Владимир Александрович Сачков
Блюзы Среднего Запада
Пропавшая Cалли. Блюз
Музыкальный салун "Несбывшаяся мечта".
Джек Смоули – соло гитара, вокал, скандалы:
– Добрый вечер, леди и джентльмены! Мы начинаем!
Лу Зюсмайер – бас, вокал, клавиши, иногда кокаин:
– Откуда у тебя синяк под глазом, Джек?
Джек Смоули:
– Поспорил вчера со Скотти Бартом насчёт Салли.
Питер Клосхарт – ударные, вокал, сплетни:
– Это не та ли Салли Дэвидсон, что бегает стометровку в лыжах на велотреке за двадцать секунд?
Смоули:
– Нет, не она.
Клосхарт:
– А, может, это Салли Фергюсон, которая утонула в летнем туалете на ранчо старого Пикфорда в День Благодарения?
Смоули:
– Нет, Питер, это не она. Это Салли Фэтслоу – толстуха из Уайлд Элиджи.
Клосхарт:
– Аааа! Такая рыжая, с веснушками? Знаю. Она пропала в прошлом году.
Смоули:
– Вот об этом мы и поспорили со Скотти Бартом.
Зюсмайер:
– Да когда же мы начнём играть, чёрт подери?!
Смоули:
– Мы уже давно играем, Лу! А ты, всё-таки, убери палец с чёрной клавиши. Я понимаю, что тебе нравится чистый до диез, но нельзя же ему звучать сто шестнадцать тактов подряд?
Зюсмайер:
– А приятный был всё-таки звук. Разрешите, я начну?
Клосхарт:
– Нет уж! Пусть лучше Джек продолжит! Давай, Джек!
Что там было, насчёт Салли Фэтслоу?
Смоули:
– О, кей! Я продолжу. В Уайлд Элиджи Салли знали все. Она росла сиротой. Ох, и любила она поесть!
Зюсмайер:
– Это любят все!
Смоули:
– Ещё она любила виски.
Клосхарт:
– Это любят все!
Смоули:
– А ещё она любила делать то, что делают все свиньи на земле.
Клосхарт:
– Что же это, Джек? Валяться в грязи?
Смоули:
– Заниматься любовью, сэр!
Зюсмайер:
– Это любят все!
Смоули:
– Да, но не так, как это любила Салли. Она начала отдаваться с двенадцати лет! И в тринадцать уже родила. Знаете дебила Фрэнка? Это первое её произведение.
Клосхарт:
– Первый блин – комом.
Смоули:
– Да! Но вернёмся к главной теме. На кого только не влезала эта Салли! Испробовала всё мужское население Уайлд Элиджи, исключая только телефонный столб напротив конторы шерифа. Но, если бы Салли могла лазить по столбам – она бы и на него залезла! Так она любила это дело!
Зюсмайер:
– А шериф?
Смоули:
– Шериф Бамбузл был первым – вот от кого родился Фрэнк.
Клосхарт:
– Вот увидите – когда дебил научится читать, шериф поможет ему устроиться в полицейскую академию.
Смоули:
– Фрэнк уже сейчас делает успехи. Вот он, опять идёт сюда. Не пускай его на сцену, Лу! И не давай микрофон – а то он в него слюней напускает. Иди отсюда, Фрэнк! Мы знаем, что ты хорошо изучил букву "О" и можешь нарисовать её тысячу раз на одном месте, не отрывая карандаша от бумаги.
Лу Зюсмайер:
– Ну и клешни у него, Джек! Не могу отобрать микрофон. Куда ты его пристроил, Фрэнк? Это же не твоя красная игрушка! И не тискай его так, а то сломаешь. Ну, ладно, если ты уже делаешь это, то повернись лицом к бармену, а мы, всё-таки, блюз-бэнд, а не картинка для мастурбации. Ну, что? Кончил, всё-таки? А теперь иди к стойке – там для тебя осталась бутылка вчерашнего яблочного уксуса. Джек! Он не хочет идти! Он хочет спеть.
Джек Смоули:
– Похоже, первый куплет у нас всегда будет заканчиваться одинаково. О,кей, Лу! Пусть скажет!
Фрэнк:
– Е-е!
Зюсмайер:
– Молодец, Фрэнк! А теперь иди – бармен разбавит тебе уксус, а ты, Питер, помолоти ещё немного, пока я вытру микрофон и придумаю припев. О,кей!
Кода!
Теперь – припев. Окна, милые окна! Старые окна! Падающие, милые окна, вас уносит ветер, а некоторые ложатся у моих ног, на землю. Куча старых окон – зачем она мне нужна? А я – им?
Продолжай свой рассказ о Салли, Джек!
Джек Смоули:
– Что ты там несёшь насчёт окон, Лу? Ведь сейчас не осень.
Питер Клосхарт:
– Не спорьте, джентльмены. Поэзия – не молотилка, которую включают раз в году. Лу прав – она все четыре сезона морочит нам голову. Но когда же, всё-таки, блюзы освободятся от лирики? Может, положим этому начало? А, Джек?
Джек Смоули:
– Я не против, если только Лу в следующем припеве не станет воспевать свои любимые окна.
Лу Зюсмайер:
– Когда же ты начнёшь, Джек? Или снова позвать Фрэнка?
Смоули:
– О, кей! Итак, толстуха Салли трескала пироги с печёнкой и ежевикой и давала любому, кто их поднесёт. Иногда она давала и на голодный желудок – вот эта самая неразборчивость и привела к тому, что ею заинтересовался пастор Хитроу. Вы знаете пастора Хитроу из Уайлд Элиджи? Я с ним подрался, вернее поспорил на прошлой неделе по поводу одной клирикальной догмы. Хитроу утверждал, что Бог – это любовь, а я говорил, что любовь – это Бог. Так вот – этот пастор открыл в Салли чудодейственные способности. Он возжелал направить её на путь истинный и читал ей псалмы, а она в ответ только раздвигала ноги. Сколько он с ней возился я не знаю, но однажды он не вытерпел и схватил лопату, чтобы хорошенько проучить грешницу. Каким образом он воспользовался лопатой – тоже неизвестно, но через месяц к нему пришла Салли и заявила, что беременна.
Зюсмайер:
– От пастора?
Смоули:
– Нет, от лопаты.
Клосхарт:
– Не может быть!
Смоули:
– Вот и пастор ей так же сказал. Но ещё через восемь месяцев она позвала пастора на роды. И я там тоже был. Я своими собственными глазами видел, как она родила лопату! Точно такую же, ржавую, с загнутым гвоздём на черенке. Мы потом с пастором сравнили – обе абсолютно одинаковые. Так что он теперь не знает, какая его.
Зюсмайер:
– Что сказал пастор?
Смоули:
– Чудо!
Клосхарт:
– Чудо?
Зюсмайер:
– О, да!
Джек Смоули:
– Внимание! Пастор Хитроу! Сейчас, как всегда, подойдёт к Фрэнку, вытрет у него слюни своим собственным платком и отберёт стакан с уксусом. Что я говорил? А сейчас возьмётся за бармена. Давай припев, Лу, – самое время.
Лу Зюсмайер:
– О, мои старые разбитые окна! Раньше вас даже красили, а теперь, мои любимые окна, вы совсем облупленные. О, мои старые добрые окна! Куча моих старых окон. Вы валяетесь без дела и никто в вас не смотрит – вот так и проходит жизнь. А ещё говорят: окно! – Я не верю!
Джек Смоули:
– Ну и как же мы покончим с лирикой после этого?
Зюсмайер:
– Извини, Джек, – вырвалось! Ведь сколько лет играем одно и то же.
Питер Клосхарт:
– А вот здесь ты не прав, Лу. Сколько ни играй блюз, он всё время получается разный. Но ты заметил, Джек, в последнем припеве лирики было намного меньше? А интересно, что по поводу лирики сказал бы Джон Майлз, этот дедушка белого блюза.
Джек Смоули:
– Мне наплевать, что по этому поводу сказал бы Джон Майлз – у меня под мышками больше седых волос, чем в его бороде! Скоро концовка, так что, ты, Питер, поднимай темп. Сейчас такое завернём, что пастор чётки проглотит! А ты, Лу, только попробуй заикнуться об окнах! Вперёд!
Лу Зюсмайер:
– Да?
Смоули:
– Да!
Клосхарт:
– Да!!
Джек Смоули:
– Да!!! Она такая, эта Салли Фэтслоу! После того как Салли родила лопату, в посёлке Уайлд Элиджи стали появляться новые вещи. На следующий год доктор Самуил Бенсон лично принимал у неё роды. В этот раз родился мальчик – новенький топор фирмы "Стэпплтон и сыновья". Бенсон, раззява, не успел его подхватить и топор упал ему на ногу. Теперь у врача нет одного мизинца. А топор забрала бригада плотников, которая строила сарай на ранчо Пикфорда.
Кода!
– Потом рыжий Гарри смекнул что к чему. Он понял – что засунешь в Салли – то и родится. Гарри затащил Салли в камыши и через девять месяцев она принесла ему спининг. Теперь у него два.
Кода!
– А вот Энтони Джойсу не повезло – он насовал ей поломанным музыкальным центром – так она ему точно такой и родила.
Кода!
– Бени Эйкройд захотел компьютер четвёртого поколения и одолжил его у шерифа на полчаса, но его пятилетний сынок немного опередил отца и прибежал к Салли через девять месяцев за порцией мороженого. И что вы думаете? Он получил тройное! А старшему Эйкройду досталась только клавиатура.
Лу Зюсмайер:
– Ну и Салли!
Клосхарт:
– Удивительная Салли Фэтслоу!
Смоули:
– Всем было хорошо. Но однажды в Уайлд Элиджи появилось двое подозрительных штатских в тёмных очках и после этого Салли пропала. Это было в сентябре. Но до сих пор она не появилась. Пропала!
Лу Зюсмайер:
– Какая утрата для посёлка! Теперь здесь скучно.
Клосхарт:
– Бедная Салли!
Лу Зюсмайер:
– Я думаю, это дело рук ЦРУ! ЦРУ! ЦРУ!
Джек Смоули:
– Осторожнее, Лу! Скотт Барт тоже так думал! Теперь его лечит хромой Бенсон. Потому что я с этим не согласен. Я думаю – это военная контрразведка. Скотт не дружит с арифметикой, с головой не дружит и газет не читает, а то бы он задумался – откуда в профиците Пентагона появилось в этом году два миллиона долларов? Два миллиона долларов это знаешь что? Это два новых танка! Сопоставь сроки, Лу. Ведь сейчас уже июль. Два новых танка для Пентагона.
Кода!
Питер Клосхарт:
– Не может быть, Джек! Не может быть! Не может быть!
Джек Смоули:
– Быстрее, Питер, быстрее!
Питер Клосхарт:
– Это Салли, Джек? Это Салли?! Бедная Салли!
Джек Смоули:
– О, да! О, да! Лу, твоё последнее слово! Лу!
Лу Зюсмайер:
– Будь я проклят! Окно-о-о-о-о-о-о-о!
Кода!
Блюз сорванной крыши
Соло
Посетитель, небритый курносый парень с горящими глазами 36 лет:
– Здравствуй, Том!
Сэм Дэнжервилл, бармен, недолив 4 грамма:
– Вобще-то, меня зовут Сэм.
Посетитель:
– Какая разница кто нальёт последний стакан, Том или Сэм? Мне нужно выпить последний стакан и спеть последнюю песню. Так ты мне нальёшь?
Бармен:
– Сначала положи деньги на стойку.
Посетитель:
– У меня нет денег.
Бармен, сморкаясь:
– Так и знал!
Посетитель:
– Ты бы хотел умереть трезвым?
Бармен:
– Если б я знал, что ты точно умрёшь – клянусь, налил бы двойной бурбон или "учительской". Но таким, как ты, я не верю. Вот в прошлом году один парень приходил – тоже без денег и тоже обещал, что не доживёт до вечера. Я поверил и налил ему шесть раз, а утром он пришёл опохмеляться. Понял? Так что, дармовщины от меня не жди. Но, если ты не брезгуешь слюнями на ободе, то, вон, у того парня полный стакан. Он не жадный. Ты только попроси – и он поделится. Его зовут Фрэнк.
Посетитель – Фрэнку:
– Извини, братишка, не поделишься ли со мной выпивкой?
Дебил Фрэнк, все, кроме шерифа, знают, что он дебил:
– Ы-ы-ы-ы!
Посетитель:
– Спасибо, Фрэнк, я отпил ровно половину. Ты знаешь, неплохой яблочный уксус, только сильно разбавлен. Это, наверное, Сэм наливал.
Зал:
– Ха-а-а! Сэм!
Посетитель, обращаясь к залу:
– Яблочный уксус вместо виски перед смертью! Так мне и надо! – Я большего и не заслуживаю. Если бы вы знали как я жил и что я пил – вы бы не смеялись.
– Посмотри мне в глаза, Фрэнк! О-о! Что-то в твоём взгляде говорит мне, что между нами много общего.
В зале:
– Хи-хи!
Посетитель – идёт на сцену:
– Не смейтесь! Лучше дайте мне гитару!
– Фрэнк, у тебя есть гитара?
Фрэнк:
– Не-ы.
Посетитель:
– Дайте же мне кто-нибудь гитару! Дайте гитару!
Бармен:
– А бейсбольной биты не хочешь? Она тоже деревянная.
Посетитель:
– Про меня можно спеть и на бите – разницы нет, если я сам деревянный. А я деревянный – скоро вы узнаете почему.
Доктор Самуил Бенсон, после потери мизинца на левой ноге оформил себе тяжёлую инвалидность и уже полгода получает повышенную пенсию:
– Где я его видел?
Скотт Барт, синяк под глазом от Джека Смоули:
– Смотрите! Он плачет!
Сэм Дэнжервилл:
– А-а! Чёрт с ним! Эй, приятель, простая аккустическая подойдёт? У меня другой нет.
– Фрэнки, отнеси ему!
Посетитель, вытирая слёзы:
– Спасибо, Сэм. Не все, оказывается, бармены такие сволочи.
– Фрэнк, окажи мне услугу. Принеси, пожалуйста, стул. Да, спасибо.
Скотт Барт – Самуилу Бенсону:
– Смотри-ка, док, – пристроил гитару на колени, как Джефф Хейли. Знаешь слепого Джеффа Хейли и его команду? Нет? Смертельные вещи вытворяет на лежачем грифе, таких тараканов выковыривает из звукоснимателей, что иногда хочется обсыпать себя дустом! Вот тебе и слепой!
– Ну-ну, парнишка! Мы тебя слушаем!
Посетитель:
– Меня зовут Фредди Лонлистамп. Когда у меня были друзья, они называли меня проще – Пенёк. Просто Пень. И вот у меня в руках гитара. Просто не верится – гитара! Сколько же лет я не держал её в руках? Дайте, вспомню … Сначала я продал холодильник, потом радио, потом телевизор и только потом – гитару. Да-а. Это было шесть лет назад, я продал её за десять баксов …
Скотт Барт:
– Он опять плачет!
Доктор Бенсон:
– Где я его видел?
Лонлистамп (Пень):
– Не думайте, что я музыкант. Я и играю плохо. Пальцы слишком короткие, не могу обхватить гриф – поэтому и держу гитару на коленях.
Скотт Барт:
– Тогда с какого хода ты забрался на сцену?
Пень:
– Пальцы слишком короткие. Такие же короткие, как моё счастье, как моя жизнь. А как хочется спеть! Спеть – и умереть! Чтобы хоть раз в жизни у меня что-то получилось! Я слышал, здесь собираются лучшие музыканты. Хорошее место. Здесь я хочу умереть.
Эйкройд, хозяин салуна, подавился бесплатным дринком:
– Не вздумай, парень! Мне хватит и Юджина!
Пень:
– Вы думаете, я зря прошёл пятнадцать миль пешком? Не может этого быть! Сегодня случится. Сегодня должно случится что-то одно – или я прямо сейчас, на этом месте сложу блюз, или умру. Только бы синий костюм не помешал. Только не синий костюм!
Сэм Дэнжервилл:
– У тебя есть синий костюм? Что-то не похоже, глядя на тебя.
Пень:
– Тс-с! У каждого есть синий костюм, только его не видно.
Доктор Бенсон:
– Так-так-так!
Скотт Барт:
– Или пой или уходи!
Пень:
– О, кей. Я начну. Это будет блюз. Блюз сорванной крыши. О, господи! Дай мне силы! Или, нет, лучше дай мне ума, господи! Ведь я сошёл с ума и уже давно. Я ничего не слышу и ничего не вижу, но самое главное – я ничего не делаю, потому что я – Пень.
Скотт Барт:
– Неплохое начало. И неплохие аккорды. А говорил, что играть не умеет. Только зачем дураку просить у Бога ума? Что он с ним будет делать? В какую дырку засунет?
Пень:
– Однажды мать купила мне гитару и сказала: играй, сынок, это лучше, чем целый день сидеть в углу и молчать. Мне было тогда 14 лет и тогда я был ещё не совсем деревянным и пальцы мои были длиннее и нежнее – на них росли листья, зелёненькие, как новый доллар и гибкие, как медиатор. Я играл ими вот это – слышите? "Дым над водой". Это всё, чему я научился за год. В голове не было ума, там только бродил сок, который тащили из земли мои ноги. По весне я ещё мог что-то понять, летом мне было хорошо, но осенью и зимой я был совсем тупым. Я никак не мог понять – как же, всё-таки, музыканты складывают свои песни? Я изучил все ноты, пальцы привыкли к струнам, но песню сложить я так и не смог. Наверное, это потому, что я – Пень.
Доктор Бенсон:
– Где я его мог видеть?
Лонлистамп:
– Учился я плохо, зато хорошо сидел за партой. Я был усидчивым. Я был терпеливым и никогда не доставлял удовольствия тем, кто подкладывал кнопки на мой стул. А мне подкладывали их каждый день – ждали, когда я скажу "ай"! Но я молчал, хоть однажды и выковорил из зада двадцать шесть штук (после урока). Я не злился на одноклассников за кнопки, не обижался, что меня называли Пень, терпел, когда меня голым забрасывали в женскую раздевалку после урока физкультуры. Я терпел даже тогда, когда мною отбивали бейсбольный мяч и промахивались, я согласился сыграть Пиноккио на школьном спектакле, я смолчал и на выпускном вечере, когда директор школы при всех поставил мне на голову кружку пива.
Бармен:
– Это потому, что ты Пень!
Скотт Барт:
– Директор знает тему, а твои одноклассники – ублюдки!
Лонлистамп:
– Это директор школы подсказал мне как жить дальше. Он сказал, раз ты такой тупой, то сиди дома и жди повестки в армию – таких, как ты, там не хватает. И я уселся. Тогда я был ещё юным Пнём, тогда я ещё цвёл. Мама ухаживала за мной, поливала и я распускал листья. Целыми днями я просиживал с гитарой, пытаясь сочинить песню. Я не знал какую, я не знал о чём петь и я подумал – раз так, то, хотя бы, сочиню мелодию. Какую-нибудь красивую мелодию, свою. Но что бы я не делал, каких только комбинаций не перебирал, у меня всегда получался "Дым над водой". Обидно. Но не больно. Как первая поллюция. Только мама меня понимала, только мама звала меня Фредди.
Скотт Барт:
– Потому что ты – Пень!
Эйкройд:
– Заткнись, Барт! Парень говорит всерьёз.
Лонлистамп:
– Меня забрали в армию когда мамы не было дома. Откуда они узнали? Может, специально следили? Забежали в дом и офицер закричал: "Пять минут на сборы, щенок! Ты уже солдат!" А я и не дёрнулся с места – сидел, отдыхал. Ждал повестки. Через пять минут меня вырвали с корнем и унесли в казарму. Там обстругали, побрили наголо, обрубили корни, помыли, надели форму и вручили повестку – и я стал таким, как все. Я бегал с противогазом, стрелял, валялся в болоте, пил кисель с бромом, учился правильно применять к сержанту "да, сэр", "нет, сэр", проползал под танком и собственноручно стирал свои носки. Ничем я не выделался, но одна вещь у меня получалась лучше, чем у других – я умел лучше всех стоять часовым у знамени. Я не дышал, я не моргал, мой взгляд был туп и суров, я был торжественен как похоронный марш, я сросся с постаментом, я желал пожертвовать жизнью ради знамени. Меня заметил начальник штаба и последний год службы я провёл рядом со знаменем дивизиона.
Сэм Дэнжервилл:
– Может, налить ему?
Эйкройд:
– Подождём. Посмотрим, что будет дальше.
Лонлистамп:
– Как жаль, что в армии нет такой должности – часовой у знамени, а то бы я простоял там до пенсии. Жаль! Но как красиво я стоял! Мной был доволен не только начальник штаба, меня заметило моё счастье. Экскурсия из города проходила мимо, когда я стоял на посту. Экскурсия ушла, а она осталась. Я ей понравился. Конечно, любому солдату идёт военная форма, но во мне, когда я стоял у знамени, было что-то особенное. Она хотела заглянуть мне в глаза, но я смотрел только прямо, она хотела заговорить со мной, но я молчал – часовой нем, глух и беспристрастен. Единственный сигнал, который я мог ей послать, – это был солнечный зайчик от моей начищенной бляхи. Она поняла и осталась. Меня сменили и я прибежал к ней. Так у меня появилась Виктория – моя любовь, моё счастье, моя победа. И ещё, скажу я вам, в жизни случаются удивительные совпадения. У меня совпали две вещи – любовь и демобилизация.
Фрэнк:
– Уа! Уа! Е-е! Демоыаия!
Скотт Барт:
– Два последних пассажа совсем неплохие – чем-то напоминает Лютера Эллисона в 99-м году.
Лонлистамп:
– Любовь и лицо твоей девушки – это одно и то же? Нет! Моя любовь была чиста, а лицо Виктории – немного в прыщах. Но какое это имеет значение, если я целовал её в губы и в глаза? Ещё говорят, что с лица – воду не пить. Так же сказала и мама, когда увидела Викторию. Она разрешила нам пожениться и мы стали жить втроём. Мама работала на почте, Виктория – учительницей в школе, а я – сидел дома. Какие хорошие были времена! Какое счастье! Я снова пустил корни в родном доме. И музыка меня не волновала, гитару я забросил под кровать и целыми днями просиживал у окна, ожидая мою Викторию. Мне не было скучно – я мечтал о том, что у меня родится сын. Какой он будет? На кого он больше будет похож, на меня или на неё? А ещё я мечтал купить синий костюм. И вот он – самый счастливый день моей жизни – жена родила мне сына, а мать подарила синий костюм.
Бармен:
– Надо же, как раскочегарился!
Доктор Бенсон:
– Синий костюм?
Лонлистамп:
– Я счастлив, я купаю ребёнка, он похож на меня – Фредди Лонлистамп младший! Но Виктория говорит: ты должен зарабатывать деньги, ты должен строить дом – наш дом слишком маленький. Я должен работать? А как это, работать? А как это – строить дом? Я этого не знаю, меня этому не учили. Но, если не знаешь, зачем тогда женился? Это она говорит. Хорошо, сказал я, но мне нужна сидячая работа. И я пошёл на курсы изучения компьютера. Меня посадили на стул и показали – вот монитор, вот башня, вот клавиатура, а вот эта кнопка всё выключает. Два часа экран смотрел на меня и молчал. Я ничего не понял, нажал кнопку и ушёл. Потом сел за руль грузовика. Привёз на нём кучу кирпичей, свалил у забора, а машина сама укатилась – забыл поставить на ручник. Через полгода я сам построил дом, правда, чтобы в него зайти, нужно было нагнуться. Он был немного маловат. Тогда я пристроил второй этаж. Пеньхаус – так назвала его Виктория.
Сэм Дэнжервилл:
– Эй, Фрэнк! Я тут налил двойной бурбон. Отнеси Пеньку, пусть поправится после уксуса.
Эйкройд:
– Гм!
Лонлистамп:
– Спасибо, Сэм. Хорошие времена! У хороших времён есть плохая черта – быстро заканчиваются. Я снова врастаю в землю, меня не сдвинуть с места, а денег не хватает и жена недовольна. Мой синий костюм висит в шкафу – зачем он мне нужен? Я родил сына, я построил дом, – что ещё надо женщине? Она говорит: отштукатурить! Кому интересно смотреть на твою кривую кладку? Я молчу. Она меня пилит. Я молчу – она начинает поздно приходить с работы. Я молчу. Её подвозят на машине. Я спрашиваю: кто это? Она отвечает – твой дом слишком маленький. Ладно! Тогда я пойду в бар. В баре мне сидеть хорошо. Назавтра она снова приходит поздно. Я спрашиваю: пати? – Нет! Твой дом слишком мал.
Скотт Барт:
– А им всегда не хватает. Им нужен большой.
Бармен:
– Вкус измены как вкус виски – один раз попробовал – и уже никогда не забудешь.
Лонлистамп:
– Она меня сделала счастливым и она же сделала несчастным. Да, она мне изменила. Она сама сказала. И она сказала, что хочет уйти. Я спросил: к кому? Она сказала – вообще. Я – снова в бар. Наливаю в себя виски, немного выдерживаю – и получается коньяк. Иду в туалет и выливаю его в унитаз. Потом снова пью виски. Как мне больно! Ведь я к ней привык. Она – самое лучшее, что было у меня в жизни. Видеть её не могу. И не видеть её не могу! Как жить без неё? Кто погладит меня по голове? Кого я поцелую в губы и в глаза? А Фредди? Ведь он научился говорить. Он всё понимает. Что я ему скажу? Фредди поедет со мной – во Флориду. Это она сказала. К океану. "Океан большой" – сказал Фредди. А я его спросил, что это у тебя на руках? Бородавки? Нет, сказал Фредди – почки. И они уехали. Это было весной. Я остался один. Весь мир перевернулся вверх ногами. Чтобы лучше видеть, я стал на голову. Но скоро пришла мама и позвонила 911.
Доктор Бенсон:
– Где я его видел?
Эйкройд:
– Больше ему не наливать!
Лонлистамп:
– Меня быстро поставили на ноги. Просто перевернули. А мама получила инфаркт. И не смогла больше работать. У меня с тех пор поехала крыша. И я знаю, кто виноват – синий костюм! По ночам дверь шкафа скрипит и открывается – он хочет выйти. Сколько можно закрывать? Мне страшно. А что будет, если он выйдет? Что я ему скажу? Он уже вышел. Уйди от меня! Виски! Ага! Боишься? Ещё стакан! Вот так! Там и сиди. Сколько же надо выпить, чтобы он не вылазил! А где я возьму деньги? Я всё пропил. В доме ничего не осталось. Самый дешёвый хуч – на ранчо старого Пикфорда. Я беру в долг. Я занимаю у соседей. Я украл фен в парикмахерской. Я нанялся водителем на осинизаторскую машину, взял деньги за два дня вперёд и не пришёл на работу. Я пью хуч. Хуч! Хуч! Хуч! Меня надо лечить, я знаю. Но я боюсь. Мама берёт меня за руку и ведёт к доктору. Он открывает нам дверь, а в его руках – синий костюм!
Доктор Бенсон:
– Так это был ты? Теперь я вспомнил! Чего ты испугался, это же был мой костюм. Я принёс его из химчистки. Он же был на вешалке. На-ве-шал-ке!
Скотт Барт:
– А парень прав! У каждого из нас есть синий костюм. Может, и у меня тоже. Надо дома посмотреть.
Эйкройд:
– Какой ещё костюм! Вы посмотрите он сам весь посинел. А вдруг он здесь помрёт? Доктор, сделайте что-нибудь!
Лонлистамп:
– Он обнаглел, этот синий костюм! Теперь он и днём появляется – бегает у меня по огороду. А я сижу дома и мне нечего есть. Соседи уже не дают в долг, в магазины меня не пускают. Все узнали кто я такой. Я – Пень. Я сижу дома. Я оброс корой и оглох. Я ничего не вижу. Я сдираю с себя кору и ем понемногу. Не плачь, Фрэнк, я этого не стою. Я просто Пень. И не жалейте меня. Меня уже пытались пожалеть сектанты – адепты Второго Мессии. Окружили толпой и спели красивую песню про то, как все мы встретимся в хорошем месте за синими холмами, у золотой реки. Золотая река – это мне понравилось, но холмы-то синие! А потом ещё просили отписать им мой дом. Нет. Я убежал от них. Господи! Ну зачем я нужен на земле? Дай мне умереть, Господи! Забери куда-нибудь! А я, что, ещё играю? Я ещё пою? Ничего не чувствую. Значит, уже близко. Фрэнк, ты слышал, дверь хлопнула. Фрэнк, смотри! Вот он! Синий костюм! Сюда бежит. Держи его, Фрэнк!
Доктор Бенсон:
– Сэм, звони 911!
Фрэнк:
– Деужу! Деужу!
Лонлистамп:
– Хорошо, что здесь есть барабан! Только пять ударов, на шестом меня уже не будет. Раз, два, три, четыре, пять, ше …
Скотт Барт:
– Смотрите, он упал! Чего ты стоишь, док? Посмотри, он умер? Он умер?
Доктор Бенсон:
– Нет. Но он так думает.
Эйкройд, взволнованно:
– Ты уверен, док?
Бенсон:
– Конечно. Мертвецы не ковыряются пальцем в носу.
Сэм Дэнжервилл:
– Жаль. Не получилось у парня умереть.
Скотт Барт:
– Зато получился блюз.
Сэм Дэнжервилл:
– А мне кажется – он просто хотел выпить.
Кода.
Морской блюз
Светлой памяти Валентина Савича Пикуля посвящаю я этот блюз и надеюсь, что там, в вышине, он не обидится – ведь и папуасы преподносили своим богам всякие безделушки.
Пит Виндблоу, седой моряк из Фриско:
– Хватит икать! И подай немного вперед – достал меня этот вечный тангаж на 8 градусов! Два румба вправо – и голову, голову пригни, а то снесешь перегородку. Вот так. Нет! Отработай-ка, задний ход – хочу прочитать вывеску. Стоп! Теперь видно. «Несбывшаяся мечта». Это же утопия. А там, ниже? «Музыкальный салун». А это ободряет. Полный вперед! Стоп! Чуешь, запахло виски? Значит где-то должен быть и бар. Ну, вот он справа по курсу. Руль на правый борт, к стойке. Есть! Причалили. Эй, на пирсе, киньте же кто-нибудь, конец! Никого. Странно. И в порту никого. А где же бармен и вся его клиентура? Ну прямо как в Антарктиде, но там иногда хоть пингвины показываются, а тут – совсем никого. И тишина – как в Овальном кабинете во время Карибского кризиса. А может, все дело во мне? Может, я выпил слишком много и концы не связываю? И что же, вот эта записка мне только мерещится? Ну-ка, что здесь накарябано? «Все ушли на кладбище…» Интересно, навсегда или как? Вернутся или нет? С одной стороны, возвращаться – дурная примета, тем более, оттуда. А с другой – кто же мне нальет? И с кем общаться? Никого нет. Похожий случай произошел со мной в Альбукерке. Помнится, шел я в бар и по дороге, кажется, подхватил лихорадку. Так вот, захожу в заведение – а там одни стулья – и тоже, некому налить. И стало меня так трясти, что люстра с потолка свалилась. На ногу. Оказалось – это было землетрясение. Болезненное воспоминание. Нужно заглушить. Так, где здесь стаканы? А где виски? Вот. Наливаю. Готово. Элп! Смотри-ка, вливается. Значит, я еще не пьяный, если могу пить. Вернее, читать. Вот, кстати, дочитаем записку. «Все ушли на кладбище хоронить Юджина». Ну, теперь понятно. Хорошим, стало быть человеком слыл этот покойник, если даже бармен сорвался на похороны. Ну, примерно такой, как наш старикашка Блинд. Слепой Блинд. Кто видел слепого капитана? А я не только видел, но и ходил с ним шесть лет на сухогрузе. С виду обычный такой старикан в черных очках и с тросточкой, только, что мочился иногда мимо унитаза, да и то, когда сильно раскачивало, зато Бермуды знал как свою каюту, в Панамский канал заходил будто по рельсам и мы спокойно лапали местных девчонок прямо с лееров, не боясь, что наше корыто чокнется с бетоном. И вот однажды в Атлантике, где-то на тридцатой широте, когда мы тащили сахар из Кубы, произошел такой случай. Еще с вечера вся команда обожралась контрабандным ромом, Блинд, кстати, тоже. А нужно сказать, что ром этот – желтого цвета, как будто его настаивали на ржавом якоре, да и вкусом такой же. И крепок как грапп. Я бросил руль и храпел в углу рубки. Так что корабль таскался по воде как обкуренная шлюха в порту – зигзагами. Вдруг среди ночи просыпаюсь от дикого крика: