вкусным, ароматным, и я с любопытством осмотрел банку. Наш, российский, а не хвалёный «Nescafe». Понятное дело, пока за рубежом его приготовят, да к нам привезут, он успевает выдохнуться, а наш – свежеприготовленный. Аромат в кофе – наиглавнейшее.
– Зачем пишу? Привык, к тому же это у меня лучше всего получается. А потом, работа писателя ничем не лучше и не хуже любой другой. Например, рядового бухгалтера. Он-то никогда не думает, что за свой труд будет увековечен, так почему же я должен надеяться на занесение своего имени в скрижали Истории? Одна лишь разница у нас с бухгалтером: его вознаграждение за труд называется зарплатой, а моё – гонораром. Хотя, в конечном счёте, и то, и другое – деньги.
Всё-таки писатель кокетничал: если работу бухгалтера оценивают только финансовые инспекторы, то творчество писателя – десятки тысяч людей. Но я не стал заострять на этом внимание.
– Не возражаете, если закурю? – спросил он. – Для заядлого курильщика кофе без сигареты – перевод продукта.
– Вы у себя дома, – развёл я руками.
– А Сэр Лис возражать не будет? Мой Пацан табачного дыма не переносит, как видит меня с чашкой кофе, тут же уходит в другую комнату. Видите, и не подумал сюда заглянуть.
– Тогда и Сэр Лис, если ему не понравится, может выйти.
Валентин Сергеевич достал пачку «Новости», вытащил сигарету с чёрным фильтром и закурил. Пёс сморщил нос, отвернулся, но ни фыркать, ни демонстративно уходить не стал, будто понимал, что находится в гостях.
– Божественно! – пригубив кофе, объявил писатель.
– Вы только фантастику пишете?
– Сейчас – только.
– И вы верите во всё это?
– Во что – всё?
– В это.
Я указал на рисунок, стоявший на книжной полке.
– В это?! – несказанно удивился Валентин Сергеевич. – А чему тут верить? Американцы уже давно по Луне ходили, так что это непреложный факт, не имеющий к вере никакого отношения.
– Я имел в виду летающие тарелочки, внеземные цивилизации и тому подобное.
– Ах, вот вы о чём… – грустно улыбнулся он. – Нет, не верю. То есть в то, что где-то в необозримом космосе существуют цивилизации разумных существ, я верю, но вот в контакт с ними… Вселенная настолько многообразна, что, несмотря на свою бесконечность, не терпит повторения биологических видов. А это первостепенное условие для контакта, поскольку интересы даже очень близких между собой биологических видов редко пересекаются. Второе немаловажное условие – одинаковая, а лучше всего близкая ступень развития. Ну о каком контакте может идти речь, скажем, между нами и питекантропами?
– Это почему же? – возразил я. – Во многих фантастических произведениях описаны контакты с доисторическими людьми.
Валентин Сергеевич рассмеялся.
– Вы глубоко заблуждаетесь. Описаны не контакты, а встречи. Контакт прежде всего подразумевает обмен взаимовыгодной информацией. Спрашивается, какую интересную для нашей цивилизации информацию мы можем получить от питекантропов? Да никакую. Нет, конечно, в некоторых произведениях авторы кое-что предлагают, например, из области парапсихологии, которой, якобы, наши пращуры владели гораздо лучше нас, но это настолько надумано, что не выдерживает никакой критики. Что же касается обратного потока информации, то есть от нас к питекантропам, то можно, конечно, насильственным образом внедрить в их среде современные технологии, и, вполне вероятно, питекантропы будут ими пользоваться. Однако в том, что они смогут понять, как устроен, скажем, телевизор, имеется большое сомнение. Обучить ездить на самокате можно и медведя, но понимание того, что такое колесо, и принцип его действия, медведь никогда не усвоит. Для этого нужно иметь достаточно развитый мозг, а мозг питекантропа биологически ещё не эволюционировал до того уровня, чтобы осмыслить многие чисто технологические процессы, не говоря уже об абстрактных понятиях. Возьмём, к примеру, такую абстрактную науку, как топологию. Сколько ни вдалбливай питекантропу понятие о четвёртом пространственном измерении, для него это будет тёмный лес. Мы же можем представить себе развёртку четырёхмерного куба, однако, в свою очередь, представить этот куб в четырёхмерном пространстве не в состоянии. Вполне возможно, что с развитием цивилизации и эволюцией нашего мозга, мы сможем свободно оперировать не только четырёхмерным пространством, а и многомерным. Но! Вот здесь и возникает то самое «но!», потому что с точки зрения уже этой высокоразвитой цивилизации мы, теперешние, будем выглядеть питекантропами. И, исходя из всего этого, контакт между цивилизациями разных ступеней развития невозможен.
Да, лихо писатель завернул. Я уж и не знал, кем себя со своими способностями чувствовать: то ли питекантропом, «якобы владеющим парапсихологией», то ли существом более высокого порядка, чем обычные люди.
– Допустим, всё обстоит именно так, как вы говорите, – сказал я. – А разве невозможен контакт между представителями различных биологических видов, находящихся на одной ступени развития цивилизаций?
