bannerbannerbanner
Девочка на джипе (сборник)

Владимир Бутенко
Девочка на джипе (сборник)

Полная версия

© Бутенко В., 2017 г

© ЗАО «Минераловодская типография», 2017 г

* * *

Решением редакции и Общественного совета журнала «Наш современник»

Премия за лучшее прозаическое произведение в 2011 году присуждена

БУТЕНКО ВЛАДИМИРУ ПАВЛОВИЧУ

За повесть «ДЕВОЧКА НА ДЖИПЕ»,

Главный редактор Станислав Куняев

Общественный совет:

В. И. Белов,

Ю.В. Бондарев,

А.В. Воронцов,

В.Н. Ганичев,

Г.Я. Горбовский,

Г.М. Гусев,

Т. В. Доронина,

С.Н. Есин,

Л.Г. Ивашов,

С.Г. Кара-Мурза,

В.Н. Крупин,

А.Н. Крутов,

А.А. Лиханов,

М.П. Лобанов,

С.А. Небольсин,

Ю.М.Павлов,

И.И. Переверзин,

В.Д. Попов,

В.Г. Распутин,

Е.С. Савченко,

А.Ю. Сегень,

С.Н. Семанов,

В.В. Сорокин,

С.А. Сырнева,

А.Ю. Убогий,

Р.М. Харис,

М.А. Чванов.

Проза

Девочка на джипе

1

Письмо от Ивана пришло на исходе августа, в самый разгар дачного сезона, когда день-деньской пропадал Андрей Петрович на загородных шести сотках. Следовало, пожалуй, находиться там и ночью, отпугивая бомжей. Но супруга Алла, опасаясь за свое здоровье, не разрешала ему отлучаться надолго. Впрочем, в таком состоянии неопределенного недуга пребывала она уже немало лет.

– Твой двоюродный брат депешу прислал, – с улыбкой встретила жена, когда вечером притащился он из гаража домой. – Неплохая новость.

Иван писал: «Здорово дневал, казак Бакланов! Как ты там? Сколько лет молчишь! Не по-родственному. Обратиться заставила необходимость. Тетя наша по матерям, Татьяна Фоминична Затуливетрова, перед Пасхой померла. А мы с тобой остались наследниками. Сын ее, Виталик, спился еще при Ельцине и замерз натурально под забором. А сноха, Зинуля, тоже бухала по-черному, пока не пропала без вести. Был слух, с каким-то сектантом умотала в Сибирь, в тайгу, чтоб готовиться к концу Света. А внук тетки, Ромка, связался с урками, ограбил ювелирный магазин. Писал я ему в тюрьму на почтовый ящик четыре раза – ни гу-гу! А полгода уже проходят, и кончается срок вступать в наследство. Срочно, Андрей Петрович, давай решать. Мы с Валюхой тетеньку доглядели, из одной кастрюли кормились-поились. И похороны справили достойно. Не обидели старушку ничем! А ты, братка, небось, и забыл, какая она… Живешь на куличках. Но закон есть закон, как Райкин смешил. Вот и ряди: будешь или нет посягать на половину ее каменного куреня о трех комнатах, времянку и сарай саманный, огород и старый сад. Все это без хозяйского присмотра, на хуторе Майском. Тетка по безграмотности завещания не оставила. Ты не тяни, отвечай телеграммой. А лучше приезжай. Поступай, как совесть велит. На том бывай здоров. Привет Алле. Мои тоже кланяются: Валя, сын Миша и сноха Лариса. С приветом – донской подъесаул Аржанов».

На кухне было парко от кипящего в большой кастрюле рассола, пряно отдавало укропом и лавровым листом. На столе в сияющих трехлитровых банках теснились пупырчатые дачные огурчики. Алла, наполовину занимая комнату грузным телом, с шумовкой в руке сгорбленно стояла у газовой плиты. Время от времени она помешивала рассол, снимала и сбрасывала белесую накипь в мусорное ведерко. Мрачная усталость на покрасневшем дряблом лице жены, ее деловая сосредоточенность подсказали, что ужин откладывается. Андрей Петрович убрал тетрадный листок в карман сорочки и размыслил:

– Надо проконсультироваться у нотариуса, какой документ нужен. Отошлю по почте. Конечно, откажусь.

Жена повернула свою крупную голову, с редкими буровато-седыми волосами, скрепленными на затылке перламутровой заколкой, растерянно зыркнула через плечо:

– Да ты чо, чокнулся? Деньги не нужны? Сидим с голой задницей. Ремонт в квартире аж кричит!

– Тетушку я, действительно, знал плохо. А Ваня с женой ухаживали за ней. Даже стыдно говорить о наследстве…

Алла Ивановна громыхнула шумовкой по кастрюле и с несвойственной ее летам легкостью повернулась к мужу.

– А если мне операция потребуется? Перекроет камень желчный проток – и тю-тю на Воркутю. Ты в этом не разбираешься, а я была медсестрой высшей категории. Сейчас в больнице не милуют. Либо плати, либо помирай!

– Со сберкнижки снимем. Или займем.

– А вдруг Эдька приедет? Который год сын обещает. Тоже расходы. На твою пенсию и таракан не проживет. – Выпученные глаза Аллы подернулись зловещим блеском, шумовка в руке качнулась. – Так бы и дала по башке! Только книжки читаешь! Тебе семья не нужна. И ты мне на хрен сдался!

Лоснящееся от пота её лицо было настолько отталкивающе злым, что он без ответа ушел в комнату, машинально снял с полки книгу. Алла распахнула дверь, запальчиво докричала:

– Если откажешься, я с тобой разведусь! На улицу вышвырну!.. У тебя еще неделя отпуска. Оборвешь айву, слышишь, и – дуй!

– Что ты завелась? – осадил Андрей Петрович. – Сначала надо отремонтировать машину, а затем ехать… А пенсию, моя дорогая, не я устанавливал. Твое демократическое правительство так о народе позаботилось! Было время, – на мою зарплату жили. Да и сейчас работаю!

– Жили. Хуже цыган! Эдика укачаю, а сама по коечникам бегаю, уколами шабашку сбиваю. Ночные дежурства брала… А ты себе галстуки покупал. Выпендривался …

– Ты ахинею несешь!

– Нищий! И я с тобой нищая. А пошел бы в райком партии, сделал бы карьеру. Не вкручивал бы лампочки на старости лет!

Андрей Петрович, сдерживая раздражение, неожиданно твердо произнес:

– Поеду! Как я сразу не сообразил…

Он давно мечтал наведаться в родные места. Дочь, родную кровинку, не видел больше двадцати лет. С тех пор, как достигла совершеннолетия. Увы, прекратил выплачивать алименты и – интерес к нему Наташи стал пропадать… Но однажды она прислала телеграмму с просьбой помочь деньгами. Несмотря на ворчание жены, Андрей Петрович это сделал. Вскоре, находясь уже в больнице, он получил от дочки короткое письмецо, в котором была такая же просьба. И тайком от Аллы заняв у приятеля необходимую сумму, он перевел ее дочери. Последнее письмо Натальи, в котором сообщалось о предстоящем замужестве и называлась цена свадебного платья, жена от него скрыла. У самих не было ни гроша. Только спустя месяц, после возвращения из кардиоцентра, он обнаружил конверт в ящике стола. Попытки связаться остались тщетными. Надежда не гасла до тех пор, пока не позвонила сама дочь (ко дню рождения он послал ей деньжат) и дерзко заявила: «Мне больше не надо ваших подачек. Отцом я считаю Сергея Дмитриевича, который вырастил меня вместе с мамой. А вам желаю не быть скупым…» Так мог сказать только несправедливый человек. Но Андрей Петрович, несмотря на обиду, поехал в Ростов, чтобы объясниться с дочерью. Она повела себя откровенно грубо. И контакты оборвались. Потом грянул августовский переворот в Москве. Инфаркт. Он несколько лет выкарабкивался, занимаясь укрепляющей физкультурой и соблюдая диету. И теперь, к шестидесяти семи, чувствовал себя вполне сносно, даже устроился на полставки в поликлинику электриком.

Перед сном он по привычке сел за письменный стол. Открыл подвернувшийся томик Розанова. И сразу же взгляд остановился на строках: «Удивительно, как я уделывался с ложью. Она никогда не мучила меня. И по странному мотиву: „А какое дело вам до того, что в точности думаю“, „чем я обязан говорить свои настоящие мысли“. Глубочайшая моя субъективность (пафос субъективности) сделала то, что я точно всю жизнь прожил за занавескою, не снимаемою, не раздираемою»…

Андрей Петрович остановился. Вот уж правда! И он долгие годы не мог быть до конца искренним с Аллой. И потому, что она во многом его не понимала, и оттого, что была на то причина…

Несколько дней назад (сам подивился этому совпадению) ему приснилась Марина, первая его жена. Явственно привиделась, – красивой и радостно оживленной. Будто бы встречала его на перроне с букетом тюльпанов. И он, узнав любимую, бросился навстречу, обнял, ощутив ласково прильнувшее тело, которое вдруг выскользнуло из рук, истаяло…

Три года, когда они были вместе, остались в памяти настолько подробно, что он мог даже в днях ориентироваться! И появление ее в школе, и свадьба, и рождение доченьки. Теперь он уже беспристрастно оценивал прожитое и без сомнения знал, что Марина была женщиной, предназначенной ему богом. Он по молодости не сомневался в нерушимости их любви. И когда в бесшабашной компании впервые изменил с бойкой медсестрой, то лишь устыдился этого и не придал особого значения. Кто из мужчин свят? Да не тут-то было. Вцепилась в него Алла так, что не давала проходу, упорно напоминала о себе. И, уловкой оставшись с красавцем учителем наедине, снова затащила в постель. Связь стала постоянной. И однажды самолюбивая подружка воинственно предупредила: «Заберу тебя, милый, у Маринки». – «Я вещь, что ли?» – отозвался он с недоумением. – «И я не вещь! Хватит, Андрюша, забавляться… Я тоже хочу мужа. И ребенка…» И когда знакомые друг другу женщины невзначай сошлись на улице, Алла во всем созналась. Так же решительно поступила и Марина. Разрывный разговор с ней был мучителен и негромок. На ее простой вопрос: «Почему ты предал меня? Разлюбил?», – он не нашел ответа, не посмел оправдываться, казнясь и сознавая, что и не заслуживает прощения… Почти сорок лет прожил он с Аллой, отвоевавшей и по-своему дорожившей им женщиной, а та покаянная молодая боль ощущалась в душе и поныне…

Две ночи кряду он вызывал «скорую» – так давило сердце. Но жена настаивала, чтобы не тянул с поездкой. И если позволяли силы, Андрей Петрович возился то на даче, то в своем металлическом гараже. Отрегулировал клапана, заменил в двигателе масло. Подмарафетил ее и снаружи – зашпаклевал и покрыл аэрозольной краской ржавые проточины. Глянул со стороны – бежевый «конек» еще хоть куда!

В предшествующую поездке ночь спал он беспокойно. Обуревали разные думки: в пути все возможно. И в тот момент, когда разморила сонливость, вдруг загремел над головой будильник, заведенный Аллой. Она же поднялась первой, включила люстру, торопя мужа. Однако измерила ему давление (оно было высоким) и сделала два укола, чтобы смог выдержать дальнюю дорогу.

 

«Жигуленок» – точно птаха из теснины – вырвался в сумеречное пристепье. Остались позади кварталы многоэтажек, лишенные всякой архитектурной целесообразности, ярко освещенные аквариумы фирменных салонов, загородные оптомаркеты. «Новый русский капитал поднимается на кривые ножки, – усмехнулся Андрей Петрович, как многие, с горечью переживающий крах отечественной индустрии. – Господам иностранцам кланяемся! А Петр Великий собственное производство утверждал в России, создавал, строил! В полный рост смотрел на Европу, а мы – в щелочку, по-лакейски – то на Запад, то на Восток…»

В салоне духовито пахло айвой, прихваченной в гостинку. Автострада была пуста. И он жал на акселератор! Приятная оглушенность овладела сознанием. Минуты и километры незаметно сплетались в одно целое, – Андрей Петрович ощущал это пространственно-временное перемещение вскользь, поглощенный ездой. Изредка он посматривал в зеркальце заднего вида, оценивая, каким предстанет перед родней после долгой разлуки. Коричневый густой загар на лбу и лице оттенял проседь волнистых волос, глубже делал носогубные складки, отчего рот как-то повело вбок. Запавшие от усталости карие глаза выглядели растерянно-грустными. Не молод, далеко не молод! Затем, переведя внимание на дорогу, рассеянным взглядом замечал рождение дня.

А он вставал, размашисто пламенел по кромке горизонта, – высвечивал вольный сентябрьский простор! Сонная наволочь поднебесья таяла под напором лучей. Улыбнулась степи зорюшка, сестрица казачья! И в ясном накале утра далеко открылись ковры стерни, пашни, курчавень кукурузных делян, плантации подсолнухов с поникшими шляпками. Порой с двух сторон блистали, разделенные мостом, зеркальные расклинки речек. Подступали и круто отвиливали в сторону акации лесопосадок, с кисейными кронами, озаренные краснолистьем кустарников. А на затяжном подъеме прихлынула сверху синева, и увидел Андрей Петрович (даже глаза повлажнели), как распластанно парил над просяным густостоем седокрылый лунь, все ниже стягивая круги, готовясь к разящему падению, – и остро вспомнилось детство …

Дорога вела на родину. Туда, где не бывал много лет. Он даже сам не мог точно припомнить сколько: двенадцать или тринадцать? И то, что потаенно хранилось на донышке души, – самое заветное и святое – исподволь воскресло. Выходит, неистребимо это ощущение сопричастности отчей земле, поколениям предков!

Из тумана минувшего проступали лица родных и близких, вспоминались трогательные эпизоды. Вновь отозвалась в душе виноватость перед родителями, – их могилы покинуто стыли на хуторском бугре! А он жил вдали, крутился в мелочной суете и нескончаемых хлопотах. Уходили навечно приятели по школе и по общему двору. А с новыми знакомыми дружба почему-то не ладилась. Всё чаще в последнее время он уединялся на даче. Книги – вот спутники его ночных бдений и раздумий.

Все чаще в последнее время брал он в руки дневники Толстого-старика. И, к удивлению, много находил сходного и в отношениях со своей женой. Непонимание друг друга, некая жизненная закабаленность, душевная глухота. Время от времени, когда Алла становилась особенно озлобленной и придирчивой, Андрей Петрович, в отчаянье, готов был повторить судьбу писателя, – бежать из дома. Хоть куда! И первое, что приходило на ум, это был отчий хутор, где доживала свой век родня. Пожалуй, его бы приняли. Но не окажется ли он, в конце концов, в каком-то приюте, хуже того, нищим бездомником? И потому стычки с Аллой кончались перемирием. И хотя утратили они прежнюю взаимную привязанность, терпели, держались друг друга…

2

К полудню «жигуленок» отмерил уже две сотни верст. Незатейливые пейзажи, одинокое молчание, жара утомили. Андрей Петрович дотянул до Мечётки, легендарной казачьей реки. Пересек ее по бетонному мосту, обнаружив лысины дна, – настолько гибельно обмелела матушка! – и перед подъемом свернул на площадку для отдыха.

Выше, под кронами пирамидальных тополей, краснели сайдинговые стены кафе. Перед ним грудились колотые чурки, дымил мангал на ножках. Ветерок доносил упоительный запах шашлыка. Три грязнобокие фуры с заграничными номерами загораживали вид автострады. Из открытой кабины ближней доносилась заунывная восточная музыка. Потасканная, с ярко-рыжими волосами деваха курила, сидя на подножке. Очевидно, «плечевая». Она сузила заспанные глаза на «новенького» и тут же отвернулась, прикинув, что для клиента – староват…

Андрей Петрович расстелил на багажнике скатерку, салфетками вытер руки. И достал пакет с продуктишками.

На диво ожил, закулюкал мобильник, оставленный в машине.

– Живой? Ты где? – тоном диспетчера таксопарка уточнила Алла. – Далеко уже?

– На Мечётке. Хочу чайку выпить.

– Надо же, бедненький, проголодался… – с издевкой заметила жена. – Не задерживайся! А к Лукьянченко обязательно заедь. Может, пригодится. Мне не звони! Деньги экономь.

Солнце палило по-летнему. У кафе грустили под слоем пыли сиреневые флоксы. А в мутновато-пепельном небе промелькивали стайки стрижей, горлинок. Отведя машину под вязы, где ощущалась речная сырость, Андрей Петрович попробовал задремать. В уставших глазах радужно задрожали пятна, какие-то запятые, крючочки…

Плескались на ветру ветви деревьев, их беспрестанно заглушали гулы проносившихся автомобилей. Рядом пульсировала транспортная жила, сводя людей на ленте асфальта по неведомой закономерности. Он опять стал думать о своей судьбе. И как-то растерялся: с временной дистанции многое воспринималось иначе, чем прежде. Сверх того, всё в прожитом было чрезвычайно дорого, кроме черных дней утрат любимых людей. И в каждом событии теперь он, бывший коммунист, усматривал Высшую волю…

Впервые Андрей уехал отсюда, с Донщины, более полувека назад. Все в их роду были военными или хлеборобами. И только он с отрочества мечтал стать учителем. Таким, как Михаил Ефимович! С первого урока запомнился ему этот новоприбывший человек, назначенный директором, – сутуловатой фигурой, твердой походкой, смуглым востроносым лицом. Приметной была привычка историка смотреть исподлобья поверх очков и ерошить при этом ладонью свою седоватую щетину, мысиком сходящуюся на лбу.

Появился он в классе в первосентябрьский день негаданно, держа в руке классный журнал и тетрадку. Преподаватель был по-праздничному одет в темно-синий костюм и белую сорочку. Окинув цепким взглядом в ставших учеников, выдержал паузу.

– День добрый, милейшие! – отрывисто приветствовал он глуховатым голосом. – Кто дежурный? Почему доска грязная? Кто староста? Обоим объявляю замечание. И зарубите себе на носу, со мной разгильдяйство не пройдет!

И поныне трудно понять, как соединялись в его характере жесткость и сентиментальность, ироничность и готовность сколько угодно заниматься после уроков, интеллигентность и пристрастие к спиртному. Никто под хмельком директора, впрочем, не видел. Но наушничали, что дома он надирается до беспамятства. Недоброжелательство отчасти объяснялось тем, что ни с кем Михаил Ефимович не сходился, держался особняком. И Андрей всем нутром тянулся к этому необычному человеку, открывающему тайны древности, исчезнувших империй и цивилизаций…

Многие в школе историю полюбили благодаря Михаилу Ефимовичу. Он не просто объяснял на уроках, а к месту шутил, сыпал примерами из романов, цитировал мудрецов, точно сам был всему свидетелем! И поэтому в рассказе учителя малые и великие события представлялись несравнимо интересней, нежели то, что излагалось в учебнике. Требуя знаний осмысленных, он задавал на дом «рассказы по иллюстрациям». Андрей с увлечением сочинял новеллки, в которых героями были исторические личности. Когда же попал на районную олимпиаду, – вернулся оттуда победителем, с наградой – томом Пушкина!

А на весенних каникулах вместе с учителем отправился он уже в Ростов. Там безоговорочно первенствовали горожане. Михаил Ефимович, добившись разрешения, ознакомился с «работой» Андрея и оспорил решение комиссии, поскольку тот блестяще выполнил задание. Но, по всему, триумфаторов в облоно «утверждали» заранее.

Накануне выпускных экзаменов произошло нечто немыслимое! Михаила Ефимовича исключили из партии, сняли с должности директора. Молва разнесла: он осмелился написать в ЦК КПСС послание, в котором доказывал, что Сталин, совершивший многие просчеты и ошибки, не заслуживает такого враждебного отношения, которое насаждается в народе после ХХ съезда. Реакция из Москвы последовала незамедлительно…

Остался в памяти и сам экзамен. Михаил Ефимович был задумчив, простуженно кашлял. И слова Андрея воспринимал отвлеченно. Ерошил ладонью редеющие волосы, поглядывая в окно на цветущие кусты жасмина.

– Довольно, – прервал Михаил Ефимович его ответ. – Хочу задать дополнительный вопрос. Выскажи собственные соображения. Как ты, молодой, относишься к Сталину?

Андрей растерялся. Он знал о крамольном письме. Но и помнил выводы, которые были в учебнике и не раз повторялись учителем! И потому подверг бывшего вождя осуждению за «культ личности» и репрессии. Михаил Ефимович устало снял очки, протер их платочком, глянул исподлобья подслеповатыми глазами.

– Заслуживаешь «пятерку». Только вот что… Заруби себе на носу! Историю делают не только великие личности, но в равной степени и простолюдины. Диалектика, братец ты мой. Сколько людей, столько и мнений. А историческая наука отнюдь не догма, – и, усмехнувшись, он поднял взгляд на фотопортрет Хрущева, висящий над доской. – Кому-то всё ясно. А вот я сомневаюсь. Так до конца и не разобрался…

На выпускной вечер Михаил Ефимович пришел в пиджаке, увешанном фронтовыми медалями и орденами. И, выпив с Андреем шампанского, объяснил свою недомолвку. С именем Сталина он, до ранения офицер-артиллерист, а затем контрразведчик, прошел войну.

– Да, при его попустительстве разворачивались репрессии, страдали и погибали невинные. Это так. Но обрати внимание: на медали «За Победу над Германией» барельеф Сталина. Все мы, фронтовики, носим ее на левой стороне. Возле сердца…

Андрея это ошеломило: преподаватель из собственного опыта вынес одно, а учил другому, согласно министерской программе. Впрочем, Михаил Ефимович всегда поощрял школьников мыслить самостоятельно. Но души своей не открывал. Наверно, обжигался прежде. Да и сказывался фронтовой путь. Предателей на войне хватало!

Уже на следующий год, когда Андрей был первокурсником пединститута, изображения «кукуру-золюба» повсеместно заменили портретами чернобрового Брежнева. И доцент на коллоквиумах стал упоминать о заслугах Верховного Главнокомандующего в Победе. И вышло, что недаром сомневался Михаил Ефимович, – неполная, выгодная «для кого-то» правда была в учебниках! И не может быть одной, неоспоримой истины…

Из открытой кабины фуры загрохотала восточная оркестровая музыка, включенная на всю громкость; перекрикивая ее, вознесся голос певицы, невероятно высокий и жалобный…

Недолгий отдых прибавил сил. Андрей Петрович вылез из машины, проверил колеса. И невзначай заметил, как спикировал с вяза воробей к хлебным крошкам, подпрыгнул бочком и стал подбирать. Чирикнув, к нему спустилась молоденькая воробьиха, с нежно-серым бархатцем оперения…

И вспомнились ночи, когда с ватагой казачат шастал он по заснеженным улицам от одной хаты к другой, где под застрехами ночевали воробьи. Луч карманного фонарика скользил вдоль камышин или деревянных коробов, ища светло-палевые замершие комочки. Там, где позволял рост, несмышленыши протягивали ладони с растопыренными пальцами и… До сих пор помнился трепет пойманного воробьишки, стук его маленького сердца! Они же, сорванцы, чем больше залучали птиц, тем больше веселились, предвидя, как будут заискивающе становиться на лапы их коты. Но в многодетной семье Хроленко из этих самых пойманных птиц варили суп. Небогато жили донские колхозники в конце пятидесятых. Прокормить вдове троих мальчишек было нелегко: питались с огорода да чем бог пошлет. Дядьки, бывалые фронтовики, стращавшие пацанов за птичьи разоры, братьев Хроленко никогда не трогали…

Дивясь смелости придорожных птиц и стараясь не спугнуть их, Андрей Петрович постоял с грустной улыбкой, добавил на землю крошек и вновь сел за руль. Взглянул на панельные часы-кругляшки: близился полдень. И оставалось всего треть пути…

3

Через час он уже въезжал в Мазуринскую. С трудом угадывалась станичная улица. Особняки в несколько этажей высились по соседству с приземистыми белеными хатенками и краснокирпичными домами брежневской эпохи. Заборы также отличались разнообразием. Трехметровые, облицованные плиткой, похожие на крепостные стены, примыкали к частоколам; кованые железные ограды то и дело сменялись дощатыми изгородями, старинные каменные валы чередовались с заплотами из бревнышек. По одним ограждениям можно было судить, какими разными стали люди за полтора десятка лет, как размежевались их судьбы.

 

Андрей Петрович остановил машину у коттеджа Лукьянченко под зеленой металлочерепицей. Усадьбу скрывал прочный еврозабор. Лишь сквозь решетчатые ворота видно было, как по уложенному плиткой двору колесил на велосипедике малыш вблизи блондинки, читавшей в кресле глянцевый журнал. У бывшего хуторского дружка, а затем приятеля по школе, помнилось, росло две дочери. Обе светловолосые, глазастые. И эта поборница «гламура», похоже, была одной из них.

Держа в руках ведро с айвой, Андрей Петрович приблизился к воротам, украшенным вензелями. Колокольчик мелодично рассыпал трель. Красотка оглянулась. Приезжий снова подал сигнал. Откуда-то из глубины двора выскочила, засеменила ладная женщина в рабочем халатике.

– Вам кого? – спросила, прищуриваясь.

– Я приятель Василия Ильича по школе.

– А-а… Они отдыхают.

– Приехал издалека.

– И не просите! Вас много, а Ильич один.

– Тогда передайте, что Бакланов спрашивал. И вот это, – Андрей Петрович приподнял ведро.

Прислуга нехотя открыла калитку, велела подождать. Но не успела скрыться за колонной, как показался сам хозяин, – рослый, вальяжный, бритоголовый – точно босс из «энтэвэшного» телесериала! Мягко струился на его холеном теле голубой спортивный костюм. Он шествовал, слегка улыбаясь, блестя золотыми дужками очков.

– А я смотрю в окно: кого принесло в такую жару? А это – отличник просвещения! Да еще со своей ставропольской экзотикой, понимаешь… – начальственным баском пошучивал Василий Ильич, пожимая руку и отклоняясь назад, как бы давая понять, что не поощряет сантиментов. – Ну, что?

Жизнь отучила вирши сочинять? А машину, гляжу, так и не поменял…

Хозяин посмеивался, провожая гостя вглубь двора. Но веселость его, как ощутил Андрей Петрович, была несколько нарочитой. Проходя мимо дочери, он приостановился.

– Моя старшая, Людмила. Английская буржуазия эксплуатирует в представительстве табачной фирмы как экономиста. А на трехколёске – внучок, Мартин. Видишь, какие виражи выписывает!

Зеленоглазая красавица, бегло взглянув, снова уткнулась в журнальчик. Василий Ильич завел гостя в беседку-ротонду, в которой устоялся запах изабеллы и муската. Без всякой подсказки та же домработница принесла поднос с фарфоровым сервизом и угощением, – конфетами и круассанами. А хозяин продолжал чеканить фразы, собственноручно разливая чай по китайским чашкам.

– И мы, большевики, нужны новоявленным буржуям. Консультирую их иной раз… Покрепче? Или нельзя? А я не отказываю себе, хотя и гипертоник. Раиса! Принеси бутылочку виски. С черной наклейкой. Ты как?

– За рулем.

– Дам свою визитку! На территории района ни один гаишник не тронет.

– Чаек в самый раз… Не знаешь, как поживает моя бывшая жена?

– Марина? Честно скажу, не знаю. Помнится, лет… этак семь назад твоя дочка кредит у меня оформляла. Передавала привет от матери. Раскрутилась твоя Наташка с ростовскими мафиози на купле-продаже земли. А «крышуют» их москвичи. В Госдуме каны. Во-первых, красавица. Во-вторых, девка умная и с характером. Слышал, в агрохолдинге сейчас заправляет. Вы что, не контактируете?

– К сожалению, нет.

– Почему? Кровь-то родная. Похожа, кстати, на твою мать.

– Оправдываться мне не в чем. Поверь, я всё делал, чтобы отношения сберечь. Но поезд шел в одну сторону… Пока маленькая была, – переписывались. Я приезжал сюда. И Марина поощряла нашу дружбу. Но… характер у Натальи сложный.

– На то она и казачка! Сделай шаг первым. Узнай телефон. И позвони! А хочешь, я спрошу ее номер у директора элеватора?

– Буду благодарен.

– Ну-с, чем занимаешься? Небо городское коптишь?

– Числюсь в поликлинике электриком. Хотя делаю всё подряд. И мебель ремонтирую, и штукатурю, и траву кошу на газонах…

– И это ты, отличник просвещения Российской Федерации?

– На мою учительскую пенсию, Василий, лекарств не накупишься… Сын наш далеко. Одни с Аллой. Она тебя в пример ставит. Упрекает, что в райком не пошел, когда звали…

– А что упрекать? – поморщился хозяин и отхлебнул чая. – Ты рожден «сеятелем знаний». А я другого замеса. Поработал в школе математиком и понял, что не моё… Управлять людьми – высочайшая наука! До сих пор номенклатуру ругают за привилегии. Но сравни, как тогда жили и что теперь! Прежде социальная справедливость хоть как-то соблюдалась. Опора была на человека труда. А сегодня? Два полюса: олигархи и презренная чернь.

– Величайшую в цивилизации империю – Византийскую – погубили именно олигархи. Западноевропейским купцам доверили вести торговлю, а предатели из местной знати разворовывали страну.

– Наши – круче! Ты, к слову, не член КПРФ?

– А ты?

– Упаси боже! Социалист-протестант. С правым уклоном.

– И я не против богатых. Я за то, чтобы бедных не стало! А разве это возможно, если коррупция и безнаказанность сильных мира сего, невесть кем управляемые общественные отношения. У молодежи – потребительская психология. Но в «силиконовой долине» хлеб не вырастишь и совесть не пробудишь. Компьютерная революция не решит основных гуманитарных проблем. У такой России незавидное будущее.

– Будущее – это дети и внуки. А мы, старшие, обязаны о них позаботиться. То, о чем разглагольствуем, от нас не зависит.

– Я отношусь к истории серьезно. Для меня она – фундамент нравственности. Об этом и у Карамзина: «Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие».

– «Согласить выгоды людей»… Полная утопия! У нас это «не катит», как сейчас говорят. Вообще, молодым история Отечества «до фени». Многие и слыхом не слыхивали, какую такую Победу мы отмечаем 9-го мая! Слава богу, стали теперь участвовать в мероприятии «Бессмертный полк».

– Наша извечная беда в том, что отрекаемся легко и беспощадно. За последний век сколько раз это было! Сначала царя низвергли, затем, в гражданскую, отказались от воинских присяг и убивали однополчан. В тридцатые не друзей ли, партийных соратников, предавали анафеме, чтобы удержаться у власти? В Великую Отечественную тысячи красноармейцев служили в вермахте. Потом расстрел Берия, развенчание «культа личности», смещение Хрущева. Следом череда похорон генсеков и – Горбачев, могильщик Союза. Наконец, ельцинский переворот, расстрел Думы…

– Диалектика, милый мой. Закон отрицания отрицаний… – поучительно заметил бывший партиец.

Домработница принесла на серебряном подносе бутылку с желтоватой жидкостью, два бокальчика и нарезку рокфора. Хозяин плеснул гостю, себе налил до краев и заговорщицки прошептал:

– Пусть мы не гусары, но и не старцы, понимаешь. У меня подружка в налоговой на двадцать лет моложе. Я ее «наложницей» зову… За встречу!

Андрей Петрович, не выказав особого восторга, подождал и перевел разговор.

– Заехал к тебе по дороге в Бариловку. Наследство объявилось.

– И большой куш?

– Теткино подворье на хуторе Майском.

– Глухомань. Жаль, что завещал не дядька миллионер, проживающий в Америке или Канаде…

– Да, недурно было бы! – засмеялся Андрей Петрович.

– Заночуешь у меня? Видишь, какой дворец воздвиг!

– Прежним принципам не противоречит?

– Наоборот! Живу в условиях, близких коммунизму. Тебе легко язвить. А побыл бы в моей шкуре… Вкалывал инструкторишкой райкома, завотделом, потом в обкоме. Дорос до первого секретаря в перестройку! Болтологией Горбач занимался, валил страну. А мы туалетное мыло и сахар на уровне бюро райкома делили! Анекдот… Больной приходит к врачу. «Что со мной? Всё, что до „перестройки“, помню досконально, а то, что после, – в голове белым пятном. Это, доктор, склероз?» – «Нет, что вы. Это – счастье!»… Ну, давай за коммунизм в отдельно взятом дворе! – Василий Ильич и второй раз выпил полный бокальчик, потянулся к свисающей кисти темно-розового муската. – Элитный. Слаще, чем у персидского шаха!

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru