Владилен Елеонский
Она. Дневник восьмиклассника
© Владилен Елеонский, 2018
ISBN 978-5-4493-6013-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Джулии Кэмерон посвящается
Пролог
Мне до сих пор снятся Лена Котова и Славка Самолов. Иногда она не проявляет никакого интереса, как было в школе на самом деле, а иногда вдруг смотрит с повышенным вниманием и, кажется, хочет поцеловать.
А он, по-прежнему, мой извечный соперник. Даже во сне я горячо доказываю ему свою правоту, однако в ответ, как было в действительности, получаю лишь многозначительные ухмылки и пренебрежительные махания огромной, как ласта, ладонью.
– Сиди! Дите…
Теперь, вспоминая свою жизнь, я, взрослый дядя, склоняюсь к мысли, что по накалу страстей самым бурным был вовсе не шестнадцатилетний возраст, как часто изображается в фильмах и книгах. В шесть лет моя жизнь бурлила жарким вулканом, чередой шли нескончаемые приключения, постоянно росло количество знакомых, друзей и врагов.
Мерилом всего, правды и неправды, интересного и скучного, сильного и слабого, был двор. Здесь царила атмосфера здорового соперничества и увлекательной игры, здесь фонтаном била настоящая жизнь, та самая жизнь, которую нам, ушедшим вскоре во взрослый мир, стало так не хватать.
До сих пор ясно вижу убогие покосившиеся бараки во дворе, окруженные плотными зарослями полыни, которые тогда были на две головы выше меня, и уютную круглую беседку в темном углу, где часто собирались пацаны. Иногда здесь тренькала разбитая гитара, и звучали песни, что-то вроде этого:
«Тайны мира влекут, тайны мира манят,
В детстве годы так медленно, братцы, летят,
Взрослый мир тянет нас, как крутая девчонка,
И надсадно кричит чья-то бабка вдогонку».
Что только мы не выдумывали! У нас были самодельные духовые ружья с деревянным поршнем на медицинском жгуте, которые стреляли пластилиновыми пульками, оставляя волдыри на коже. Наши луки точно метали стрелы на двадцать шагов, и, конечно, все имели пластмассовое или деревянное оружие – пистолеты, автоматы, рыцарские мечи и мушкетерские шпаги.
Помню, летом мы с мамой были проездом в Москве, в Детском мире она купила мне игрушечную копию пистолета-пулемета Шпагина (ППШ), а когда мы зашли в метро и стали спускаться по эскалатору, я услышал за спиной возбужденный разговор двух презентабельных, приятно пахнущих, длинных и прямых как шпалы дяденек. Благодаря многочисленным советским фильмам про войну, которые в детстве мы смотрели запоем, даже игры во дворе прекращались, если по телевизору шел военный фильм, я без труда догадался, что позади меня на ступеньке эскалатора разговаривают немцы. Один из них восхищенно твердил одну и ту же фразу своему спутнику, указывая длинным указательным пальцем на мое оружие, которое я, девятилетний мальчуган, как положено, перекинул через правое плечо в положение «на ремень».
Эмоциональная фраза немца не требовала перевода.
– О, «пэпэша», «пэпэша»… «пэпэша»!
Второй оживленно кивал головой.
– Йя, йя, «пэпэша»!
Мне до сих пор не вполне понятно, почему они так бурно реагировали на этот советский пистолет-пулемет. Наверное, отцы и деды, воевавшие на Восточном фронте, рассказывали им о нем, поскольку сами эти дяденьки, им в том далеком семьдесят третьем году вряд ли исполнилось сорок, не могли быть ветеранами, – во время Второй мировой войны они были еще совсем детьми.
Вообще мужчины-немцы почему-то часто обращали внимание на меня. Один раз в Сочи, мне тогда было лет восемь, приятный на вид дяденька-немец лет сорока, не больше, с душевными словами, сказанными по-немецки, вручил германский леденец изумительного алого цвета в красивой обертке, – подарил просто так, только потому, что увидел меня вместе с мамой на пирсе.
Чего я не мог сказать о дяде, который участвовал в проведении в нашем городе выставку польских Фиатов семьдесят второго года. Не хочу обобщать, однако огромный, как медведь, поляк, представлявший публике одну из таких машинок-малюток, важно жевал пахучую резинку, они тогда для советских детей были в диковинку, и так смотрел на нас, шустрых пацанов, облепивших выставочный экспонат, словно его сейчас стошнит. Мы наперебой задавали ему вопросы, а он демонстративно не отвечал, всем своим видом показывая, что он нас на дух не переносит, и мы ему просто отвратительны, вот, даже резинку интенсивнее жует, чтобы, преодолевая себя, вытерпеть наш неприятный запах.
Двор манил как магнит, каждый день он, словно кипящий котел, бурлил идеями. Увлекаемые ими с головой, мы лазили по гаражам и стройкам, устраивали химические взрывы с помощью карбида и качались на ветвях вязов, скрученных в цирковые качели. Иногда жевали битум, зубы превращались в смешные угольки, а мы представляли, что не битум это вовсе, а та самая пахучая иностранная жевательная резинка. Еще пили студеную воду из уличной водонапорной колонки на спор, кто больше выпьет. Ледяная вода неимоверно ломила зубы, но мы терпели и пили, чтобы выиграть спор.
Играли постоянно. Летом заскорузлые мужики в беседке под лампочкой Ильича резались в домино, а мы в темноте допоздна резались в прятки, и наши мамы никак не могли загнать нас домой.
Летом выходили на лужайку и бились «во всадников», когда один был лошадью, а другой, сидевший на его плечах, – конником. Популярна также была игра «в слона», когда одна команда вставала, нагнувшись и сцепившись в колонну, а вторая прыгала им на спину, после чего «слон» должен был выйти из круга, очерченного перочинным ножом на земле, тогда – победа. Такое редко какой команде удавалось совершить, обычно «слон» валился с ног вместе с наездниками, с разбега жестко прыгавших на его «спину», в итоге получались всеобщая свалка и неописуемый взрыв эмоций.
Весной и осенью мы дни напролет играли «в городки». Если остро заточенный напильник, вонзаясь во влажную землю, стоит торчком, то ты делаешь шаг «со своим войском» к «городу» – очерченному на земле кругу. Добравшись до места, его следует взять, – бросать напильник внутрь круга определенное количество раз. Если он не втыкался, к примеру, попадал в притаившийся в земле камень, считалось, что город выдержал оборону. Теперь его хозяин получал возможность устроить свой ответный поход на вражеский город. Главное, чтобы напильник втыкался, в противном случае следующий ход переходил к противнику.
Что касается футбола и хоккея, – рубились страшно. Спорили до хрипоты о забитых мячах и шайбах и постоянно ходили со сбитыми коленями и локтями.
Увлеченно играя, мы вечно шныряли в палисаде под окнами, и бабки кричали нам вдогонку, что сейчас вызовут милицию, а я такой перспективы никогда не боялся, – у меня у самого папа был милиционер.
Весной созревал боярышник, и мы лазили по ветвям, как мартышки, ели алые плоды до отвала прямо с ладоней вместе с семенами. До сих пор помню их неповторимый вкус!
Видимо, под влиянием телевизора, успевшего прочно войти почти в каждую советскую квартиру, и кинотеатра, все новые кинофильмы про войну были пересмотрены по нескольку раз, «войнушка» занимала особое место среди всех наших игр.
«Тах, тах, Валерка убит!», «Тах, тах, Сережка убит!», – до сих звенит в моих ушах. Смысл игры был незамысловат, но как она захватывала!
Одна команда пряталась в канаве на пустынной соседней улице у старых трухлявых домов под снос, там нам никто из взрослых не мешал и не кричал как резаный: «Идите в другое место!». Те, кто наступал, должны были незаметно, под прикрытием деревьев и кустарников просочиться в канаву, которая в нашем представлении была не канавой вовсе, а траншеей противника.
Кто первый выявлял вражеского бойца, нацеливал на него свое оружие и кричал: «Убит!», оставался, а тот, кто был обнаружен и не успевал скрыться, прежде чем звучал истошный крик «Такой-то убит!», выбывал из игры. Побеждала команда, в которой «выживал» хотя бы один боец. Понятно, что для участия в такой серьезной игре требовался предмет, способный делать «Тах, тах». Им признавалась любая вещь, – магазинная или самодельная, – похожая на огнестрельное оружие.
Я так гордился своим духовым ружьем, которое в восемь лет, высунув язык, за неделю увлеченно собрал на балконе, а отец, случайно обнаружив мое творение, без всяких разговоров тремя мощными движениями согнул латунное дуло, а затем сломал об колено поршень и приклад.
– Не смей!
Вот и все, что прозвучало, а у меня внутри все оборвалось, и по щекам потекли слезы. Мне было совершенно непонятно, почему я не имею права иметь свое собственное оружие, это же так естественно! Было невыносимо больно наблюдать, как плоды моего многодневного труда летят в мусорное ведро. Внутренне с отцом я был не согласен, однако тогда перевесил его взрослый авторитет.
Только теперь, когда прошло столько лет, я понял, что он был прав. Иметь собственное оружие, в самом деле, естественно, однако при одном условии, – если оно предназначено для охоты на животных, чтобы выжить. Двор же учил нас изготавливать оружие, пусть пока игрушечное, чтобы стрелять друг в друга, причем не для самообороны, а ради забавы. Ничем хорошим это кончиться не могло.
Иногда взрослые кого-нибудь хоронили, – тогда было принято устраивать похороны из квартир, а не из морга, как сейчас, – и мы гурьбой бегали смотреть, или глазели из дома, еще не зная о том, что наблюдать похоронную процессию из окна – плохая примета. Тогда я узнал, что люди, оказывается, не только взрослеют и болеют, они плюс ко всему умирают, то есть засыпают навсегда, после чего их надо класть в гроб и закапывать в землю. Все мое существо противилось такой процедуре, она казалась очень странной и пугающей. Еще я узнал тогда, что шапку покойника не следует оставлять в доме, лучше положить ее в гроб вместе с ним, только обязательно дном вверх.
Мысль о смерти никак не укладывалась в моей шестилетней голове, и когда соседский десятилетний пацан принялся твердить мне, до сих пор не знаю, что на него нашло, что я пойду в армию, и меня там убьют, я со слезами на глазах стал доказывать ему, что в армию не пойду.
– Пойдешь, пойдешь! Все идут, и ты пойдешь, как миленький, а тебя там убьют. Ха-ха-ха!
– Нет, я в армию не пойду!
– Пойдешь, пойдешь!
Пугать меня ему было, как видно, одно удовольствие. До сих пор не могу понять, почему он получал от этого прямо-таки наслаждение.
Короче говоря, шестилетний возраст был самым интересным в моей жизни. Мне как будто многое было известно наперед, вот только откуда?
Дед, мамин папа, очень спокойный, основательный и рассудительный человек, двадцать пять лет отработавший в кузбасской шахте, не раз хоронивший своих товарищей и чудом оставшийся в живых, как-то раз, не помню в связи с чем, сказал мне, своему любимому и единственному шестилетнему внуку: «Вот женишься, тогда поймешь!», а я ему ответил: «Я никогда не женюсь!»
– Женишься, куда денешься.
– Нет, деда, я не женюсь!
Почему, откуда была эта убежденность по поводу армии и женитьбы, осталось для меня загадкой. Одно объяснение, – удивительный все-таки он, шестилетний мальчишеский возраст!
Все у нас было, только не было девочек. Играть с ними считалось зазорным, а тот, кто, невзирая на негласный запрет, все-таки играл, например, прыгал вместе с ними со скакалкой, перекидывался большим цветным мячом (он считался девчачьим) или, о, ужас, скакал на одной ноге по квадратикам, начерченным цветными мелками на асфальте, автоматически зачислялся в разряд девчонок. С ними отныне никто не играл и не разговаривал.
Тем не менее, возраст в шесть лет был настолько насыщенным, что любовь к девочке ему также была подвластна. Я пошел в школу с шести лет, двух месяцев до семи не хватило, и, едва приступив к учебе, сразу же влюбился в Лену Котову. В связи с этим меня до сих пор терзает вопрос, – а учителя и родители вообще догадываются, что творится в душе детей-первоклашек?
С самого начала школа совершенно не прельщала меня. Мне почему-то казалось, что сидеть за партой целыми днями и слушать учительницу, а именно такую учебу показывали по телевизору и в кино, было невероятно скучным занятием. По большому счету, за редкими исключениями, и этих учителей я помню до сих пор, так оно и оказалось на самом деле.
Получать оценки было ужасно! Меня будут оценивать? Да как они смеют!
А я смогу оценивать учительницу?.. Как это нет? По нашим дворовым понятиям так было нечестно!
Я заявил маме, что в школу не пойду.
– Почему, Валерик?
– Я получу двойку, а ты будешь меня ругать.
Маме пришлось применить тактический ход и заверить, что ругать меня за двойку она не будет. Впоследствии, когда в начальных классах, в самом деле, как-то раз случилась двойка, я напомнил обещание, сделанное ею накануне моего первого учебного года. Брови моей дорогой мамы сразу разгладились, и она очаровательно засмеялась своей неповторимой белозубой улыбкой.
– Я думала, ты был маленький, а ты, оказывается, все помнишь. Поразительно!
Маленький!.. Ах, дорогие мои читатели, обращаюсь к тем, кто, позабыв свое детство, думает теперь, взрослый такой, что в шесть лет дети маленькие. Нет, в шесть лет дети – сформировавшиеся личности. Принципы, которые они впитали в себя в шесть лет, станут их идеалом на всю оставшуюся жизнь.
В школу со спортивным уклоном, что была в двух шагах от дома, меня не взяли.
– Приходите, когда ему будет полных семь лет, возьмем обязательно, – сказал огромный как морж директор, мне тогда показалось, что он доставал своей густой кудрявой шевелюрой до самого неба.
Маме, однако, было не с кем меня оставить, поскольку из детского сада меня выпустили еще в июле, а все наши дедушки и бабушки жили в других городах, поэтому она повела меня в другую школу, хотя она располагалась дальше от дома. Я стал свидетелем еще одного ее разговора с директором, тоже в фойе.
– Из детского сада выпустили, а в школу не берут. Год пропадает, а мы с мужем работаем с утра до позднего вечера. Скажите, что делать? Куда девать кроху?
Кроха, надувшись, стояла рядом и с опаской поглядывала на высоченного дядю-директора. Мне было совершенно непонятно, в чем проблема. Как может пропасть год, если есть двор? Там кипит жизнь! А школа – это что-то, конечно, очень важное и загадочное, однако слишком строгое, сухое и чопорное. В школе не будет игры, это совершенно точно!
Мама настроилась на долгий разговор, однако реакция директора была неожиданной.
– Вы говорите, что два месяца до семи лет не хватает? В этом проблема, я правильно понял? О, так это не страшно! Не понимаю, почему вам отказали в школе, которая находится возле вашего дома. Считайте, что ваш сын стал первоклассником. Поздравляю!
Тем не менее, мама очень переживала, что теперь каждый день мне следовало переходить два довольно оживленных перекрестка. Они словно кровожадные крокодилы разлеглись на моем пути, не имели светофоров, – тогда, в семьдесят первом году, светофоры вообще были редкостью, – а по одному из них, он располагался у городского рынка, о, боже, даже ходили трамваи! У нас в подъезде, кстати, на первом этаже жил пожилой безногий дядя Гриша, он передвигался на дощечке с колесиками, отталкиваясь от земли дощечками, а для передвижения по городу имел автомобиль Запорожец, органы управления которым были приспособлены для безногих людей. Соседи говорили, что дяде Грише в молодости ноги отрезал трамвай.
Первые два месяца мама водила меня за руку, благо, что ее работа находилась буквально в двухстах шагах от школы. Вскоре, однако, я стал уговаривать мою дорогую мамочку вначале не доводить меня до школьных дверей, мне это было неприятно, поскольку в классе я очень скоро стал неформальным лидером, а затем и вовсе упросил позволить ходить в школу самостоятельно. В общем, не прошло и полугода, как я, закинув ранец за спину, стал ходить на уроки сам.
Когда мама, будучи обеспокоенной, все-таки я был самым младшим в классе, спросила мою первую учительницу, как я справляюсь, та с каким-то тяжелым вздохом ответила:
– Не знаю, как учить его. Он – взрослый, и все давно понимает!
Кое-что я, в самом деле, понимал. К примеру, в шесть лет я прекрасно знал, что иногда между родителями что-то происходит в постели. Оно, это что-то, почему-то казалось мне очень постыдным и строго запретным, но не для папы, а для мамы. Сам не знаю почему, однако я был убежден, что после каждого такого тревожного шороха под одеялом и следующего вслед за ним монотонного скрипа дивана она будет меньше меня любить. Вот почему я плакал, слыша эти звуки, и не мог заснуть.
Она поднималась и подходила ко мне.
– Что с тобой, Валерик? Почему ты плачешь? Тебе плохо?
Мне, в самом деле, было плохо, однако я не знал, как обозначить причину. Было одно слово, которое я подцепил во дворе, однако мне было хорошо известно, что мама, услышав его, точно не обрадуется, а других слов, которые смогли бы выразить происходящее, не расстроив ее, тогда я не знал.
– Вы с папой…
– Что мы с папой?
– Вы… вы…
В общем, так и не нашел нужных слов, однако был точно убежден в том, что мама отдает свою любовь совсем не туда. Более того, она мне изменяет!
Я сразу выделился в классе тем, что умел читать. Такими были только я и еще одна девочка, Лиля Бедренко, однако не ей было суждено стать моей.
Физически я был развитее и выше всех. Мальчики класса все были какие-то щуплые и короткие. Тогда я еще не знал, какая засада меня ожидает!
Моральное превосходство над одноклассниками стало приятным дополнением к превосходству физическому, когда на вопрос учительницы Алевтины Григорьевны «Кто умеет читать?» я спокойно поднял руку.
Она улыбнулась.
– Ага, Тобольцев! Очень хорошо, Валера. Сейчас проверим!
Алевтина Григорьевна дала мне адаптированный для школьников отрывок из сказки Мамина-Сибиряка «Серая шейка», и я без труда прочитал его, правда, дважды не там сделал ударение и, кажется, один раз пропустил букву Ы. Что там рассказ! Дома я давно читал детский раздел ежевечерней городской газеты, напечатанный мелкими буквами. До сих пор помню, как он назывался, – «Ручеек».
Затем Лиля, поразмыслив, преодолела стеснение и тоже решила признаться, что умеет читать. Кто бы мог подумать, что стеснительная Лиля в четырнадцать лет свяжется с женатым мужчиной и, с трудом окончив седьмой класс, бросит школу.
Ей был дан другой отрывок, и она его прочитала, хотя медленнее, чем я. Вердикт учительницы был краток, однако, кажется, справедлив.
– Валера читает бегло, зато Лиля практически не сделала ни одной ошибки.
После этого меня посадили за одну парту с ней. Лиля явно была ко мне неравнодушна, постоянно провоцировала внимание к себе, а если ничего не получалось, просто щипала за бока или лупила букварем по голове. Нам все равно пришлось учить азбуку вместе со всеми, чтобы закрепить свой навык чтения окончательно и без ошибок. Так решила Алевтина Григорьевна.
Вот мы и учили. Через месяц букварь Лили превратился в тряпку.
По сравнению с ушлыми дворовыми ребятами мальчики класса казались мне какими-то бледными, домашними, и я сразу завоевал авторитет, как самый большой, сильный и рассудительный. Во всех стычках побеждал я, игры придумывал я, ответы на все вопросы находил я, однако не в этом было дело.
После дворовой атмосферы, свободной от общения с девочками, в классе меня, прежде всего, поразило их количество и на первых порах крепко тяготило их присутствие. До этого они мне казались инопланетными существами, с которыми лучше не связываться, а теперь волей-неволей пришлось признать, что они тоже земные существа, надо иметь с ними дело и даже сидеть за одной партой.
Когда в класс впорхнула Она, припоздав на урок на полминуты (угораздило же ее!), мою голову вдруг озарила ранее неведомая вспышка. Классная комната стала такой светлой, словно в ней без преувеличения зажглось солнце или сверкнула молния.
Не скажу, что Она была красавица, – не очень высокая, однако изящная, не очень длинноногая, но с отменной фигурой, не с такими уж правильными чертами лица, зато с выразительными карими глазами, и темно-русые волосы не были пышными и впечатляющими, она просто стягивала их в аккуратный хвост на затылке. Как этот хвост сводил меня с ума!
Я увидел Ее и меня как будто тряхнуло электротоком. Говорят, что Амур поражает сердца смертных людей своими стрелами.
Хм, да! Об Амуре я узнал из школьного учебника гораздо позже, когда мы проходили историю Древнего мира, тем не менее, могу твердо сказать, что тогда, в первом классе незримая жгучая стрела, в самом деле, пронзила мое сердце. Рана стала ныть, не заживая, и от этой боли не было лекарства.
Вспышка, которую я испытал, увидев Ее, была необыкновенной, больше в моей жизни при виде девочек, девушек и женщин такой мощной вспышки не случалось. Чем больше слушаешь взрослых, их оценку того, что есть любовь, тем вернее приходишь к выводу, что любовь – удел малолетних детей.
Не верьте тем, кто судит о любви, если она пришла к нему, как он считает, в пятнадцать. Он не знает, что такое настоящая и чистая любовь. Он забыл. Понятно, что о тех, кто якобы встретил любовь в более старшем возрасте, вообще говорить не приходится.
С тех пор все перевернулось. Я не шел в школу, а летел. Вот, наверное, радовалась мама, даже не подозревая, что не к сидению за партой я так несусь каждое утро. У меня от природы скрытный характер, и по этой причине своими личными переживаниями я не считал нужным с кем-либо делиться, даже с мамой.
Каждый школьный день предвещал свидание с Ней! Лена – стало для меня именем богини. Я всерьез расстраивался, если ее не было в классе, что, впрочем, случалось редко, она практически не болела, занималась художественной гимнастикой.
Мы росли вместе, виделись почти каждый день, однако знакомства как такового не случилось. Легко было знакомиться с девочками, которые проявляли ко мне интерес, они как-то незаметно оказывались рядом на переменах, с ними шел оживленный диалог, мы что-то постоянно выясняли, я дергал за косичку, в ответ получал учебником по голове, и все становилось ясно и понятно, а с Леной было не так.
Не могу сказать, что она вообще не проявляла ко мне интереса. Как-то раз во втором классе она подошла на перемене и попросила посмотреть мой новый пенал, мне отец привез его из командировки, он светился рубиновым цветом и сквозь прозрачную крышку ручка и карандаши просвечивали весьма романтично. Кроме того, пенал был очень удобным, его содержимое крепилось внутри, и не гремело, когда я шел с ранцем за спиной. А все другие ученики и ученицы гремели ранцами при ходьбе.
Она спросила разрешения и пристально посмотрела мне в глаза, до сих пор меня охватывает сладкая дрожь, когда я вспоминаю тот ее взгляд. Она как будто вопрошала, только не меня, а себя, – неужели я посмею ей отказать? Другие девочки тоже просили, я им не отказывал, а ей?
Мои щеки вспыхнули, я мгновенно потерял дар речи, отвел глаза в сторону и поспешно кивнул, не сказав ни слова. Она, забыв обо мне, принялась с интересом рассматривать вовсе не меня, а мой пенал, а я вместо того, чтобы воспользоваться ситуацией и ближе познакомиться, встал из-за парты и гордо вышел из класса, всем своим видом демонстрируя неизвестно кому, в первую очередь, конечно, самому себе, что Котова меня не интересует.
Получается, с самого начала я загнал себя в угол. Мне очень нравилась девочка, я буквально страдал и каждый вечер перед сном утопал в эротических мечтаниях, где я и она, словно античные боги, действовали обнаженными. Сюжеты всегда заканчивались тем, что я неизменно спасал ее от коварных злых сил, и получал в награду сладкий как малина с медом поцелуй в губы.
Короче говоря, выходило, что я действовал лишь в мечтах, а в реальность возвращался, чтобы страдать. Как выпутаться из этой ситуации, мне было совершенно непонятно!
Я много думал о том, как сердечное страдание превратить в удовольствие реального общения. Сия тайна за семью печатями крепко тяготила, хотя в то же время вряд ли я на самом деле желал ее разрешения. Кажется, я подсознательно боялся, что реальное общение разрушит сладостный образ. Да и зазорно дружить с девочкой, – проклятая установка пацанского двора оставалась в силе.
Общаться с одноклассницей было позорно, – вот в чем состояла проблема. Так было принято во дворе, так складывалось в школе, а дерганье за косички и насмешки – всего лишь проявление именно такого отношения. С девочками серьезно общаться невозможно!
С этого все началось. Вместо того, чтобы подружиться с той, которая нравится, я демонстративно игнорировал ее, а исподтишка затравленно бросал страдальческие взгляды.
