Владарг Дельсат
Понимание

Полная версия

Сириус, шестое гагарина. Сергей

Примчавшийся дед переводит нас с Катенькой на «Сириус», где условий для нее побольше, все-таки боевой корабль. Внимательно расспросив квазиживых, дед только вздыхает, а я сижу с сестренкой, очень тянущейся к рукам. Дед говорит – сенсорный голод, а мне… Я просто чувствую, что должен быть подле нее. Кормить ее можно очень осторожно, поэтому этим тоже я занимаюсь.

– Уснула? – негромко интересуется дед. – Как она?

– Любой взрослый – однозначно враг, желающий ей сделать больно, – информирую я его. – При этом спокойно принимает меня. Тут что-то не так.

– Значит, мнемограф, – решает он, кивнув. – Сейчас и сделаем. Лиля с мужем останутся тут, археолога вернут на базу, не до игр нынче.

– Ты что-то знаешь, – понимаю я, внимательно вглядываясь в его лицо.

– Пока мнемограф работать будет, расскажу, – обещает дед. – Все очень непросто, и как бы это не «опасность для Человечества».

Тут я негромко, но в полном соответствии с традициями Флота, коротко высказываюсь на эту тему, на что он улыбается и никак мои слова не комментирует. Я так думаю, что он согласен, причем именно поэтому не допустил сюда ни маму, ни папу. Они у меня очень хорошие, но мама просто помнит, а папа идет по пути защиты потомка, ибо знает, что приключения у Винокуровых не самые безобидные.

Я помогаю навести шар мнемографа на ребенка, осознавая, что ничего простого ждать не стоит. Она себя номером называла и, в принципе, что это такое, я знаю, спасибо деду. Кроме того, никак не отреагировала на слова «мама», «папа», «дедушка», как будто вовсе их не знает. Мнемограмма покажет, на самом деле.

– Дед, а у тебя экзоскелеты детские есть? – интересуюсь я у него.

– В аварийном наборе есть, – вздыхает он, улыбнувшись мне. – Только это ничего не решит – она ходить не умеет и никогда не умела, хотя повреждения позвоночника мы исправили.

– Значит, надо учить ходить, – понимаю я. – А до тех пор на руках носить. Понял, принял.

– Слушай, внук, – дед становится серьезным, заставляя меня собраться. – Совсем недавно были обнаружены капсулы, россыпью. Там с полсотни детей в состоянии криосна, так называемая «гибернация». Побитые, частично искалеченные, все одаренные. И вот тут начались сюрпризы.

– Опять Отверженные? – удивляюсь я, потому что вроде бы решили эту проблему.

– Судя по всему, да, еще и вступившие в союз с «чужими». Как нам известно, это возможно, – объясняет он мне. – Либо там не было меня, либо… Это другое пространство.

– То есть не наша ветвь реальности, – работы ученых на эту тему я помню. Это или изначальная ветвь, где нет нас – да там вообще людей нет! – или же нечто подобное, что тоже возможно.

– Вполне вероятно, что не наша ветвь реальности, – кивает он. – При этом дети называют себя игрушками, не знают своих имен, покорны воле любого взрослого. Это отличается от поведения Кати, но с ней история другая – она явно имеет способности творца, потому в течение долгого времени может контактировать с нашей Аленкой.

– А как они оказались тогда в нашем? – спрашиваю я деда.

– Корабль, на котором были капсулы, разрушился в черной дыре, – объясняет он. – Наши новые друзья смогли выловить отдельные капсулы… Вовремя.

Я понимаю, что он имеет в виду, ибо лишенные энергии капсулы просто вышли бы из строя, окончательно убив своих «пассажиров». Но вот суть рассказанного в том, что сейчас с обнаруженными детьми и врачи, и психологи, и много еще кто. Полсотни маугли, считающих себя игрушками, – это страшно просто. Я и представить себе подобное не могу. А дед продолжает рассказ. На одаренных ставили опыты, называя это игрой, а тех, кто «приходил в негодность», по мнению мучителей, уничтожали крайне жестоким образом. Я себе такого даже не представлял и хотел бы не представлять и дальше.

– Проблема еще в том… – дед вздыхает. – По Машкиному мнению, они нашли «исправные игрушки», а вот где-то еще болтается «мусорный» звездолет. Понимаешь, что это значит?

Кажется, у меня волосы встали дыбом, я даже рукой проверяю – так ли это? Что сказал дед, я понимаю даже слишком хорошо, несмотря на то, что я едва-едва вступил в пору совершеннолетия. Совершеннолетие – это не возраст, а готовность брать на себя ответственность, поэтому наступить может как раньше, так и позже. Но то, что говорит дед, означает, что если дети живы, то нам нужно будет иметь дело с тяжело травмированными, больными, искалеченными детьми, боящимися взрослых, не знающими даже базовых понятий.

– Ты меня прогонишь? – грустно спрашиваю я, не желая этого, но инструкции-то я помню. Я не пилот, не врач…

– Ты единственный стабилизируешь малышку, – напоминает мне он, усмехнувшись. – Прогонялка у нас, считай, сломалась.

Тут он опять прав, потому что ситуация с малышкой очень грустная, а вот тащить сюда Аленку совершенно точно никто не позволит. Так что я в любом случае остаюсь. В этот момент «Сириус» подает сигнал, поэтому наш разговор прерывается по естественным причинам. Мне нужно возвращаться к Кате, деду же разглядывать мнемограмму. Ну а какое еще значение может быть у полученного сигнала?

– Я пойду, надо ребенка покормить, – вздыхаю я, – и будем потихоньку учиться ходить, а пока… как ее двигать?

– Пока двигать не надо, – сообщает мне дед, что-то разглядывая на своем коммуникаторе. – Сириус! Подготовить отсек для ребенка, ориентируемся на возраст два-три года.

– Принято, – отвечает ему разум корабля. – Прошу следовать за маркером.

Это дело знакомое – за маркером следовать, ибо корабли типа «Сириуса» я не очень хорошо знаю. Новейшие военные, предназначенные для дальней разведки и работы в отрыве от Флота, они устроены не совсем привычно, поэтому приходится ходить по маркерам, как мальчишке. Это в школе, в классе третьем начального цикла есть такая забава – по маркерам искать что-то спрятанное. Ну с тех пор и знакомо, увлекательная игра.

Дедов приказ логичен: блокировать медотсек он не может, а в мнемограмме увидел что-то необычное или несущее опасность для Кати. Значит, мы будем в изолированном ото всех месте, чтобы ее не напугали, потому что иной причины я себе не представляю. Тоже неплохо, и много думать не нужно. Сейчас необходимо в первую очередь покормить Катюшу, затем поговорить, может, экран включить, чтобы могла узнать новое. Как объяснить, что такое «мама», я не знаю. Просто не знаю, и все…

***

Появившийся на комбинезоне шеврон ставит в тупик, потому что я теперь флотский курсант-стажер. Но от Катеньки этот факт меня не отвлекает, потому что она у меня сейчас ест. С полным доверием относящийся ко мне ребенок явно впервые в жизни ест кашу. Шоколадную ей пока дать не рискнули, поэтому традицию мы нарушаем. Очень сильно жидкая манная каша у нас.

– А что это? – показывает она на ложку.

– Это ложка, – объясняю я, уже пережив вопрос и о чашке, и о тарелке. – Ею едят, чтобы было удобно и не запачкаться.

– А почему я укрыта чем-то? – продолжаются расспросы.

– Чтобы не было холодно, – я глажу ее по голове, отчего малышка просто замирает, явно этим наслаждаясь.

Хотя на вид ей лет девять, капсула определила развитие тела лет на шесть, но тут еще невесомость сказалась, однако вопросы у Кати на уровне ребенка двух-трех лет. Она будто не видела никогда ни людей, ни одежды, ни столовых приборов, при этом панически боится любого взрослого, да так, что медицина красный огонь зажигает. Ну и утомляется, конечно, поэтому сейчас поест и поспит. А пока будет отдыхать, меня дед выдернет, а то я его не знаю.

Все очень странно, на самом деле. Катя будто всю жизнь жила на корабле, при этом у нее развита речь, не по возрасту, но есть, она вполне чувствует, когда хочет, например, в туалет. И знает взрослых особей, то есть были люди в ее жизни. Так себе, скорее всего, опыт оказался, но они были. При этом ребенок даже ложки не знает! Я не хочу спрашивать, как она питалась до сих пор, не хочу, и все! Маминых рассказов хватило…

– Умница какая, отлично поела, – хвалю я Катю, а она снова удивляется, как будто я невозможное что-то сказал. – После еды моя очень хорошая девочка отдохнет немного, а потом будет что-то интересное.

– А что такое «девочка»? – с ходу интересуется она, с опаской на меня взглянув.

– Ты называешь девочек четными, – я уже разобрался в их названиях, поэтому ответ нахожу быстро.

– А… – она хочет еще что-то спросить, но широко зевает, сразу же испугавшись этого жеста.

Я все понимаю и беру ее на руки. Она легкая на самом деле, гораздо легче, чем должна бы быть, но я уже понимаю отчего, поэтому не беспокоюсь. Просто несу ее на руках в кровать. Ее это не пугает, только удивляет, но несильно. Ногами шевелить она, что интересно, не пытается даже, хотя их вполне чувствует уже при одевании. Природу ее страха обнаружить довольно сложно, но, может быть, старшие товарищи подскажут?

– Сейчас Катенька будет спать, сладко-сладко, – как могу ласково говорю я ей. – А я тебе колыбельную спою. Это песенка такая, чтобы спалось слаще, – предвосхищаю я вопрос.

И вот я пою «папину» колыбельную. Я знаю, что папе ее пела его мама, а девочкам у нас традиционно папа поет. Но она просто так называется, еще и мамочка так об этой колыбельной говорит. Поэтому Катенька засыпает с песенкой о том, что листочек и трава уже спят, и глазоньки тоже хотят, и головушке пора… Она сладко-сладко засыпает, как только умеют дети, а на коммуникаторе у меня уже вызов горит. Значит, деда готов к общению.

Еще раз проверив Катю, которую воспринимаю исключительно малышкой, отправляюсь в сторону зала совещаний. Я ее больше как дочь воспринимаю, честно говоря. Очень маленькую, растерявшую всю память, но именно дочь. Как так вышло, что навыков у нее никаких не имеется? Как это вообще стало возможно? Нет ответа на этот вопрос…

– Проходим, товарищи, садимся, – слышу я голос деда, заходя в зал совещаний.

Ого, сколько тут офицеров! Кажется, даже больше, чем на «Сириусе» должно быть. Тут я вижу шевроны психологов, эмпатов и группы Контакта. Значит, и «Марс» пришел? Это логично, потому что «Панакею» по инструкции нельзя, а «Марс» – боевой корабль, так что его наличие понятно.

– Для начала, по традиции Флота, дадим высказаться самому юному члену экипажа, – улыбается дед, кивая мне. Традиций множество, весь Флот на традициях стоит, но дело тут, видимо, не только в этом, я же непосредственно с Катей контактирую.

– Он еще и умный у Надьки получился, – замечает тетя Маша, которая старшая.

– Катя – ребенок лет двух-трех, – начинаю я, подавляя волнение усилием воли. – Телу ее больше лет, но… Она не имеет базовых навыков, несмотря на развитую речь, отсутствуют понятия мамы и папы, девочка не узнает ложку, чашку, тарелку… Больше может сказать мнемограмма, но, по-моему, она в любую минуту ожидает смерти, при этом доверяя мне.

– Эх, внучек… – вздыхает дед, и тут на большом экране появляюсь… я.

Я выгляжу более худым, буквально иссушенным, при этом неодет совершенно. Бросается в глаза отсутствие волос везде, но… Развитие тела, как у меня сегодняшнего, с поправкой на явное истощение. Само тело испещрено буквально шрамами различной глубины и конфигурации, а в глазах боль и ласка. Вот такой коктейль.

– Это Семнадцатый, – как имя произносит число дед. – Он заботился о Кате и других девочках, которых они называют «четными». Видимо, девочек промаркировали четными числами, а мальчиков – нечетными, при этом отняв все – от имени до любой идентификации. К сестренкам Отверженные относились, как к животным, тут же они, видимо, пошли дальше.

А на экране демонстрируются картины настолько жуткие, что я такого себе и представить не мог. Это действительно Отверженные, они идентифицируются по одинаковой черной одежде с теми же знаками, о которых мама рассказывала. Но ведут они себя при этом так, как будто нас вообще не существует, а дети для них даже не животные, а вещи. Но тут на экране появляется странное существо, и я останавливаю показ.

– Кто это? – удивляюсь я, наблюдая странного насекомого.

– Это и есть Враг, – вздыхает тетя Маша. – Точнее, принимающая решения особь Врага, их хозяева выглядят несколько иначе.

– Ожидаемо, – замечает дед, и все вокруг кивают.

Его историю все помнят: ведь и там Отверженные пытались с Врагом договориться, а в прошлом малышки, видимо, преуспели. Я смотрю дальше, понимая: этот Семнадцатый сохранил Кате жизнь, отправив ее на спасательном судне прочь с корабля. Видимо, хотел вытащить хоть кого-нибудь. Что-то мне в нем кажется знакомым, но вот что…

– Он выглядит как Сережа, – замечает Машка. – При этом… Хм… Надо папу спросить!

Я чувствую, что здесь есть какая-то тайна, но вот какая – понять не могу. А мнемограмма показывает дальше. Жуткие, ужасающие картины памяти ребенка, где даже железный робот, древний, как глупость человеческая, относится к малышке как… к животному?

Мусорщик. Четырнадцатая

Семнадцатый мне показывает, как устроен мусорщик, и рассказывает. Он сказки рассказывает, но как будто готовит меня к чему-то. Наверное, он знает, какая жизнь есть после смерти? Тогда, получается, мы скоро все умрем. А еще он мне с малышками очень помогает…

– А расскажи еще сказку о том, откуда ты, – прошу я Семнадцатого, справившись с неожиданной болью в груди.

– Ну, сказку так сказку, – кивает он мне, потянувшись провести рукой по голове.

– А что ты делаешь? – не понимаю я смысла этого жеста.

– Это называется «гладить», – объясняет Семнадцатый. – Чтобы сделать тебе приятное, понимаешь?

– Нет, – качаю я головой. – Но пусть будет так, как ты скажешь.

– Надеюсь, у меня получится… – абсолютно непонятно произносит он. – Если получится, то наши сумеют увидеть мой рассказ…

Он как будто не надеется выжить, но это мне понятно – нечетные умирают быстрее, это только мы прокляты жизнью, не знаю за что. И вот он начинает свой рассказ о сказочной планете, где дети очень важны и игрушек нет, потому что нет разницы. Ребенок – это ребенок. Мне даже хочется побывать в такой сказке, даже пусть всего на мгновение.

– Моя сестра пропала во время экскурсии, – продолжает рассказывать непонятные вещи Семнадцатый, но я чувствую: эта «сестра», она до сих пор очень для него важна. – Я решил, что ищут ее мало, хотя она не одна пропала, и мы с другом…

Я просто слушаю его, осознавая, что не понимаю ни слова, но слушать его голос отчего-то тепло. Малышки спят, а Семнадцатый рассказывает о том, как куда-то улетел один, как его поймали и хотели убить, но сделали игрушкой. Он называет это как-то иначе, но я просто не понимаю его. С ним долго играли, но потом решили, что он сломался, и выкинули вместе с нами. А потом он проснулся, увидел, что сорок четвертая тоже не спит, но не стал ждать, пока она умрет, а отправил куда-то с надеждой… Почему он так решил, я не знаю, но главное – она была жива.

– Пора малышек кормить, – вздыхает Семнадцатый. – Я тебе потом еще расскажу. Когда надо будет, вспомнишь, ну а если нет, то Сережа Циаль просто исчезнет.

– Сережа – это твое название? – спрашиваю я.

– Да, Ириша, это мое имя, – кивает он мне. – У каждого человека должно быть имя, поэтому тебя зовут Ирой, а меня Сережей, понимаешь?

– А зачем? – не понимаю я смены названия. – Мы же сломанные игрушки, мусор! Зачем нам называться?

Семнадцатый опять вздыхает, он пытается мне объяснить, но я не могу это понять, и тогда он просто устает. При этом не пытается драться или делать больно, чтобы до меня дошло, а просто начинает о другом говорить. Он рассказывает мне, как ухаживать за четными, особенно за теми, кому дышать трудно, и ведет меня куда-то.

– Наверное, этот корабль не всегда мусорщиком был, – произносит Семна… Сережа. Ну он хочет называться Сережей, пусть тогда, правильно? – Потому что тут медотсек есть.

– Совсем ничего не поняла, – мотаю я головой.

– Я тебе покажу разные… штуки, – с трудом формулирует он. – И научу пользоваться, чтобы малышкам не так больно было, а там, если получится…

Не знаю, что он хочет делать, но послушно стараюсь запомнить. Кто его знает, он хоть и Семнадцатый, но большой, как хозяин, поэтому страшный очень. Кажется, что прямо сейчас мною играть начнет. А я же сломанная, значит, быстро умру, и малышки одни останутся. Вот поэтому я решаю со всем соглашаться.

Насколько я понимаю, Семнадцатый хочет, чтобы я давала четным что-то, отчего меньше больно, потому что он нашел такую возможность. Это очень хорошо на самом деле, тогда они будут меньше плакать. А еще хорошо, что я не личная игрушка, а обычная, хоть и дорогая, ведь личных ломают быстрее и намного страшнее. Я слышала в питомнике… да и видела тоже.

Мы идем обратно в… ту комнату, где четные спят. Они уже просыпаются, потому что страшно долго спать, но видят меня в дверях и успокаиваются. Получается, я для них старшей стала. Ну такой, которую слушать нужно, как это ни смешно. Сем… Сережа видит это и комментирует сразу:

– Вот и обрели малышки свою маму, – он снова делает со мной это, которое «гладить».

– А что это такое? – кажется, мы спрашиваем хором – и я, и маленькие.

– Мама – это… – он замирает на мгновение, закрывает глаза и начинает рассказывать.

Я слушаю его рассказ о том, что существуют сказочные люди, для которых мы все не игрушки, а свое, родное, и понимаю: я ведь именно так чувствую четных. Несмотря на то, что все мы игрушки, я очень хочу их от игры защитить. Закрыть собой… Что со мной, что? Ведь раньше такого со мной не было!

– Просто ты стала мамой, – как-то очень ласково говорит мне Сережа. – И чувствуешь это.

– Четырнадцатая действительно это самое слово, – отзывается Тридцать восьмая. – Которое «мама». Она нам помогает, не хочет играть и чтобы больно тоже не хочет. Значит, она именно это слово?

– Да, Мила, – кивает Семна… Сережа. – Она именно это слово и есть. А сейчас мы поедим, потом постараемся помочь малышкам и будем играть.

Он выходит ненадолго из комнаты, а я обхожу малышек, пытаясь понять это новое свое качество – «мама». Такого ни я, ни они никогда не знали, но четные маленькие, и им очень нужно за кого-то зацепиться. Раньше-то все было ясно – нами всеми играли, и думать некогда было. А теперь, когда хозяев нет… так что буду для них этим словом, раз все равно так получается, что я именно оно.

Вот и бруски. Се… режа называет их «галеты». Я начинаю размачивать эти твердые камни в воде, чтобы покормить четных. При этом делаю с ними то, что он со мной сделал, ну вот это – «гладить», и они буквально тянутся за рукой, прося еще. Они не словами просят, но я просто чувствую, потому что все игрушки друг друга чувствуют, особенно сломанные.

– Се… Сережа, – поправившись, обращаюсь я к нему. – Я для четных, получается, «мама». А они для меня как называются?

– А они для тебя называются «доченьки», – отвечает он мне, вложив эмоции в это слово. Младшие хором всхлипывают, сразу же испугавшись. Но я их глажу по головам, и маленькие успокаиваются.

Наверное, это сказочное действие. Достаточно «гладить» четных, и они сразу же успокаиваются, больше не плачут, при этом смотрят так, как будто я их действительно, как Се… режа говорит – «самая-самая». Это хорошо, что не плачут, значит, не так сильно больно.

***

Белые повязки помогают остановить красную жидкость, которая иногда из нас течет, а круглые синие штуки, которые надо глотать, унимают боль. Спустя некоторое время все четные уже спокойные и не плачут. И тут Сережа начинает рассказывать нам всем о том, куда мы, я так думаю, попадем после смерти. Почему мы попадем именно туда, я не понимаю, но уже верю в то, что он лучше знает.

– Сейчас мы будем учиться немного иг… развлекаться, – сообщает он нам.

Опять незнакомое слово, но я просто жду, что будет дальше, а Сем… Сережа обходит страшные слова. Я вижу, как он останавливает себя, пытаясь объяснить. Наверное, то, что страшно нам, для него означает совсем другое. Странно даже немного это слушать, но малышки начинают включаться в это «развлечение». Сережа даже учитывает, что они не могут ходить, а у Тридцать шестой и с руками что-то еще…

Он какой-то необыкновенный, просто невозможный в нашем мире, и я только и могу, что смотреть во все глаза на это чудо. Что нас ждет впереди, я не задумываюсь, отучили нас всех от этого. Вот интересно, как мы появляемся на свет? Ведь появляемся же как-то? Почему-то никто не помнит себя сразу после инкубатора. И я не помню, хоть и пыталась как-то…

– Семнадцатый… – зовет его Тридцать вторая. – А что будет дальше?

– Дальше… – он вздыхает. – Я постараюсь исправить свою ошибку, а вы в это время посидите тихо в одном важном месте.

– Непонятно, – заключает она. – Ты похож на хозяина и непохож, но мы послушаем тебя.

Он растягивает губы, а потом продолжает рассказывать о сказочной стране. Если я все правильно понимаю, Семна… Сережа хочет нас унести в эту страну, чтобы мы поменьше мучились. При этом убивать он нас не хочет, по крайней мере, так говорит. Какой-то он… Я не знаю, как объяснить свои ощущения. Мне становится с ним спокойно, как в транспортном ящике.

– Скорее всего, меня это сломает, – объясняет он мне, но малышки, конечно, все слышат. – Но я к тому готов. Я поступил очень плохо, угнав корабль, да еще и Ванька погиб из-за меня…

– Почему из-за тебя? – мне действительно интересно, потому что нами играют, но чтобы принялись играть одним из-за другого, я еще не слышала. И ощущается он при этом так, как будто плакать будет.

– Я настоял именно на таком движении, – объясняет он мне, но понять его речь я не могу. – Слушай, Ириша, там, вдали, мы обязательно встретимся! Даже если я тебя сразу не узнаю, но я исправлюсь, обещаю тебе!

И я понимаю: Сережа прощается. Он хочет сделать что-то, что унесет нас в сказку, при этом не думает, что сам переживет это. И все-таки хочет, чтобы я не плакала. Странное какое-то поведение, и его желания странные. И тут он резко поднимается, да так, что я пугаюсь, и куда-то уходит. Четные начинают плакать, а я спешу, чтобы их «гладить» и успокаивать. Куда он пошел?

Возвращается Сережа через долгое время, я и не знаю, какое, но в руках у него ткань какая-то и что-то острое, я отсюда вижу. Он решил нас задушить? Я прислушиваюсь к себе, чувствуя в ответ только теплоту. Значит, Сережа хочет сделать что-то другое, интересно что?

Ответ я получаю сразу же – Семнадцатый начинает резать ткань под ошеломленными взглядами четных, и делать из нее накидки для каждой. Каждая четная получает короткую накидку, закрывающую ее спереди и сзади, и даже я! Вот когда он делает это со мной, я вдруг опять себя чувствую, как в транспортном ящике. Как будто я не сломана и меня не ждет измельчитель. Странное колдовство…

– Это будет у вас одежда такая, – называет он накидки. – Она вас защищает от хозяев.

– Пока их нет? – тоненько спрашивает его Пятьдесят вторая.

– Нет, вообще защищает, – качает он головой. – Пока на вас эта одежда, вами нельзя играть, вот совсем! И в измельчитель нельзя!

– Ой… – кажется, мы это хором сказали.

Он не врет. Я чувствую, что он правду говорит, понимая теперь, почему хозяева были в покровах постоянно – чтобы защититься от таких же. Значит, поэтому нам не давали этой странной «одежды» – чтобы не было никакой защиты от хозяев. А зачем защищаться от хозяев, ведь игрушка же их собственность! Я задаю этот вопрос Семнадцатому, а он вдруг очень странные вещи говорить начинает.

– Ребенок, да и вообще человек, не может быть собственностью, – очень уверенно произносит он. – Вас всех обманули, чтобы вы были покорны воле этих зверей!

– А что это такое? – я уже совсем ничего не понимаю.

Сережа начинает убеждать меня и малышек в том, что разумные существа, люди, так поступать не могут. Нельзя играть живыми людьми, особенно так, как это делали с нами. И мне вдруг хочется на мгновение поверить, что это так, но перед глазами вдруг встает питомник, и я едва не засыпаю от охватившего меня ужаса. А он видит это и сразу же заключает меня в кольцо своих рук, при этом почему-то легче становится. Я с трудом вздыхаю, потому что невозможно это выдержать, а Семнадцатый только гладит меня.

– Не надо, не думай об этом, – просит он меня. – Лучше давай ваши имена повторим, потому что имя – это очень важно.

Ну раз он так говорит, то ему лучше же знать, правильно? Почему-то я все больше привыкаю к мысли, что Сережа знает лучше. И говорит он странные вещи, от которых голова болит да страшно еще становится, но что-то во мне отзывается на его слова. И еще слова о маме… Как он рассказывал, какие эмоции вкладывал – да он чуть не плакал оттого, что никогда не сможет обнять эту четную! И этим заразил меня.

Своим рассказом Сережа показал именно мне, что есть такие слова необычные: «заботиться», «ухаживать» и «любить». Не собственностью принимать, а чувствовать роднее и ближе всего, даже корма! Как у него так получилось, как? Я не знаю и не понимаю этого, но верю, что однажды наступит сказка, нам им показанная, а пока… Я прислушиваюсь, запоминая.

– Вот Тридцать четвертая у нас Инна, – произносит Сем… Сережа. – Сможешь повторить?

– Инна… – послушно повторяет четная, и я ощущаю всей собой – ей нравится это название!

– А вот Тридцать шестая – Веля, – продолжает этот необыкновенный нечетный.

– Веля, – с готовностью вторит она ему, и даже жест этот губами повторяет, становясь какой-то неуловимо другой. Совсем не игрушкой?

– А я? – лезет без очереди Пятьдесят шестая.

– А ты у нас Лета, – он растягивает губы, и четная повторяет за ним.

От этих названий мне становится теплее внутри, как будто в каждом таком слове сокрыта частичка сказки. Значит, правильно называться именно так?