Владимир Гораль
Дознание капитана Сташевича
Глава восьмая. Лагерный старшина Шнитке
В кабинет к старшине Бравен вошел на следующий день после прибытия в Бирюслаг. Впрочем, какой там кабинет? Просто отдельная, переделанная из чулана каморка в бараке. Эти «хоромы» скудно освещал свет тусклой, запитанной от мазутного генератора жёлтой лампочки под газетным абажуром. Войдя внутрь этой комнатушки, Вальтер отрапортовал старшине о прибытии. Тот сидел за грубо сколоченным из ящичных досок столом с выражением собственной значимости на жутковатой старообразной физиономии. Словно морщинами, она оказалась изуродованной мельчайшими бесчисленными шрамами. На остром бледном носу старшины красовалось самодельное проволочное пенсне, исполненное лагерными умельцами.
– Проходите, гауптман! – раздвинул Шнитке в неожиданно любезной улыбке тонкие бледные губы. – Присаживайтесь,
– Я рядовой штрафной роты, да и то бывший, – буркнул Бравен. Но на предложенный табурет всё-таки присел.
– Вас, наверное, удивляет моя осведомлённость, герр барон. Но что есть, то есть, – всё с той же любезной улыбкой продолжил Шнитке.
– Спасибо, что не назвали фрайхерром20, господин главный лагерный старшина. В этих стенах такое обращение более чем уместно, – с кривой ухмылкой съязвил в ответ Вальтер.
– В этих стенах, – обвёл рукой Шнитке узкие пределы своих владений, – вы, Вальтер, можете обращаться ко мне по воинскому званию. Тем более что мы были фактически в одном. По документам я бывший оберфельфебель, но в душе остаюсь офицером. Как и вы, Вальтер, я командовал ротой в чине гауптмана. В моём подчинении находилось почти две сотни солдат.
– Чего вы хотите, Шнитке? – Бравен довольно грубо прервал чрезмерные откровения своего визави.
Двумя пальцами старшина аккуратно снял пенсне с бледной хрящеватой переносицы. Утомлённо вздохнув, он принялся протирать стёкла чистой белой тряпицей.
– Ох уж эти аристократы… Голубая кровь! Все как один несносные строптивцы, – пробурчал он при этом с показным благодушием. Ни дать ни взять – старый добрый ворчливый бюргер.
Внезапным резким движением Шнитке вернул пенсне на место и уставился на Вальтера холодными стеклянными кругляшами. И без того бледное лицо старшины стало совсем белым. Многочисленные шрамы посинели, а рот искривился в брезгливой гримасе.
– Вы нужны мне, Бравен! – почти прошипел он. – Человек, который среди всех этих так называемых соотечественников… Человек, который сумел сохранить достоинство немца и честь истинного арийца – такой человек сейчас в особой цене!
Бравену оставалось только хмыкнуть, что он и сделал.
– Это приметы прирождённого вожака! Ваши люди, почти сотня вновь прибывших из Дальлага немецких солдат, нам очень пригодятся. Вливайтесь в наши ряды. Может показаться, что я стелюсь перед русскими с целью выжить! Но нет! Это не так! Как говорится, найн, найн унд найн! Вернее, выжить – это не самоцель! Такие, как мы с вами, должны вернуться в нашу изнасилованную Отчизну! Возвратиться и начать всё заново! Во имя великой идеи! Во имя нации!
«Да он просто больной! – с некоторым разочарованием подумал Бравен. – Типичный фанатик. На фронте я достаточно насмотрелся на таких шизоидов».
Меж тем, словно таёжный глухарь в брачный период, Шнитке продолжал токовать:
– Добиться настоящей власти можно даже в аду среди чертей. Для этого нужен лишь сильный характер плюс мозги. И ещё информированность. Знание подноготной всех и каждого, вплоть до самого последнего нечистого. Мне удалось приручить звероподобного начальника нашего лагеря. Через этого тупого медведя я получил доступ к нужной информации. Пришлось долгими часами изучать сотни досье на всех нынешних и вновь прибывающих военнопленных. Постепенно я завербовал целую сеть единиц, работающих в первую очередь на меня. Таковых многие десятки. С их помощью я поддерживаю в лагере идеальный порядок. Русские это ценят и безоговорочно мне доверяют. По возвращении в Германию многие из этих людей станут костяком нашей новой организации. Но сейчас мне жизненно необходим верный и преданный помощник, человек со стальным стержнем внутри. Станьте нашим соратником, Вальтер. Соглашайтесь, и вот вам моя рука!
Вольдемар Шнитке поднялся из-за стола, чтобы в самом деле протянуть Бравену свою тонкую бледную кисть.
«Что за мерзкие пальцы у этого самовыдвиженца в новые фюреры! Белесые, тонкие, какие-то бескостные. Не пальцы, а глисты-переростки», – покосившись на протянутых для пожатия «глистов», Вальтер отметил это машинально, даже с какой-то меланхолией. Вслух же он высказался по-русски. Хоть и с сильным акцентом, но зато смачно и с удовольствием:
– Пошёль ты нах…
Вальтер поднялся и, сутулясь, чтобы не задеть головой низко свисающую с потолка тусклую лампочку, повернулся по направлению к двери.
– Хальт!21 – раздался за его спиной властный и злобный окрик.
Привыкший к армейской муштре Бравен машинально остановился.
– Ты кем себя возомнил, баронишка? – зашипел за его спиной Шнитке. – Ты что же думаешь, будто я истинной цены вашему вшивому аристократизму не знаю? Правильно фюрер вам, гусям напыщенным, не доверял. Это твои дворяне войну просрали! Голубая кровь! Генералы-фельдмаршалы, фон бароны чёртовы! Будешь делать то, что тебе прикажут, а иначе сдохнешь, дерьмо благородное! Протухнете, ваша милость. Заживо сгниёте в лагерном карцере!
Всё дальнейшее бывший танкист и разжалованный гауптман Вальтер фон Бравен помнил смутно. Помнил собственный звериный рёв. Помнил белую физиономию Шнитке, перекошенную смертельным ужасом. Помнил, как неистово, а потому бестолково и недостаточно сильно бил в живот врага выхваченной из-за голенища короткого сапога заточкой из алюминиевой ложки.
Черт побери, как же долго он шлифовал её черенок о красный калёный кирпич! Выходит, не помогло…
Часть вторая
«Нуар-морт в таёжных тонах»
Глава первая. «Окаянный дом»
Капитан Сташевич всё-таки решился – сделал Дарье Громовой предложение. Юный военфельдшер с лукавой улыбкой заявила, что ей надо подумать. И только через долгих четыре минуты дала согласие. Сие радостное известие майор Бабр воспринял, добродушно посмеиваясь.
Словно капитан океанского судна, находящегося в рейсе, он имел исключительное право «расписать» молодых людей. И то верно! Ну чем, спрашивается, бескрайние таёжные просторы не океан? Да разве что цвет у этой стихии не синий, а зелёный!
Впрочем, развести каких-нибудь до чёртиков надоевших друг другу супругов из лагерной обслуги начальник Бирюслага почему-то не имел права. Как бы этим самым супругам ни приспичило. Уж таков странный закон.
Играть свадьбу с привлечением гостей из лагерного бомонда новоиспечённые супруги не слишком жаждали. Тем не менее начальник лагеря настоял.
– Ты людей не обижай, капитан, – сурово заявил Бабр. – Прямо тебе скажу: спрячь свой польский гонор куда подальше. У народа в этих глухих краях и так поводов для радости немного, так не лишай его лишний раз возможности повеселиться. Вот наступит восьмое мая, день безоговорочной капитуляции Германии, тогда и праздник отпразднуем, и свадебку тебе с Дашей заодно обустроим. А я уже распорядился, чтобы начпрод Гришаня снеди всякой добыл. И, главное, пару ящиков советского шампанского в области изыскал. Кровь из носа! Так что не кочевряжься, капитан!
– Как прикажете, товарищ майор, – откозырял дисциплинированный Сташевич.
– Ну вот и славно! – пробасил подобревший Бабр. В порыве искренних чувств майор шагнул к Сташевичу и заключил его в свои могучие медвежьи объятья. – Эх, Андрюша! Нам ли жить в печали? – прогудел он в самое капитанское ухо.
* * *
– Ой, слоники! – восхищённо щебетала Даша Громова.
Она стояла перед книжной полкой в доме Сташевича, нежно поглаживая по фарфоровым спинкам двухвостых зверьков.
– Только почему шесть? А где же седьмой? Вот все говорят: пошлость, мещанство! А я прям с детства обожаю!
– Папа Анвей! – дёрнул за штанину Вадик, четырёхлетний сын Даши. – Папа Анвей, а мы с мамой теперь у тебя выть будем?
Сташевич поднял мальчика на руки, заглянул в его небесно-голубые, кажущиеся такими странно-знакомыми глаза, и со всей серьёзностью ответил:
– Конечно, сынок. Мы теперь всегда будем жить вместе!
Тем же вечером Андрею пришлось заступить в ночное дежурство по лагерю. Находящийся в доме полевой телефон зазвонил – провод от него тянулся прямо из-за лагерной колючки. Там, в помещении диспетчерской караульной службы, находился небольшой коммутатор, созданный стараниями Бабра и руками пленных немцев-связистов.
Это чудо технической мысли связывало два десятка абонентов из числа лагерного начальства и старшей обслуги. Достаточно было снять с рычага трубку, как в дежурке загоралась сигнальная лампочка вызывающего номера и раздавался звонок.
Дежурный офицер сообщил капитану о том, что младший лейтенант Рогозин заболел и придётся подменить его.
«А, чтоб тебя! Холера ясна! – мысленно выругался Андрей. – Знаем мы его болезнь…»
Капитану было порядком не по себе. Наверное, оттого, что в первую же ночь совместной жизни он оставлял свою новую семью в доме одну. Причём именно в этом доме.
Сташевич и его жилище невзлюбили друг друга с самого начала. С той первой ночи, когда «добрый старый дом» «порадовал» его тяжким ночным кошмаром в честь новоселья своего хозяина. Не слишком задумываясь над первопричиной, Андрей с той поры стал инстинктивно избегать ночёвок под этой крышей. Он практически переселился в бревенчатое здание лагерной администрации, на облезлый дерматиновый диван в своём «кумовском» кабинете.
В начале второго ночи, завершив с караульными очередной обход лагеря, капитан позволил себе расслабиться. Он снял китель с портупеей и прилёг с книжкой на кушетку в соседней с дежуркой комнате. Только лишь он задремал, как раздался короткий звонок. Андрей накинул китель и заглянул внутрь лагерной диспетчерской. Старший сержант, его помощник, сладко спал, положив голову на стол, на удобно скрещённые руки.
Снова зазуммерил звонок. Зажглась крохотная красная лапочка, кроваво осветилась блеклая карандашная надпись под ней – «Капитан Сташевич».
Встревоженный Андрей сорвал трубку и почти прокричал:
– Даша?! Что случилось?!
В ответ он услышал лишь глухой всхлип. Затем прерывающийся детский голос прошептал:
– Па-па! Там! Там ма…
В трубке едва слышно, словно из дальнего далека, донёсся до Андрея сдавленный женский крик:
– А-а! Не-ет!
Не помня себя, Сташевич метнулся в соседнюю с дежуркой комнату. Там он вытащил из висящей на стуле в портупее кобуры свой тяжеленный ТТ, подхватил заодно ППШ сержанта и, распахнув плечом дверь, бросился со всех ног к лагерным воротам, к своему проклятому жилищу.
– Кто посмел? Кто напал? Лесные звери пробрались в дом? Медведь? Росомаха? – хаотично, сбиваясь вместе с дыханием, мелькали в его голове панические, ужасные масли. – Нет, не лесные! Гораздо хуже! Двуногие звери! Беглые зэки! Уголовники! Напугать! Надо спугнуть! Пока они не…
Сташевич поднял ствол своего ППШ к небу и яростно нажал на курок. Заплясал в руках круглый диск автомата. Длинная очередь разорвала ночную тьму. Через считанные секунды на постах и разбуженные в питомнике яростно залаяли сторожевые псы, взвыли лагерные сирены. Заскользили по крышам бараков лучи мощных, установленных на вышках прожекторов. Словно тараном, капитан собственным телом вышиб тяжёлую дубовую дверь староверческого жилища. Вынес вместе с косяком, позабыв в горячке, что открывалась она всегда не внутрь этого проклятого дома, а на себя…
* * *
После регистрации с Андреем Сташевичем Дарья Громова брать фамилию мужа не стала. Так уж повелось в их роду – все женщины Громовых либо сохраняли свои, либо обзаводились двойными, присоединяя фамилию мужа к девичьей.
Проводив супруга на службу, Даша уложила Вадика спать. А после уже и сама засобиралась в постель. Вдруг за дверью жалобно замяукал, настойчиво заскрёбся о косяк Дашин кот Черныш. Ещё днём, когда Даша с Андреем собирали свои и Вадика вещи, готовясь к переезду под крышу мужа, кот куда-то пропал.
– Загулял Черныш, – решила тогда Даша. И тут же махнула на это дело рукой. – Ну да ничего, есть захочет – объявится.
Так и вышло. Черныш без труда отыскал новое местопребывание хозяйки. Дарья открыла дверь, и кот проскользнул внутрь. Вместо приветствия черный гуляка на ходу прошёлся лоснящимся гладким боком по голой хозяйской ноге. После этой обязательной процедуры кот начал неспешный обход дома.
Новые владения Чернышу не слишком пришлись по вкусу. Он не тёрся о выступающие комнатные углы и ножки мебели, не пытался их метить, опрыскивая лёгкой пахучей влагой из-под хвоста. Кот обнюхивал окружающее пространство и лишь неприязненно чихал. Да ещё, подрагивая усами, брезгливо поджимал лапки.
Даша поставила на пол блюдце с молоком, однако Черныш даже не прикоснулся к нему. Вместо этого он выперся на середину комнаты и когтями вцепился в цветной верёвочный коврик, лежащий здесь же. Затем выгнул дугой спину, поднял, как траурное знамя, пушистый смоляной хвост и самым чудовищным образом завыл. При этом круглые зелёные глаза Дашиного питомца едва ли не выскакивали из орбит. Окончив «адажио», кот бросился к двери. Решительно замяукав, он потребовал выпустить свою персону обратно на двор.
«Невиданное дело: Черныш всегда ночевал дома на моей кровати, свернувшись калачиком в ногах, – изумилась про себя Даша и тут же принялась оправдывать своего любимца: – С другой стороны, если разобраться, и дом этот не тот, да и кровать пока не моя! Ну, ничего! Привыкнет. Как говорится, стерпится – слюбится».
Пожав плечами, прежде чем запереть дверь, она выставила за неё блюдце с молоком.
Ночью Даша как будто спала. Однако сон её на новом месте выдался каким-то тревожным, прозрачным. Она слышала приглушённые сонные всхлипы Вадика в его кроватке. Слышала, как лениво, по-ночному, взлаивают соседские собаки в дальних домах. Слышала мяуканье Черныша где-то за калиткой и даже лёгкое, едва различимое потрескивание деревянных бревенчатых стен своего нового жилища.
Скрип-скрип-скрип…
Как из-под земли, донеслись до ушей Даши осторожные звуки. Кто-то неизвестный в темноте на ощупь поднимался по невидимым ступенькам. Во внезапной звенящей тишине, словно выстрел, прозвучал резкий одиночный стук, будто на деревянные доски пола уронили что-то тяжёлое.
Шлёп-шлёп-шлёп…
Затопотали по гладким половицам маленькие босые ножки. Совсем близко серебристым колокольчиком прозвенел в ночном сумраке чей-то смех. Смеялся ребёнок. Девочка… Скрипнули пружины кроватки Вадика.
– Ма? – услышала Даша его сонный голос.
Ужасно хотелось немедленно проснуться, вскочить с кровати и поспешить к сыну, но внезапная, похожая на паралич слабость не позволила ей этого. Немой ужас призрачной шелестящей чёрной змеёй намертво обвил, сковал её тело.
Приложив невероятное усилие, Даша едва повернула на голос сына лежащую на подушке голову. Сквозь щель чуть приоткрытых век она различила маленькую фигуру в белом, стоящую рядом с кроваткой Вадика.
И снова до ушей Дарьи донеслись вкрадчивые глухие звуки.
Скрип-скрип-скрип… Шлёп-шлёп-шлёп…
Кто-то босой, большой и взрослый медленно приближался к её кровати.
Скрипнули пружины, прогнулся край койки. Приплыло из тьмы и нависло над Дашей размытое белесое пятно в ауре зеленоватого фосфорического сияния. Но вот контуры пятна стали чётче… Лицо… Безжизненно-белый женский лик…
Что-то тяжкое навалилось на Дарью. Она захрипела, задыхаясь. Горло сдавил чудовищный спазм. Снова из дальней дали донёсся испуганный голос сына. Где-то на улице застрекотала гигантская трещотка. Тут же загрохотало совсем рядом, как будто затопал огромными сапожищами вломившийся в дом великан.
Затем пришло облегчение и… темнота…
* * *
Вселенский переполох, который устроил посреди своего ночного караула Андрей, даром ему не прошёл. Оперативно прибывший на место происшествия заспанный и перепуганный Бабр едва не прибил своего заместителя собственноручно. И было за что.
Получалось, что не в меру заботливый муж поставил на уши весь Бирюслаг из-за банального ночного кошмара любимой жёнушки. Впрочем, обозвав Сташевича «заполошной бабой» и «ссаной истеричкой», майор несколько поостыл. Он устным порядком заключил незадачливого капитана под домашний арест. А потом, оглушительно скрипя хромовыми сапогами, вышел через зияющий дверной проём.
– Долой из чёртова жилища! Прочь из проклятого дома! Вон! На улицу! – уходя, Бабр бесцеремонно прошёлся по старой дубовой двери.
Высаженная хозяином дома, она сиротливо и бесполезно возлежала на полу, перегораживая выход. Бледная и растерянная Даша сидела на кровати, закутавшись в одеяло. Одной рукой она крепко прижимала к себе Вадика. По всему было видно – и мать, и сын всё ещё во власти пережитого.
– Господи, какая же я дура, Андрюша! Я так тебя подвела, – пролепетала Даша и горько заплакала.
– Мама, не пачь! – хлюпая из солидарности с матерью носом, принялся гладить её по рукам малыш.
Присев на кровать, Андрей крепко обнял обоих. На жену он совершенно не злился. Наоборот, был полностью убеждён, что поступил правильно. А ведь если бы он не успел? Когда Сташевич, высадив дверь, с включённым фонарём и автоматом наперевес ворвался в дом, Дарья уже не дышала. Она лежала на кровати совершенно синяя, будто поздно вынутая из петли удавленница. Чтобы вернуть жену к жизни, Андрею пришлось делать ей искусственное дыхание. Опоздай он хоть на минуту…
– Мама, не надо пакать! Она хорофая! Она не нарофно, – не оставлял своих утешений Вадик.
– Ты о ком, сынок? – одновременным дуэтом вопросили Андрей с Дашей.
– О Масе! – довольный, что оказался в центре внимания, малыш принялся взахлёб объяснять: – Мася поиглать ко мне присла. Мама ей не разлесала, а она всё равно присла. А потом Масина мама за ней присла и мою маму напугала! Она не нарофно! Она хорофая!
Андрей и Даша изумлённо переглянулись.
– Да ладно! Не надо мистики, – попробовал объяснить себе рассказ мальчика Сташевич. – Предположим, имя пропавшей девочки Вадик мог услышать из каких-то случайно подслушанных взрослых разговоров. Ну а всё прочее – всего лишь детские фантазии.
Малыш не унимался:
– А потом мама Масы подосла к маме Дасе, и маме Дасе стало похо! Маса с мамой посла вниз, а я сделал дзинь-дзинь папе Андрею!
– Куда пошла Маша с мамой? – сам не зная зачем, рассеянно переспросил мальчика Андрей. – Вниз?
– Вон туда, вниз! – чётко произнёс Вадик и пальчиком указал в центр комнаты.
Сбитый горкой, там валялся цветной верёвочный коврик, истоптанный ворвавшимся в дом караулом. Андрей подошёл к половичку, недоумённо пошевелил, а затем сдвинул его носком сапога в сторону. Взгляду капитана открылся аккуратный квадратный вырез в дощатом полу, ближе к его краю темнело в углублении большое медное кольцо, позеленевшее от времени.
– Пся крев! Крышка погреба, мать её! – с сердцем выругался на обоих языках своих польско-русских предков Андрей. Впрочем, сделал это он про себя, помня о присутствии жены и ребёнка. – И как я её раньше не замечал? Хотя в доме я почти не жил, а вход в подпол до сих пор надёжно прикрывал этот чертячий плетёный цветной коврик.
Выцарапав из углубления зелёное медное кольцо, Андрей откинул крышку погреба. С характерным деревянным стуком та упала на пол. Сидящая на постели Даша вскрикнула и, резко побледнев, зажала рукой рот. Из погреба мощно пахнуло заброшенным склепом, застаревшей плесенью, но вперемежку с прохладой…
Сам не до конца сознавая, зачем он это делает, Андрей сходил в сарай за старой огородной лопатой. Подсвечивая себе любимым немецким трофейным фонариком, он медленно и осторожно стал спускаться в подвал.
– Скрип-скрип-скрип, – вкрадчиво пели под его сапогами старые деревянные ступеньки.
Добравшись до земляного, а вернее, песчаного пола погреба, Андрей едва не упал. Под ногами зачавкали скользкие куски полусгнившего картофеля. Приспособив зажжённый фонарик на одной из средних ступенек, среди белесых клубков густой паутины, Сташевич принялся расчищать изрядно окаменевший песчаный пол подвала. Копать очищенный и утоптанный участок было трудной работой только вначале. Чуть глубже пошёл сухой песок, он оказался не слишком слежавшимся и легко поддавался. Андрей выкопал яму не меньше метра глубиной и хотел было оставить это бесполезное занятие, но тут лопата ткнулась во что-то мягкое.
Андрей взял со ступеньки фонарик…
В душе он уже знал, что увидит в свете луча…
– Проклятое место! Окаянный дом!
