Владимир Голубев
Черный барин
– Благодарствую за понимание, сударь.
Я умолк; в голове не поймёшь что крутится, как в калейдоскопе или на ярмарочной карусели, всякая грязь в голову из тёмных щелей полезла. Но вскоре совладал с собой и, знаете, сударыня, я ведь мог в эти минуты ещё послать Тёмного гостя куда подальше, но не решился, поразмыслил и понял, что он примет меня за слабака. Гордыня – она меня сгубила.
* * *
Анастасий Перфильевич замолк и положил голову на картинно сведённые вместе бледные кисти. Купава тоже безмолвствовала, как воды в рот набрала. Удивительный рассказ Чёрного барина поразил её в самое сердце, давнишний страх от прихода в загадочную усадьбу отпустил, она невольно позабыла и о доме, и о тётушке, о грушах, о том, что ей следует спешить со всех ног на рынок. Она в эти секунды билась над загадкой о своих шагах, которые следует предпринять: то ли ей искренне пожалеть хозяина, то ли, наоборот, осудить да поскорее навсегда покинуть это странное имение, позабыть всё и после обходить за версту здешние места…
Но Купава не удержалась и полюбопытствовала:
– А что в грамоте оказалось написано, вы хотя бы прочитали?
– Пробежал глазами по литерам. Там был незатейливый текст: что, мол, взамен даваемой вечной жизни такой-то господин добровольно вручает Тёмному гостю свою бессмертную душу. А после, Чёрный барин вздохнул и добавил: – «Просто, как подать луковицу и кусок хлеба для побирушки-нищенки».
– И вы, сударь, подписали тот самый договор?
– Да, дитя моё, я согласился и поставил подпись собственной кровью, – с грустью признался странный собеседник. – Немедля внутри меня что-то хрустнуло, будто на миг у меня в грудине затрещала косточка какая-то незначительная или суставчик, а всё, скажу я вам, прочее осталось как прежде, словно ничего у меня и не забирали, а так, выходит, мои опасения и страхи – всего лишь одни пустые разговоры. С тех пор я не старею. Вот так, милое дитя.
Чёрный барин умолк и опустил глаза.
– Сударь, вы до сих пор довольны этой метаморфозой, как говорят поэты?
Анастасий Перфильевич весь передёрнулся и глубоко вздохнул, и по лицу стало ясно, что он не очень-то желал об этом распространяться, но, повинуясь какому-то внутреннему позыву или, скорее, приличию, всё же вновь раскрыл свои уста:
– В первый год-два всё казалось забавно – я вовсе позабыл о разных хворях. Мог не смыкать глаз по несколько дней и ночей; да я, впрочем, и сейчас легко переношу зимнюю стужу и сырость. Попытался по-прежнему штудировать науки, выписал из Амстердама телескоп, чтобы ясными ночами наблюдать за Селеной-Луной. А далее я принялся строчить трактат о человеке, да вскоре всё забросил, чую – не моё это. Стало мне на всё наплевать, в том числе и на то самое человечество. Но затем вышло ещё хуже, чем я наивно предполагал. Всё как-то не заладилось: я совсем не старел, и тут у близких появилось недовольство мною. Знаете ли, слаб человек, не всегда может совладать с собой и сердечно порадоваться за другого, то есть за меня… Следом любимая супруга моя, с коей мы прожили тридцать лет душа в душу, разболелась и скончалась. Чада мои выросли, я и оглянуться не успел, да разлетелись кто куда: дочки вышли замуж, а сын дослужился до тайного советника в самом Петербурге. Дети сторонились меня как прокажённого, ведь они сами дряхлели, у них уже появились внуки, а я – всё тот же, будто гусь, замороженный в леднике до грядущего Рождества. Пришлось мне раздробить родительское имение, выделить доли дочерям на приданое и сыну. А я, как сами видите, совсем один остался жительствовать вот в этой обители. Мои верные слуги, что помнили меня с детства, тоже давным-давно поумирали, а другие, видя, что я всё тот же уже много-много лет, уразумели, что дело тут нечисто, и в страхе разбежались кто куда. Остальным своим хлебопашцам я давно дал вольную и только получаю небольшую аренду за пахотную землю и за рубку леса, на то и существую. Вот так я и остался один-одинёшенек. Изредка ко мне из сострадания заходит Пелагея – одна пожилая крестьянка, хоть каши наварит да местные сплетни поведает…
– Но, сударь, можно найти новую любовь и она придаст смысла вашей жизни.
– Была, была восхитительная Грушенька. Мы прожили три года душа в душу, но как-то по зиме она простыла, и у неё приключилась горячка. Бедняжка в беспамятстве, знаете ли, шептала моё имя, но не смогла боле подняться с постели. С тех самых пор я обхожу стороной мадмуазелей.
– Я где-то читала, что без стрелы купидона в нашем сердце жизнь пуста.
– Вот и я о том же, что нестерпимо вечно выносить утраты.
– А как же волк?
– Серый-то? Так он сам ко мне давно прибился, уже лет пять. Помню, в декабре пришёл перед зимним новолетьем, вот с тех пор мы живём вместе. Он заменил мне близких, но его, так сказать, собачья верность искупает все его провинности.
Твердовский осмотрелся по сторонам, замер, глядя на перепачканную воском бронзовую люстру, и продолжил, словно привычно изъяснялся сам с собою:
– Ничего теперь мне не хочется, осмотрюсь по сторонам, а вокруг меня всё пустое и никчёмное. Думаю, что нет во мне любви, оттого и рушатся мои песочные замки, и душа от меня убежала потому, что я оказался недостоин её высоких позывов.
– Но, живя без срока, под силу много доброго сделать для людей.
– Силился не раз, но всё валилось из рук. Глупо прожить долгую жизнь и остаться совсем одному. Поэтому все последние годы я часто посещаю старое кладбище; в основном по вечерам, когда там уже нет никого, навещаю могилки родных и близких, знакомых, друзей детства, учителей и соседей. Даже частенько мне доводилось заночевать в склепе: как домой пойдёшь в полной темноте? Так и без глаз останешься из-за острых сучков. Видать, оттого те обыватели, кто приходил рано или в сумерки на погост, замечали меня бродящим меж крестов в чёрном кафтане. В память о давних временах достал из сундука свой старый парик и шляпу и теперь сам слоняюсь по погосту, как тот проклятый Тёмный гость. Вот так, видно, горожане со страху и прозвали меня Чёрным барином. А что, на погосте тоже есть жизнь, знаете ли. Птицы поют и всякое разнотравье.
– Позвольте поинтересоваться, милостивый государь: а откуда взялись разговоры, что вы преследуете людей и даже пьёте человечью кровь?
– И смех и грех: да, бывало, изредка я несколько раз сильно пугал задержавшихся дотемна на кладбище посетителей или случайных прохожих, но как-то более из-за глупого озорства и скуки, да чтобы слишком не шумели на погосте. Бывалоча ради смеха входил в роль упыря, но ничьей крови не пил и в будущем не намереваюсь. Вот как-то раз ночевал в родительском склепе, а на кладбище, как назло, затесались пьяные мастеровые и давай во всю глотку песни орать – понимаете, никакого покоя нет, даже там, в укромном месте. Ну, я, каюсь, и не стерпел, при свете луны вылез из усыпальницы, как из-под земли, хотел лишь только пристыдить пьяниц… Ну а их при виде ночного гостя как ветром сдуло. Жить бессрочно, оказывается, весьма скучно, вот я и дурачился. В детстве каждое новое утро кажется особенным и ещё не виданным, а в старости год от года не отличаешь. Так-то, милая барышня.
Купава вспомнила про свои дела и поняла, что надо со всех ног спешить в город.
– Я, пожалуй, с вашего позволения пойду, милостивый государь, а то тётя меня, наверно, уже давно ищет.
– Как вам будет угодно, сударыня, не смею вас более задерживать. Только лишь попрошу об одной нелёгкой услуге: чтобы наша с вами болтовня осталась, так сказать, между нами, насколько это возможно. Я, конечно, ведаю про разные дамские штучки, но мне верится, что вы не какая-то там тривиальная девица, у которой на уме лишь только наряды да амурные дела.
– Безусловно, Анастасий Перфильевич, можете быть во мне уверены.
Они любезно раскланялись, словно старые знакомцы, и, когда девица уже почти скрылась среди осин, Чёрный барин крикнул:
–Приходи ещё ко мне в гости, Купава. Я помню много забавных историй, моя голова кипит от них, как котёл с похлёбкой. О ревуар![9]
А барышня засмущалась и на прощанье учтиво ответила:
–Пассé ун бон журнé[10].
* * *
Брат и сестра умудрились зайти в самую чащу Погорелого леса. Ежевики по пути попадалось немало, но она оказывалась либо совсем зелёной, либо едва-едва бурого цвета. Спелых чёрно-сизых ягод нашли совсем мало и хотели уж было топать домой, пускай и с пусты ми руками, но тут Акулинка заприметила овражек, заросший по кромке куманикой с поспевшими красновато-чёрными ягодами.
– Идём, Егорка, за мной.
– Сестрица, вот нам подвалила везуха! Наберём столько, что на торг ещё хватит! На вырученные монетки купим печатных пряников!
Дети проскочили под ветвями плакучих берёз и принялись обирать щедрые заросли…
Глава 4. В путь
Через пару дней людское любопытство, что нескончаемо толкает вперёд по ухабам и рытвинам колесо прогресса (кстати, выдуманного неугомонными французами) подобно весеннему ледоходу, преодолело все девичьи страхи, и Купава вновь решила навестить Чёрного барина. Теперь она направилась в заросшую усадьбу – в полдень, когда солнце находилось в самом зените и в лесу казалось не так страшно, как в первый раз. Она неспешно брела мимо островерхих елей и считала на земле справа и слева от неё солнечные пятна, что каким-то чудом пробивались сквозь плотные ветви деревьев.
Проход к поместью Твердовского оказался покошен, всё вокруг изменилось и стало приобретать обжитой вид. Среди травы даже выглядывали вазоны, которые раньше были скрыты от глаз в бурьяне; правда, стояли они, как водится, не с цветами, а с травой. Дверь в особняк с колоннами в этот раз оказалась плотно затворена. Девушка постучала, но никто не ответил. Подле ступенек кто-то тщательно вырвал доселе разросшиеся кругом заросли лопуха и подмёл ступени. Но всё равно вокруг пахло дряхлеющим деревянным домом и веяло давней неухоженностью. Купава оглянулась и, никого не приметив, хотела было уже идти обратно. Но тут как раз из-за старой осины вышел сам господин Твердовский, в халате и с корзиной в левой руке, где лежало с дюжину лисичек да сыроежек. За спиной его пальцы сжимали огромный топор. Он был гладко выбрит и что-то насвистывал. Приметив знакомую особу, он заулыбался и стал приветливо размахивать топором:
– Какие гости в моей берлоге. Чудеса, да и только! Весьма рад вас видеть, голубушка. Уж думал, что вы позабыли дорогу к одинокому старику, выжившему из ума.
Побледневшая при виде топора Купава, по-прежнему не шелохнувшись, стояла посередине двора, словно окаменев; сердце её замирало от страха, а колени дрожали. Ей стало страшно оставаться с ним с глазу на глаз, а в голове крутились последние слова Чёрного барина: «…выживший из ума, выживший из ума». Твердовский, видимо, наконец-то постиг, что глупо ждать ответа, коли перед носом гостьи машешь топором, и отбросил его в сторону.
– Что-то я очень того… обрадовался визиту. А топор – так я ветки им рубил.
Купава немного успокоилась и даже с трудом улыбнулась хозяину, растянув посиневшие губы.
– Анастасий Перфильевич, добрый день, не пугайте меня так больше. Даёте честное и благородное слово?
– О да, можете быть уверены, сударыня, я при вас более топор в руки не возьму и косу – тоже…
– Я проходила мимо, вспомнила о вашем предложении и решила заглянуть к вам на пять минут. Вот и небольшой гостинец от меня: груши и яблоки, крыжовник и сливы.
– Прекрасно! На меня весьма благосклонно подействовал ваш предыдущий визит, и я, представьте себе, прибрался в доме, купил в колониальной лавке свежего абиссинского кофе, пряников и всякой всячины, а ещё набрал целую телегу кованых гвоздей, досок и даже пакли, чтобы законопатить щели, и теперь вот, представьте себе, принялся за починку усадьбы. Вот, думаю, по осени подрядить артель плотников из здешних крестьян для ремонта.
– Я весьма рада таким переменам. Даже если вы и правда без души, но опускать руки всё равно не следует. Родная тётушка меня с малолетства учила, что человек из любого сословия должен всю жизнь вокруг себя творить райский сад.
Чёрный барин после слов барышни как-то сразу обмяк, будто подстреленная влёт утка, и с ходу плюхнулся на ступеньки.
– Дорогая Купава Александровна, будьте милосердны и без острой надобности не напоминайте, пожалуйста, старику о его трагедии. Не раньте в сердце самого несчастного в подлунном мире человека.
Девушка вздрогнула, ей стало жаль беднягу, и она, повинуясь врождённому женскому состраданию и помня о своей собственной сиротской доле, тихо проговорила:
– Простите, Анастасий Перфильевич, я вовсе не намеревалась вас обидеть и тем более причинить страдания. Может, я чем-то смогу вам помочь или оказать какую-то посильную услугу?
Господин Твердовский закрыл глаза и призадумался. Стало слышно, как гудит шмель подле куста цикория. Наконец-то, отложив корзинку в сторону, он произнёс:
– Мадмуазель Огнева, мне даже неловко об этом говорить, а тем более о чём-то вас просить, вы же ещё совсем невинное дитя, вам даже месье Мольера или «Бедную Лизу» Карамзина читать ещё рано. Но, с другой стороны, ваши визиты сюда, как мне думается, тоже не случайны, а, скорее, наоборот, предопределены, так сказать, свыше, правда, не ведаю, какими силами, но явно не наукой с её електричеством, и, надеюсь, не тем Тёмным гостем, что когда-то совершил визит ко мне в баню.
Лицо Купавы вдруг вспыхнуло пунцовым цветом.
– Я ведь живу в крайне строгой обстановке, как говорит тётушка – в ежовых рукавицах. Полагаю, вы не забыли о моей сиротской судьбе? Так чем вам помочь, милостивый государь?
– Я обещал вам поведать много историй, вот послушайте ещё одну, недосказанную. Когда уходил тот самый Тёмный гость, шаркая и поправляя парик, я спросил его, а возможно ли как-то возвратить обратно мою грешную душу. Он крайне подивился такому вопросу, но ответил, что можно, но это по плечу исполнить лишь человеку с невинной душой, прошедшему все горнила земных соблазнов. Выходит, если удастся воротить мой повинный дух, я наконец-то смогу спокойно умереть и уйти из этого давно опостылевшего мне мира.
– Вам так прискучило ваше бессмертие?
– Опротивела мне в конце концов такая вольная жизнь, хочу воротить всё назад, моё самое заурядное житьё-бытьё, чтобы желать помогать человеку, даже малому зверю или птахе небесной не от скуки, а от души. Опостылело без родных и друзей следить за перипетиями людской подлости и низости, ведь ныне не так много в окружающей нас жизни достойных проявлений человеческой натуры, кои радуют и вселяют надежду в благоприятное будущее потомков Адама и Евы. Да я самый что ни на есть обычный человек, такой, как все, как мой кучер Степан, что немало лет исправно возил меня, или горничная Варвара, моя кормилица Матрёнушка. Чем я-то лучше их, для чего мне так долго топтать землю? Может, и есть среди нас те титаны духа, что достойны жить вечно: вот академик и поэт Михайло Васильевич Ломоносов прожил всего-то пятьдесят три года! Но мы его чтим и ещё долго будем помнить! Но какой малый срок отвёл ему злой фатум для пребывания промеж смертных! Может статься, здравствуй он и поныне, мы бы давным-давно бороздили на железных судах Ледовитые моря или даже, бери выше, небесные океаны, а то, глядишь, бы и на Луну нацелились. Вот как, но таких исполинов духа среди людей – единицы! И вот скажите, кто я такой, что создал для человечества?
– Анастасий Перфильевич, а что требуется, дабы вернуть вашу бессмертную душу?
Несколько тягостных минут молчал Чёрный барин, будто не решался даже вымолвить заблаговременно припасённые слова о помощи, но всё же, в конце концов решился произнести:
– Как я уже изъяснял, на самом деле выход есть: надо лишь только кому-то невинному, с чистым и добрым сердцем пройти до конца по Кремнистой дороге. А путь укажет мой страж – Серый волк. А там, на дальней неизведанной стороне, в винограднике, придётся изловчиться и поймать белоснежного орла, что слетает в сад звёздной ночью подкрепиться чудесными ягодами. И главное – воротиться на нём за мной. Он, сказывают, весьма послушен перед ничем не запятнанными людьми. Только он на своих белых крыльях доставит мне моё богатство, так безрассудно мною когда-то утраченное.
– Прямо выходит сказка какая-то: Кремнистая дорога; только недостаёт жар-птицы и Бабы-яги, про которых мне рассказывала тётушка и написано в сборниках сказок!
– Вся наша жизнь и есть на самом деле подобная небылица, только вот она кем-то сокрыта под покровом тайны. Разглядеть её можно только издали, по прошествии многих лет.
– А она долгая, а главное – опасная, эта ваша Кремнистая дорога?
– Никто не знает. Волк говорит, что каждый раз всё по-разному. Изредка она несёт храбреца сама, будто река, лишь ступишь на неё. Так мы отправляли гостинцы – к примеру, ваши золотые груши – нашим дальним знакомцам… Подчас не позволит даже наступить: так жжёт, будто в горне у кузнеца. Одним словом, с норовом дорога, и где конец её, никто не знает, да и есть ли он?
– Но, сударь, что я скажу моей тётушке, если меня долго не будет дома?
– Не ведаю. Может быть, сказать, что в лесу потерялась, или болтают, мол, вчера заблудились в Погорелом лесу крестьянские дети – брат и сестра, и вы разыскивали их по зову сердца? А потом, не следует забывать: Серый волк будет вам побыстрее почтовой тройки. Но, несомненно, ложь, как ни крути, есть ложь. Понимаю, что лгать нехорошо, но, видимо, придётся. Боюсь, если Марии Петровне правду поведать, как всё есть на самом деле, не поверит она или, того хуже, умом тронется либо сочтёт вас душевнобольной.
– Всё так и есть, придётся оставить ей письмо, а не брать на себя сей недостойный поступок. Вы не одолжите мне перо и чернила, а ещё листик бумаги?
– Одну секунду.
Чёрный барин отправился в дом и вскоре вернулся, держа в руках письменный прибор. Купава быстро настрочила несколько строк и, вложив в письмо голубой цветок цикория, обратилась к хозяину:
– А на волке следует верхом ехать, как на настоящем коне?
– Так и есть. Для чего он баловался вашими золотыми грушами? Пусть теперь покажет свою прыть!
– А что необычного в тётушкиной груше? Дерево как дерево.
–Оно, по секрету скажу вам, из того самого дивного[11] сада. Предок ваш приобрёл сей саженец за дела милосердия в жестокий петровский век…
Купава задумалась, поправила косу соломенного цвета и поняла, что если сию минуту не отправится в путь, то больше никогда не решится на такую, как пишут во французских романах, авантюру, рассчитанную на извечное русское «авось». Она даже на первых порах рассердилась и на Твердовского, что он впутывает её в такое опасное предприятие, и на себя, что так легко уступает ему; но над всеми её чувствами преобладало явившееся откуда-то из её сердца упрямое стремление помочь и спасти человека.
– А где же ваш хвалёный волк, сударь?
– Не извольте беспокоиться, сударыня.
Чёрный барин едва слышно свистнул, и из-под куста пахучей черёмухи вылез уже знакомый бирюк и навострил уши…
– Иди ко мне, бродяга. Вот и настал твой час. Кремнистый путь давно ждёт вас.
Серый волк равнодушно зевнул, обнажив острые клыки, и жёлтые глаза бесцеремонно уставились на девицу.
– Я боюсь его…
– Не стоит, он накормлен, зато не обманет и очарованную дорогу ведает. Прихватите с собой золотых груш – они вам пригодятся в долгой дороге – да припоминайте все небылицы, что слышали – будете рассказывать волку.
– Тогда вперёд! Но сначала заскочим домой к моей ненаглядной тётушке, иначе я сойду с ума, переживая за неё.
* * *
Купава осторожно забралась на спину волку. Устроилась поудобней, крепко-накрепко ухватившись за длинную шерсть на холке; в тот же миг в её глазах рассыпались мириады блестящих искр, и она словно погрузилась в какую-то ребячью небылицу – всё вокруг замелькало, как в разноцветном калейдоскопе, преобразилось, словно она угодила в колодец с родниковой водой и теперь глядела из-под неё на привычный мир. Дыханье спёрло…
Тут лесной разбойник, подхватив седока, как пушинку, пустился в дальний путь. Но поначалу он перемахнул речку и привычно пробрался в знакомый сад. Соскочив с Серого, наездница пробралась к дому мимо склонившихся цветов и на лавочке оставила письмо для тёти, придавив его камнем.
– А теперь в путь, – сказала девица и шёпотом добавила: – О вас, тётя, я буду молиться всю дорогу.
Они вернулись в лес и, миновав стороной заросшую усадьбу Твердовского, проскочили меж куртинок молодых осинок, да так, что ветки захлестали по лицу, и вскоре взору их открылась доселе невиданная дорога – песчаная и кремнистая, уходящая вдаль. Она разрезала бурелом на две части, сверкая под редкими лучами полуденного солнца.
Купава раньше ничего не слышала о столь дивном пути, проходившем прямо подле родного города, и теперь ей ничего другого не оставалось, как любоваться открывающимся великолепием. В поле и на лугах чудесная дорожка завораживающе сверкала в ярких лучах дневного светила, словно в неё какой-то неведомой рукой оказались вкраплены блистающие звёздами алмазы.
* * *
Мария Петровна стучала коклюшками и изредка поглядывала в окно: Пава сегодня что-то задерживалась. Невесёлые мысли то и дело подступали к ней, мешая работать. «Как выросла девочка. Ещё год-другой – и упорхнёт моя жар-птица из родимого гнезда с мужем, – думала тётушка. – Сыскалось бы мне местечко подле молодых, как не хочется доживать свой век одной да в четырёх стенах».
Во дворе петух громко захлопал крыльями и заголосил, ему следом вторил соседский певун. «Ну, пошла гулять губерния», – отвлеклась Мария Петровна и решила растопить самовар: глядишь, скоро и Купава вернётся.
