Владимир Иванович Даль
Повести и рассказы
И тут мы должны задать вопрос: сколько было и сколько стало лет Груше? Вот как отвечает на это Чайкин, глядя на портрет Груши, присланный ему французом: «Личико это было то же, как шесть-семь лет тому назад, когда оно прожило на свете всего лет пятнадцать или шестнадцать». За десять лет жизни Вакха Груша прожила всего шесть или семь лет. Ясно, для чего это нужно в данном месте автору: требуется мотивировать возраст героини. Если к пятнадцати-шестнадцати годам прибавить шесть-семь лет, то мы получаем, что Груша к моменту своего замужества находится в возрасте между двадцать первым и двадцать третьим годом. Вполне нормальный возраст для девицы на выданье: уже достаточно критичный, но еще молодой. Но если мы к тем же пятнадцати-шестнадцати годам прибавим реальные десять лет, то получим уже двадцать пять – двадцать шесть лет, время, по нормам XIX в., стародевичества.
С этой Грушей связана и еще одно внутреннее противоречие. Когда она влюбилась в Вакха, к ней посватался один полковой офицер, и она ему отказала, что весьма смутило родственников Груши. Однако если бы возраст героини был указан в своем месте, то этот отказ выглядел бы вполне оправданным, а брачное предложение – слишком преждевременным, так как хотя такие браки и случались, но все-таки не были нормой. Груша в «Вакхе Сидорове Чайкине» выполняет ту же роль, что Кунигунда в «Кандиде» Вольтера. Она стареет, но если Вольтер обнажает этот факт, то Даль скрывает его.
Я вовсе не хочу сказать, что в своем произведении Даль ориентируется на Булгарина или Вольтера. Для создания этой конструкции достаточно было чувствовать традицию жанра. Воспитанный на культуре конца XVIII – начала XIX в., Даль, несомненно, читал и Нарежного, и других авторов плутовского романа. Он воспроизводит конструкцию жанра, а не подражает тому или другому автору. Поэтому герой Даля не обусловлен окружающей его средой, вставные эпизоды в повести (иногда довольно пространные) только внешне напоминают физиологические очерки, а по существу являются вставными новеллами приключенческого романа.
АНЕКДОТИЧНЫЙ СЛУЧАЙ И АНЕКДОТИЧЕСКИЙ ОЧЕРК
В коллективной монографии об истории русской повести XIX в. упомянута только одна повесть Даля – «Хмель, сон и явь». Характеристика и оценка ее подчинены давлению времени: «Достоинство повести заключается в сознательном стремлении автора разрабатывать крестьянскую тему как тему, равноправную со всеми другими. <…> Однако достоинства этого и других произведений ослабляются морализующей тенденцией, неумением раскрыть подлинные социальные причины "порчи нравов" в деревне»[28].
Даль ведет свой рассказ очень неторопливо: из двадцати страниц первые три целиком посвящены разным видам отхожего промысла в малоземельных губерниях России, и только после этого он переходит к семье плотников Воропаевых. Наконец мы подходим к завязке сюжета: отец Воропаев жалуется деду Воропаеву на внука, «что он-де стал ни с того, ни с сего погуливать и немало денег пропил». «Гневно вскинулся дед на робкого Степана, который кланялся ему в ноги, божился и заклинался, что вперед не станет никогда, даже в рот ничего не возьмет». А дед сказал: «Гляди, Степан, коли ты у меня пить не бросишь с сегодняшнего дня, то Господь попутает тебя, покарает, и наживешь ты себе неизбывное горе».
Уйдя в марте месяце на заработки, Степан долго крепился, но однажды все-таки старый приятель, содержатель постоялого двора, подпоил его, чтобы выведать, есть ли у Степана деньги. Когда легли спать, Степану приснился «страшный сон»: «родной дед его <…> хотел его зарезать за то, что внук напился пьян. <…> Хмель прошла, сон прошел, сердце стучало вслух». Случайно проснувшись, Степан услышал, как жена хозяина упрашивала его не брать греха на душу и не убивать гостя из-за денег. Он срочно уезжает, но его нагоняет хозяин постоялого двора и замахивается на него цепом. Увернувшись от удара, Степан выхватывает цеп, бьет по нападающему и нечаянно сам убивает его. Испугавшись, Степан прячет труп и уезжает. На обратном пути он заезжает на постоялый двор проверить, известно ли уже про случившееся, но хозяйка не пускает его, говоря, что хозяин исчез, а при нем было сто рублей денег. Эти слова соблазнили Степана, он вернулся на место происшествия и взял деньги. С этими шальными деньгами Степан стал «погуливать», так что «под конец и удержу не стало, хозяин его прогнал и вычел еще с него за прогул по целковому за день; пошел он к другому, пропив все до нитки, а домой еще и гроша не услал».
Нашел себе Степан нового хозяина и с одним приятелем, Гришкой, таким же любителем выпить, пошел на заработки. По дороге Степан с Гришкой напились, а потом, как водится, подрались. Проснувшись на берегу Волги один, Степан решает, что он в драке случайно убил своего товарища и, считая себя грешником, доносит на себя. Степана приговорили к каторге, но прокурор уголовной палаты долго думал, утверждать ли приговор, основанный только на том, что человек сам на себя донес. Пока он думал, Гришка случайно отыскался и его случайно же идентифицировали с мнимо убитым. Степана оправдали, но он решил сознаться в другом убийстве, однако ему не поверили и отпустили.
После всех этих приключений Степан перестает пить. Еще уходя из дома на заработки, Степан с родичами планировал по возвращении жениться и нашел себе невесту. Полтора года Степан, будучи в отходе, не слал домой денег; не менее полугода шло следствие. Таким образом, наш герой был пропавшим без вести около двух лет. А «перестав пить, Степан Воропаев вышел человеком и не только зарабатывал что следовало на себя и на своих, но лет через восемь завел свою артель, ходил в синей сибирке с саженью в руках; отец и дед его благословили, а Машка Сошникова, ныне Воропаева, готовила ему <…> щи да кашу». Машка – это, видимо, та самая девка, которая и планировалась в жены Степану несколько лет (минимум два года) назад. Но едва ли крестьянская семья не отдавала замуж девку в возрасте; это не точно ни фактически, ни психологически. Машка, как и героиня повести «Вакх Сидоров Чайкин», ожидает своего возлюбленного столько времени, сколько нужно по законам художественного творчества, а не по законам реальной жизни. В художественном мире такие сдвиги времен – самое обычное дело. Но в повести, которую два тонких ценителя назвали психологически достоверной, это представляется не вполне уместным.
Белинский и Некрасов ценили «Хмель, сон и явь» как «психологический портрет русского человека, мастерски схваченный с натуры», как «психологический взгляд на натуру русского человека, весьма проницательный». Действительно, в «Хмеле» Даль едва ли не впервые в русской литературе дал психологический портрет русского мужика без сусальности и без той снисходительной иронии, с которой он изображал дворников и денщиков.
Но «Хмель» – это все же анекдотичный случай в упаковке анекдотического очерка. Это анекдотичный случай, потому что все в нем разворачивается вдруг, случайно. Случайно Степан проснулся и подслушал разговор, случайно ему удалось увернуться от удара и ударить самому, случайно познакомился с Гришкой и не убил его и случайно же этот Гришка отыскался в самый нужный момент, наконец, случайно судьи не поверили признанию Степана во втором убийстве. Смешного тут, может быть, и немного, зато все анекдотично. И написан этот случай как анекдотический очерк: все жизненно достоверно, но все подано несколько отстраненно, без сочувствия герою и без сопереживаний. Все это – случай из жизни.
По модели повести «Хмель, сон и явь» построены и все «Рассказы из русского быта». Они основаны на конкретном бытовом материале, в них нет выдумки, но они и не стремятся раскрыть социальные отношения между людьми, не стремятся показать обусловленность человека средой и мотивированность поступков человека внешними условиями и событиями. Иначе сказать, Даль не был писателем-реалистом, поэтому его произведения и не устраивали критиков-современников, а историки литературы не могли найти ему места в привычных литературных рядах и группировках. «Рассказы из русского быта» – это большой сборник анекдотов в старинном смысле этого слова, сборник рассказов о жизненных парадоксах и эксцессах. Среди них рассказы о национальном характере, о народной нравственности, о нравах дворянства и чиновничества. Несколько меньше рассказов, основанных на народных преданиях или посвященных судьбам отдельных людей. Даль не стремится к социальным обобщениям. Берут чиновники взятки – и берут. Даль констатирует взяточничество как эксцесс, но не обличает взяточничество как социальное явление, не анализирует его причины и следствия. В этом его принципиальное отличие от реалистов. И чтобы понять Даля, надо прочитать его в ином ключе, чем мы читаем И. Тургенева и Л. Толстого, М. Салтыкова и даже Ф. Достоевского. Только тогда мы поймем подлинное значение его как писателя.
М.В. Строганов
Повести
К. Гефтлер. Вид Невского проспекта и Адмиралтейства
Бедовик
Глава I
Евсей Стахеевич еще не думает ехать в столицу
В одном из губернских городов наших, положим хоть в Малинове, настало воскресенье; Евсей Стахеевич Лиров, благовидный, хотя и не слишком ловкий молодой человек, а по чину и званию своему птица невысокого полета, отстояв в пятиглавом соборе обедню, пустился, по неизменному местному обычаю, в объезд по всем лакейским и передним, поехал развозить карточки за собственноручною подписью своею и расписываться у начальников и старших на засаленном листе бумажки.
Евсей Стахеевич вырос в уезде, а ныне, и то недавно только, попал в губернский город; поэтому он и привык уже сызмала ко всем обрядам и обычаям, вошедшим в губерниях и уездах наших в законную силу; но Евсей при всем том никак не мог помириться с этими заповедными объездами, к которым необходимо было приступать снова каждый воскресный и табельный день, то есть до 75 раз в году, если не более. Он свято исполнял этот обряд; но каждый праздник, доставая белый воротничок и воскресную жилетку, пускался снова в рассуждения о бесполезности этого тунеядного обычая.
М. Добужинский. Провинция
Евсея Стахеевича беспокоило при этом всего более то, что он не видел этому делу никакого отрадного конца: это бездонная бочка Данаид – и только; даже детям и внукам нашим не будет легче от наших объездов с почтением: мы их работы не переработаем, а им придется начинать, на свой пай, сызнова. Не успел покончить сегодня, отдохнуть день, другой, поработать – принимайся опять за то же, и так до скончания века. «А кто поблагодарит меня за это, – думал Евсей Стахеевич, – кому от визитов моих легче и теплее? Ни посетителю, ни посещаемому, ни гостю, ни хозяину; а между тем нельзя и отстать. Я сам намедни слышал, как прокурор наш, например, попенял очень недвусмысленно одному из подчиненных своих за невнимательность эту по службе: "Вы, сударь, – сказал прокурор, – с супругою своею под ручку разгуливаете, это мы видим; а начальства своего по воскресеньям не уважаете…" Что же тут станешь делать? Поедешь поневоле».
Так рассуждая, Лиров побывал уже у губернатора, вице-губернатора, у начальника своего, председателя гражданской палаты, и был на пути к председателю уголовной. Привычные поездки эти, ответы: у себя, принимают, или: выехали-с, не принимают, а затем столь выразительное шарканье, думное молчание или замысловатый разговор о погоде, поворот налево кругом или молчаливая отдача в лакейской своего доброго имени – все это нисколько не мешало Евсею Стахеевичу продолжать рассуждать про себя, тем более что он был мастер своего дела, не визитов то есть, а мыслей и думы. Он продолжал круговую по целому городу и продолжал себе думать, не занимаясь мыслями ни на одном пороге.
«И как это глупо, бестолково, – так думалось ему, – ну пусть бы уже раза два, три в году, коли это необходимо, коли ведет к чему-нибудь, а то – каждое воскресенье, каждый Божий праздник.
Всякому, без сомнения, глупость эта надоела не меньше моего, а каждый связан и опутан этими тенетами и пеленками условных приличий; спрашиваю, можно ли принять с повального согласия общее правило и постановление, которое всем вообще в тягость и никому не приносит пользы? Когда, бывало, учитель сек нас в уездном училище, то уверял всегда и приговаривал во все время секуши: «Не я бью, сам себя бьешь». То же самое хочется мне и теперь высказать иногда хозяину, к которому случится приехать не вовремя. Он морщится, и я морщусь, – а между тем, как быть? Коли пойду наперекор обычаям и заведениям, я же буду виноват, потому что по службе нашему брату нет отговорок.
И пусть бы еще наш брат, мелочь, ездила к начальникам с почтением да на поклон, чтобы на глаза показаться, чтобы не сказали: «Вы по воскресеньям не уважаете начальства», а то нет, и друг к другу, и к равным себе, и к посторонним, к знакомым и к незнакомым, словом, где только есть ворота да три окна на улицу, туда и заезжай сподряд. И этим-то мы занимаемся каждый праздник от обедни и до самого обеда! А сколько тут еще бывает недоразумений, сколько толков, пересудов, начетов и недочетов, сколько причин к неудовольствиям, обидам, сплетням…»
В это время Евсей Стахеевич, в числе пяти других чинов, приветливо и почтительно раскланивался, и шаркал, и нагибался перед супругой председателя уголовной и продолжал себе, нисколько не смущаясь, думать: «Например, объедешь не по чинам, не по званию, как я прошлое воскресенье приехал вот сюда, побывав уже у полицеймейстерши, потому что туда было по пути заехать, гневаются; или, например, начальник не принимает, да позабудешь записаться, как я же в вербное воскресенье, так уже на тебя смотрит этак, приподняв нижнюю губу, дескать не уважает начальства, зазнается; да, есть с чего нашему брату, подлинно! Или приедешь попозднее, потому что как ни бейся, а ко всем вдруг не поспеешь, да запишешься в конце листа, говорят: важничает, приезжает по-барски, словно к ровне; а приедешь пораньше, на почин, да запишешься на листе в самом заголовке – так и это не по чину, того и смотри, что опять-таки неладно, а норови и попадай в свою артель. Намедни, например, наш советник, приехав к губернатору, вымарал подпись мою и поставил ее под своею; да с сердцов еще так черкнул меня, бедняка, что только брызги посыпались. Что будешь делать! Или, например, войдешь в переднюю да кинешь второпях плащ на какую-нибудь прокурорскую шубу, как случилось это со мною, опять-таки по перстам тебя рассчитают, что с умыслу, да и только. Или, например…» Евсей Стахеевич, распростившись с уголовною, сидел уже опять на столбовых дрожках своих, как первый член межевой конторы, объезжая его на щегольской паре, поднес словно нехотя руку к шляпе и закричал: «Что это вы опять делаете сегодня, Евсей Стахеевич? Вы развозите чужие билеты!» Лиров поглядел за ним вслед, опустил руку в боковой карман, достал и развернул пучок билетов и крайне изумился, увидев, что перед ним налицо действительно карточки чужие, всех цветов и величин, с разноцветными каемочками, с позолотою, с цветочками, даже с амурчиками и с восклицательными знаками, по вкусу и выбору господ хозяев. Этого мало: перебирая их, Евсей увидел, что женских билетов было почти наполовину, и один, между прочим, с буквами внизу: р. р. с, pour prendre congé[29], которые Стахеевич в простоте своей принял за русские и истолковал словами: разъезжаю ровно сумасшедшая. Но наконец Лиров опомнился и спросил кучера своего, который остановился у подъезда одного из советников:
«Власов! Где ты взял билетики эти?» Корней Власов Горюнов оглянулся, спросил еще раз: «Которы? Эвти?» – и на ответ: «Да, эти, эти самые», – начал рассказывать преоколичественную быль, как вице-губернаторские мальчишки, соседи Лирова, выбирали билетики из сору да стали было раскидывать их по улице, как Власов разогнал пострелов, подобрал билетики, завернул и положил их на окно барина и наконец, видно невзначай, подал их сегодня вместо беленьких. Разговор этот у подъезда советника продолжался бы, вероятно, еще несколько времени, если бы полковник Плахов не наехал сзади четверней и выносной мальчишка не взвизгнул пронзительным голосом, которому кучер с высоты козел своих вторил грубым и нахальным басом. Корней Власов продернул скорехонько до угла, а Лиров соскочил тут и побежал назад к подъезду.
Отпустив поклон и заветное поздравление с праздником, то есть с еженедельным воскресеньем, Лиров стоял у косяка дверей в переднюю, глядел во все глаза на занимательную беседу прокурора с полковником о здравии его превосходительства господина губернатора и ее превосходительства супруги его; о наступающих новых дворянских выборах и ожидаемых по этому поводу новых стачках, разладицах, сплетнях, ссорах и мировых; об открытом на днях рекрутском присутствии, причем полковник делал кочковатые, резкие, топорной работы замечания, а прокурор с простодушным хохотом уверял: «Слава богу, что эта часть до меня почти не относится, право, ей-ей, слава богу, по крайности избавлен от всякого греха и искушения, и совесть чиста и спокойна». На все это глядел Евсей Стахеевич, но почти ничего не слышал; у него была привычка, принявшись в раздумье за какой-нибудь предмет, вертеть его во все стороны, обходить его кругом, осмотреть внутри и снаружи, переминать его как жвачку, поколе не спознается с ним как с родным братом. Поэтому Евсей продолжал думать, как в приемной прокурора, так и усевшись опять на столбовые дрожки свои, таким образом:
«И слава Богу еще, что я – не член рекрутского присутствия, – это таки само по себе; но слава богу еще, что я не женат. Можно ли вынести равнодушно весь этот бессмысленный быт, эту убийственную жизнь нашего женского круга, этот великолепный житейский пустозвон и пустоцвет!.. Визиты с большим расчетом и разборчивостью, с осмотрительностью, по чинам, по званию, по служебным обстоятельствам и отношениям мужей и здесь также составляют почти всю лицевую сторону, хазовый конец приятельских и дружеских сношений, то есть собственно внешнюю жизнь; на этом вертится все, этому одному посвящают время и безвременье, досуг и недосуг, а остальную часть дня размышляют и советуются о том, кому и какой визит отдать, и когда поехать, и сколько посидеть. Вновь приезжая барыня, или, как ее называют, дама, – а почему бы не краля? – обязана объехать все 38 домов, составляющие высшее общество города; младшие по чину, званию, богатству и значению в обществе спешат на другой же день засвидетельствовать ей свое почтение и готовность служить, на первый случай столиком, парой стульев, ухватом, кочергой; равные побывают в течение какой-нибудь недели, а чем барыня выше и почетнее, тем далее откладывает она обратное свое посещение. Между тем все они друг другу, одна одной и в особенности новоприезжей, смотрят отвесно в горшок и в кастрюлю и чрезвычайно заботятся о том, когда у кого бывает ботвинья, когда щи, суп или борщ; это, так сказать, еще одни цветочки созерцательной жизни их, а ягодки бывают впереди, когда изо всего этого выходит, наконец, огромный клубок или моток сплетен, которых не развяжет и не распутает и сам… «Виноват», – сказал Евсей Стахеевич, взявшись среди улицы за шляпу и думая, что проговорился при людях и вслух. Но как, по-видимому, никто, ниже и сам Горюнов не подслушали на этот раз Евсея, то проказник наш, отправляясь с крыльца на крыльцо, из передней в переднюю, все еще продолжал рассуждать про себя: «Коренные старые жительницы не менее того обязуются объехать, по крайней мере на Святой неделе и в Рождество, каждая все 38 домов и, кроме того, явиться и показаться в первобытном виде своем после каждого шестинедельного домашнего заключения. Чем благосклонная посетительница выше саном, тем короче так называемый визит ее; иногда в буквальном смысле она успеет войти, чмокнуться, присесть, встать, откланяться и уехать – в полминуты, в тридцать секунд; намедни я видел это сам, поверив по часам своим визит вице-губернаторши. Визиты эти делаются вообще между 11-ти и 2-х часов; и в это время в великоторжественные дни четверка за четверкой, пара за парою гонятся взад и вперед, вдоль и поперек по всем улицам и переулкам; все встречаются, здороваются, разъезжаются и спешат развозить билеты свои, покуда никого нет дома. Но если вы спросите у советницы нашей, знакома ли она с предводительшей, то она вам скажет: "Нет", несмотря на то, что они обе честят и утешают себя и друг друга взаимно визитами; знакомы те только, которые ездят друг к другу посидеть. И это знакомство, посиделки, разделяется еще на два разряда: иные навещают друг друга по какому-нибудь первопечально случайному обстоятельству только по утрам и говорят:
"Я была у такой-то посидеть утром"; другие – и вот это уже приятельницы настоящие, задушевные – сидят одна у другой по вечерам; это связь самая короткая, тесная, которая обыкновенно обходит поочередно кругом весь город; мы знакомы; маленькая неприятность расстроит знакомство наше – мы спешим врознь, прижимаясь теснее каждая к новой приятельнице своей, с рассказом странного поведения бывшей подруги, которая не сказалась дома, или приняла меня холодно, или там-то сказала обо мне вот то-то; весть о разводной обегает в сутки змейкой и молнией по всем 38 дымовьям и очагам и наутро возвращается с привесками и отметками на полях к двум бывшим приятельницам, о которых теперь говорят: они уже больше не знакомы. На другой и на третий день после каждой подобной размолвки вы можете держать заклад, что у подъезда той и другой почтенной барыни стоит карета или коляска: это поступившие на упраздненные места подставные подруги, это заботливые искательницы, подружившиеся и поссорившиеся уже в свою очередь с уволенною ныне от службы и дружбы подругою; это торопливо услужливые новые приятельницы, утешающие одиночество и сиротство покинутых и обманутых. Новые подруги эти спешат передать вчера только сызнова добытым приятельницам, с коими, впрочем, так же когда-то уже были знакомы и опять незнакомы, в приязни, в размолвке и ныне вот опять в самой тесной дружбе, – спешат передать, что говорят об этом в городе. Вот это я называю ягодками, потому что в них есть и семечки, от которых пойдет дремучий и непроходимый лес новых вздоров или, по крайней мере, не одна добрая десятина заглохнет бурьянником, репейником и сорными травами».
«А именины? – подумал про себя Евсей Стахеевич, вошедши в низкую, грязную, тесную, заваленную всякими дорожными припасами комнатку состоятельного помещика Козьмы Сергеевича Мукомолова, который только что накануне приехал по домашним делам в город и угощал теперь поздравителей нынешнего дня ангела своего. – А именины? Это уж Бог весть что такое!
Можно ли ввести во всеобщее употребление обычай – поздравлять весь город своевременно с именинами и дать этому бестолковому тунеядному обычаю силу житейского закона! Другое дело, – продолжал Евсей про себя, раскланиваясь с Мукомоловым и имея честь поздравить его с днем ангела его, – другое дело сходить и поздравить старого приятеля, с которым я давно и коротко знаком, которого люблю и уважаю; а какая мне нужда до именин каких-нибудь ста особ, и можно ли требовать от человека, если он не в комитете по утаптыванию мостовой, чтобы знал и помнил все именины мужей, и жен, и подростков, – чтобы мало-мальски порядочный человек занимался таким бессмысленным вздором? Неужели и в самом деле обзаводиться академическим календарем для того только, чтобы знать, в котором часу солнце заходит в Петербурге, какого вероисповедания папа римский, и чтобы отмечать на пробелах: 10-го апреля гремел первый гром; 11-го именины Кузьмы Панкратьевича, а 12-го – Макара Андреяновича?»
– Какая мне нужда, – проговорил Евсей Стахеевич, забывшись, вслух, раскинув руки врознь, – какая мне нужда до именин целого города и могу ли я их знать и помнить?
Проговорив это, Лиров стал как вкопанный и не решался даже поднять шляпу, которую в испуге выронил; он потерялся и вовсе не знал, как отвечать в лад и в меру на приглашение расхохотавшегося хозяина хлебосола: хоть закусить. Лиров подошел, не помня себя, к треугольному столику, покрытому синею измаранною ярославской салфеткой, у которой четыре измятые продольными складками угла неоспоримо свидетельствовали, что она исправляла также должность дорожного чемодана; робко взглянул на печатные ярлыки medoc S-t. Julien и Lafit, trèsqualité[30], выпил рюмку желудочной и потогонной, которую поднес ему сам хозяин, поклонился, схватил шляпу, растоптанную между тем вбежавшим спросонья человеком, выскочил без памяти на крыльцо, едва нашел ощупью и по слуху дрожки свои, едва проговорил: «Домой!» и кряхтел, кашлял, морщился, и отплевывался во всю дорогу, и дышал на ветер, и отворачивался, потому что Евсей Стахеевич отроду в первый раз отведал водки, и на этот первый раз закатил полную большую рюмку дорожной отрады Мукомолова, у которого Перепетуя Эльпидифоровна славилась хозяйством своим по всему околотку, лечила по лечебникам Килиана и Енгалычева, как кто пожелает, и сама перегоняла тайком от откупщиков спирт и делала желудочную и потогонную, после которой ину пору покрякивал и сам Козьма Сергеевич Мукомолов.
Таким образом кончились на этот раз и визиты и размышления нашего Евсея Стахеевича.
