Владимир Железников
Чучело-2, или Игра мотыльков
Зойка молча наблюдала за подругами, не забывая следить за дверью училища. Она не любила, когда они ругались. Она чокнутая, у нее злости ни на кого нет, поэтому их неожиданные стычки, грызня, драки ей были неприятны. А они иногда устраивали потасовки нарочно, чтобы подразнить. Потом, когда она их разнимала, хохотали. Кричали: «Ну, чокнутая!.. Всех ей жалко!» Особенно кричала Ромашка и еще Каланча.
Но тут Зойка забыла о своих подругах, краем глаза увидела, что появился Костя Зотиков. Вот радость! Лицо ее осветилось чудным светом. Оно потеряло свой обычно глуповатый вид, вечно блуждающая придурковатая улыбка исчезла, глаза засияли восторгом.
– Вот он! – сказала Зойка. – Самурай!
Он вскинул на плечо саксофон, как охотничье ружье. Весело помахал им рукой. Прошел мимо. Они же плотной группой двинулись следом, стукаясь плечами, засунув руки в безразмерные дутики. Прохожие почему-то их пугались, уступали дорогу, точно подозревали, что у них в карманах, по крайней мере, ножи. А им это нравилось, они пугали встречных неожиданными вскриками или толчками, диким хохотом, как бы отсекая всех людей от себя. На самом же деле они мирно беседовали. Ромашка предлагала прошвырнуться в папашину лавку, туда завезли красные свитера, можно было бы купить всей команде. Зойка поддакнула Ромашке, а Каланча уныло призналась, что у нее нет денег.
– Опять двадцать пять!.. – Ромашка выругалась. – Тогда, значит, так… Входим в подсобку, мы все примеряем свитера, продавщица крутится около нас, а ты, Каланча, отходишь в сторону, берешь свитер и запихиваешь под дутик. Поняла?
– Поняла, – неуверенно ответила Каланча.
– А кто же будет за него платить? – спросила Зойка.
– Это не твое дело, – находчиво заметила Ромашка. – Пусть у тебя головка не болит. Заплатят.
Глазастая шла молча. На углу улицы она окликнула Самурая.
Тот остановился.
– Здесь тачка с ключом, – тихо сказала Глазастая.
У тротуара стояла припаркованная «Волга». Двигатель ее мерно постукивал, из выхлопной трубы вылетало белое облачко.
Костя сделал вокруг машины два круга, огляделся: на улице, как назло, никого. А девчонки ждали: решится он или нет?… Ему показалось, что душа отлетела от него, и он увидел себя как бы со стороны, нерешительного, напуганного… Вот это он в себе ненавидел. А тут еще вечно застывшие губы Глазастой скривились в усмешке – догадалась, что он струсил. И Костя решился: вскочил в машину, сбросил саксофон с плеча и швырнул на заднее сиденье. От волнения у него закружилась голова. Рядом с ним тут же оказалась Глазастая с собакой, та оскалила клыки и внимательно смотрела на Костю. Остальные фанатки беззвучно падали друг на друга, у них тоже возникла напряженка.
Взревел мотор, машина рванулась с места. Зойка едва успела поставить ногу внутрь, ее втянули на ходу. Захлопнулись двери, и замелькали улицы – одна, другая, третья. Они летели навстречу домам, машинам, людям. Костя не понимал, куда он ехал, им еще владел страх, мелко и противно дрожали руки.
– Ну ты даешь!.. – похвалила Ромашка Глазастую. – Глаза – фонари!
– Молодец, – процедил Костя и вдруг некстати громко рассмеялся.
Он гнал машину, к нему вернулась отчаянная смелость. Он чувствовал себя удачливым и ловким. Как хорошо лететь вперед, вперед, обгоняя медленно ползущие машины, подсекая их, восторгаясь испугом шоферов; он смеялся, видя их раскрытые беззвучные рты, извергающие ругательства.
В голове у Кости появилась музыка, нежная музыка Моцарта, с неожиданным переходом в мощный тяжелый рок. Он стал отбивать его такты руками на руле, подпевая голосом.
Фанатки тоже расковались, галдели, как птицы, выщелкивая и выплевывая отдельные слова: «Отвал… Денек с приветом… Клёво… Кайфанули…»
На пересечении двух улиц, Свердловки и Красноармейской, Костя увидел стоящего у мотоцикла гаишника. Он почему-то запомнил его лицо – длинное и худое, с тяжелой челюстью, какое-то лошадиное, – и заметил, как тот проводил их машину взглядом. После этого Костя засуетился, свернул в глухой переулок, нажимая на газ, чтобы побыстрее уехать от милиционера. Дорога, петляя, резко шла вниз. Костя слишком разогнал машину, и, когда он на очередном изгибе притормозил, его понесло юзом, закружило, машина не слушалась руля, рыскала, как обозленное тупорылое чудовище.
Девчонки хохотали, визжали, падая друг на друга, еще не понимая, что случилось.
Машина между тем пробила брешь в невысоком сугробе, выскочила на тротуар, сбила прохожих – стариков: мужчину и женщину, идущих рядом. Мужчина был высокий, а женщина маленькая, ее еще больше укорачивала длинная меховая шуба.
Мужчина взлетел вверх, нелепо взмахнул руками и ногами, будто «поплыл» в невесомости, и тяжело рухнул метрах в четырех, а женщина сначала присела, потом откинулась навзничь.
Машина перекрутилась еще раз, саданулась о фонарный столб, и в следующую секунду полыхнуло пламенем.
Все произошло в одно мгновение – Костя и фанатки сидели в мертвой тишине. Перед ними лежали неподвижные черные фигуры, разметанные на белом полотне снега.
Костя оглянулся и увидел, что они горят, судорожно толкнул водительскую дверь, но ее перекосило и заклинило от удара. Он несколько раз автоматически, не соображая, ударил плечом в дверь. Лицо его искривилось от нетерпения, он почувствовал себя загнанным в мышеловку, захотелось немедленно выскочить из машины, чтобы спастись. Повернулся к Глазастой, еле слышно, задыхаясь, попросил: «Выходи», – словно боялся, что их услышат, хотя улица была пуста.
Глазастая в мгновение ока вместе с Джимми рванула в открытую дверь, а следом за нею Костя и все остальные девчонки. Саксофон вылетел с ними, плюхнулся на снег, но его никто не заметил и не поднял.
Они свернули в первую подворотню, чтобы побыстрее исчезнуть с этой проклятой улицы. Пролетели узкой аркой, шарахнулись через пустой двор, не глядя вокруг. Овчарка молча вымахивала рядом.
Вдруг Костя резко остановился, как пораженный молнией, – лицо онемело, глаза округлились, рот открылся… Все тоже остановились, тяжело и шумно дыша.
– Сакс забыл!.. – выдохнул Костя.
– Ну и черт с ним! – крикнула Каланча. – Он же сгорит.
– Заткнись, дура! – Глазастая матерно выругалась. – По саксу нас сразу сцапают.
В это время раздался взрыв машины, он был негромким – все-таки они отбежали на порядочное расстояние, но страх еще сильнее овладел их смятенными душами.
Костя оглядел фанаток, пробежал глазами по испуганным лицам – ему так хотелось, чтобы кто-нибудь из них подменил его и пошел за саксофоном. Зойка сразу это поняла и сказала:
– Костя, я мигом слетаю… Ты не бойся, я слетаю…
Но он ее остановил. Тут надо самому. Он приказал им ждать и не высовываться и побежал обратно, непривычно втягивая голову в плечи. От этого он сразу стал маленьким и незащищенным. Глазастая посмотрела ему вслед, и легкая тень разочарования мелькнула на ее лице. Но она ничего никому не сказала. А все остальные притихли и затаились, ожидая в сумерках чужого двора возвращения Кости. Им стало холодно, они сбились тесной молчаливой группой.
6
Еще издали Костя увидел обгоревшую машину: краска на ней оползла, стекла вылетели. Вокруг сбитых собрались случайные прохожие. Неизвестно, откуда их намело, ведь только что улица была пуста. «Убили!» – выкрикнул кто-то.
Эти страшные слова застали Костю врасплох. Что-то внутри у него перевернулось, голова стала чужой и тяжелой, сердце заколотилось в горле, ноги дрожали, не хотелось идти вперед, а убежать бы, спрятаться, уехать, исчезнуть навсегда, поменять фамилию, чтобы его никто никогда не нашел. Он остановился, застыл, потом попятился, но инстинкт самосохранения был сильнее страха.
Костя незаметно скользнул за спинами, пронырнул к машине, ее двери с выбитыми стеклами стояли нараспашку, заглянул внутрь… Там еще дымился обгоревший клоками дерматин на сиденьях, но саксофона он не нашел. И тут он обо что-то стукнулся ногой и увидел, к своей радости, лежащий на снегу саксофон. Теперь его надо было, не привлекая внимания, поднять и незаметно уйти. Страх снова обуял Костю. Он согнулся, стал поправлять шнурки на ботинке и незаметно протянул руку к саксофону, взял за ручку футляр и встал.
Он увидел тетку в толстом платке и в цигейковой шубе. Она зыркнула по нему тревожным взглядом. Костя быстро отвел глаза в сторону и, пятясь спиной, подался назад, чтобы скрыться. А тетка вдруг бросилась к нему, завопила: «Стой!.. Попался! На помощь!» – и смертельной хваткой вцепилась в него.
Несколько человек откололись от толпы, окружавшей пострадавших, и ринулись к Косте.
– Шофера поймала! – вопила тетка. – Убийцу!
До Кости все доходило с трудом: и вопли тетки, и поведение окружающих. Он свалился под тяжестью двух мужиков, которые сбили его с ног, подмяли, горячо дыша в лицо. Он извивался под ними, стараясь выскользнуть. Потом ему вдруг стало легче, кто-то поставил его на ноги. И прямо на него надвинулась фигура в милицейском полушубке.
Костя сжался и ждал первых вопросов милиционера, а в голове у него беспрерывно мелькала громадная черная фигура сбитого, тяжело переворачивающаяся в воздухе. Но первые слова милиционера: «Что здесь за самосуд?» – как ни странно, успокоили его. Он разжал кулак тетки, которая все еще держала его крепко за рукав, и твердо произнес:
– Я не шофер.
И хотел добавить, что он вообще сторонний прохожий, увидел обгорелую машину и подошел из любопытства. Никто ведь не заметил, что он поднял саксофон. Боже мой, так легко было это сказать: «Вы что, с ума посходили? Хватаете, избиваете. Я же просто шел мимо!» Но прежде чем это проговорить, он поднял глаза на милиционера, увидел… и окаменел! Перед ним стоял тот самый гаишник, которого он только что видел на углу Свердловской и Красноармейской. Костя не мог оторвать глаз от длинного лошадиного лица милиционера, видел, как его пытливые, сверлящие зрачки ввинчивались в него. «Сейчас узнает!» – ударило как молнией. В горле пересохло, язык прилип к нёбу. «Погиб, погиб!» – мелькало в тумане сознания. Он встал к милиционеру вполоборота, пряча лицо; больше пока ничего не смог придумать.
– И вправду, не похож на шофера, – виновато признался здоровенный мужик. – Пацан… А мы его…
– А что же ты в машину заглядывал? – не сдавалась тетка. – Что там искал?
– Саксофон там забыл, – признался Костя. Только тут вспомнил про свой инструмент, увидел его на снегу у себя под ногами и поднял.
– Чего, чего? – не поняла дотошная тетка.
– Инструмент это музыкальный, – объяснил милиционер и повернулся к Косте: – Ну?
– Он меня за рубль согласился подвезти… Когда случилось… сразу смылся… – Сбиваясь, врал Костя, каждую секунду ожидая, что мент его перебьет. Поэтому говорил медленно, с трудом преодолевая слова. – Испугался… У меня случился нервный шок… Зачем-то побежал куда-то… Не соображал… Потом спохватился – рукам легко, руки пустые. Вспомнил про саксофон. Вернулся.
Милиционер взял под козырек:
– Инспектор ГАИ капитан Куприянов. Ваши документики?
Костя развел руками: мол, «документиков» нет. И услышал, как по толпе, которая окружала его плотным кольцом, прошел шелест слов: «Без документов… Еще неизвестно, что это за тип… Ишь, в мороз без шапки. И музыкант… Знаем мы таких, видели. Посадить его и пропесочить». В ту пору людей в тюрьму сажали легко: сказал не то – и уже в тюрьме.
– Ну а фамилия у тебя есть? – ехидно спросил Куприянов.
Костя понял, что попал в капкан, который вот-вот захлопнется, и конец его жизни, музыке и счастью, но готов был от страха закричать: «Да, да, это сделал я!» – чтобы сбросить с себя тягостную неопределенность, слова уже были на кончике языка, потом все же овладел собой и тихо ответил: «Зотиков я. Костя». Жесткое подозрительное лицо Куприянова стало вполне милым, губы растянулись в улыбку: «Постой, постой… – Он внимательно всматривался в Костю. – Надо же… Так ты же не иначе как Самурай… А я думаю: на кого ты похож?… Ну дела… Моя Машка с тобой в школе учится, в двадцать седьмой… Все твои песни поет».
Костя ничего не успел ответить Куприянову: около них резко затормозили сразу две «скорые помощи».
Милиционер посуровел и сказал:
– Ну вот что, парень, вали отсюда. Позвонишь завтра в пятое отделение, спросишь меня… – Он пошел навстречу врачам и санитарам.
Толпа переметнулась к сбитым.
Костя остался один. В просвете между людьми он увидел врача, склонившегося к темной фигуре мужчины, лежащего на снегу; женщины Костя не видел. Врач что-то сказал санитарам, те быстро переложили сбитого на носилки и понесли к машине. Костя хорошо рассмотрел его: это был старик, седые волосы упали ему на лоб, торчал острый нос и небритый подбородок. «Мертвый, мертвый!» – подумал Костя, отвернулся от неприятного лица и побежал. Вскоре его обогнали две «скорые», нервно мигая синим светом сигнального фонаря на крыше. Он остановился, проводил их взглядом, увидел, что следом за ними проехал длиннолицый, и, боясь, что тот его заметит, шмыгнул в подворотню к фанаткам. Но их там уже не было. Он выругался, обвиняя их во всех своих несчастьях. Как он сейчас их ненавидел, как проклинал: это ведь они подтолкнули его, проклятая ведьма Глазастая! А теперь все смылись! Сделали из него дурака и смылись. А он отвечай.
Из подъезда дома вынырнула согнутая фигурка Зойки и приблизилась к нему. Ее замерзшие бескровные губы с трудом вытягивались в привычную улыбочку.
– Ну что ты лыбишься? Что уставилась?! – сорвался Костя в крик.
– А что? – испугалась Зойка.
– Дура!.. Кретинка!.. Вот что! – Он сильно толкнул ее.
Она упала навзничь, не произнеся ни слова, как подрезанная. А он, зарыдав взахлеб, бросился бежать, не разбирая дороги.
К своему дому Костя пришел ночью, не помня, где он был и что делал. В темноте двора его обостренные страхом глаза выхватили силуэт милицейской машины с двумя милиционерами – она стояла у подъезда. У Кости не было сил бежать: он замерз и еле волочил ноги. Он обошел дом и поднялся по лестнице с черного входа, отворил дверь и, не зажигая света, одетый, упал на диван, натянул на себя одеяло, чтобы преодолеть озноб.
Хорошо еще, матери не было дома.
Костя пролежал до утра – то ли в бреду, то ли в дреме. Перед ним все время возникал мертвый старик. Несколько раз он вставал и выглядывал в окно, чтобы посмотреть, сторожит его машина или нет. Для этого ему приходилось вскарабкиваться на подоконник: машина стояла слишком близко к подъезду.
Первые два раза машина была на месте. Потом он услышал, как заработал мотор, и она уехала. И все же, не веря своему слуху, снова влез на подоконник и убедился, что милиционеры уехали.
Зато через несколько минут зазвонил телефон. Он не решился снять трубку. Телефон звонил долго, разрывая тишину ночи. Костя не выдержал и накрыл аппарат подушкой. Ближе к рассвету, когда небо посветлело, ему стало полегче; он вдруг подумал, что все обойдется, ну не может быть, что с ним случится несчастье. Ну не может этого быть! И он так долго уговаривал и убеждал себя в этом, что все-таки уговорил, успокоился и крепко заснул. Поэтому, когда вновь зазвонил телефон, забыл об осторожности, схватил трубку и услышал, как тихий голос сказал ему:
– Это я.
– Кто «я»? – не понял Костя.
– Глазастая… Все в норме. Стариков откачали. У него перелом ноги и сотрясение мозга. Оклемается. А ее вообще через неделю выкинут.
Костя молчал: волна радости ударила ему в голову. Проклятые старики живы, никто не умер, а он мучился. Все стало на свои места. Он вдруг привычно громко рассмеялся и прежним голосом победителя ответил:
– О'кей, Глазастая! Ты меня разбудила, пойду досыпать. – Это он сказал для красного словца – спать он все же не мог.
Следом позвонила мать. У нее был виноватый голос:
– Костик, доброе утро… Пора вставать. «Петушок пропел давно…» Не забудь позавтракать. Там есть одна котлета. – Она хихикнула. – Я вчера засиделась у Вальки… Спохватились поздно, боялась тебе позвонить, и домой идти ночью страшно… Валька говорит: «Ну и ночуй, пожалуйста… С твоим Костиком ничего не случится…» А я всю ночь продремала, было плохое предчувствие… У тебя все о'кей?
– Мать, не оправдывайся… Скучно. Ты же свободный человек. Сколько можно повторять.
Она что-то еще хотела сказать, но он, не дослушав, повесил трубку и ударил по кнопке мага.
Громкая музыка их группы огласила комнату. Потом запел он сам, и Костя, вторя собственному голосу, самозабвенно, упоенно опрокинулся в небытие пения. Громче, громче, еще громче, чтобы окончательно выбросить из себя весь вчерашний день и эту страшную ночь. Громче, громче!.. Соседи застучали сразу с разных сторон, но он продолжал свою радостную песню освобождения.
7
Дальше все полетело в привычном ритме музыки, отсиживания скучных уроков, веселья концертов и славы. Правда, однажды ему позвонил Куприянов и простуженным баском прохрипел:
– Ты куда пропал, счастливчик? Не дело. Приходи завтра в двенадцать. Составим акт опроса свидетеля. Нет, в двенадцать не годится, не надо срываться из школы. В четыре, без опоздания. – И повесил трубку, не попрощавшись.
Сигналы отбоя больно ударили Костю в ухо. Он нехотя поплелся в милицию. Трусил, поэтому, чтобы как-то утвердиться, выпендрился в свои самые модные шмотки. В скучных и казенных коридорах милиции Костя нашел Куприянова, сидящего в тесной комнатушке еще с двумя милиционерами. Тот встретил его мрачно, оглядел с ног до головы, протянул листок и сказал:
– Подпиши.
Костя прочел акт опроса, в котором было написано, что он, Костя Зотиков, ученик девятого класса 27-й средней школы, двадцать девятого января сего года опаздывал на репетицию школьной рок-группы, попросил незнакомого шофера на улице Фигнера подвезти его. Последний согласился, запросив два рубля. Личность шофера не установлена.
Костя подписал акт, вполне довольный. Он не волновался: история явно шла к концу. Правда, Куприянов вдруг спросил, не поднимая глаз, как бы между прочим, умеет ли он водить машину? Костя, конечно, поспешил ответить, что не умеет, но сразу испугался и, чтобы скрыть растерянность, стал вести себя нагловато, развалился на стуле со скучающим лицом, повесил ногу на ногу. Куприянову это не понравилось, и он спросил неприятным голосом:
– Ты был у старика?
– У какого? – не сообразил Костя.
– У сбитого.
– А зачем?
– Ну, не знаю… Может, тебе угрызения совести не дают покоя, – то ли пошутил, то ли серьезно произнес Куприянов.
– А при чем тут я? – не на шутку испугался Костя.
– Ну, ты сидел в той машине. При чем? Значит, вроде соучастник происшествия. – Глаза у Куприянова сверкнули.
Костю прямо подбросило на стуле от возмущения. Он почти закричал:
– Какой же я соучастник?! Когда я сам пострадавший. – Он и на самом деле искренне считал себя жертвой случая, несчастным. – Сначала я сорвал концерт… Теперь вы меня таскаете… По ночам этот старик снится… Думаете, приятно? Думаете, располагает к спокойной жизни?
– Приятного мало, с одной стороны, – вздохнул Куприянов. – С другой… живет человек вроде тебя, нормально живет, а ему скучно, чего-то недостает. Хочется ему выкинуть какое-нибудь коленце. Выкидывает… и прости-прощай тихая жизнь. А она-то самая желанная, оказывается. Вот ты, например, просто сел в левую машину, ничего особенного: сел, потому что спешил. Не знал к тому же, что она угнанная. У нее же на лбу это не написано. Сел, поехал – и бац! Влип. Последствия, как видишь, самые непредвиденные. Теперь не жалуйся и расхлебывай.
– Так ведь на леваках все ездят, – разозлился Костя. – Можно подумать, что вы не в милиции работаете, а на луне.
– Ездят-то ездят… А попадаются не все. Вот в чем секрет. Кто влип, тот и расплачивается, пока другие гуляют, – насмешливо произнес Куприянов, взял акт опроса, посмотрел на Костину роспись и спросил с участием: – Что ты обмотался шарфом? Заболел?
– Горло берегу, – снисходительно улыбнулся Костя.
– У меня есть рецепт… Когда горло болит, в два счета можно вылечить. Значит, так… Берешь поллитровку, выливаешь в стакан, полощешь горло и выплевываешь, полощешь и выплевываешь. Так всю бутылку. А утром просыпаешься, вспоминаешь, что сделал с водкой, болезнь от огорчения как рукой снимает. – Куприянов коротко захохотал, поглядывая на Костю.
Два других милиционера тоже хохотнули.
А Костя опять ухмыльнулся. Его взгляд говорил Куприянову: давай, трави, выдержим.
Куприянов помрачнел:
– Выйдем. – А в коридоре, оглядев Костину взлохмаченную голову, длинный желтый шарф, обмотанный вокруг шеи, короткие клоунские брюки в клетку, торчащие из-под брюк пестрые носки, саркастически спросил: – А почему ты все по-английски поёшь? Чем тебе наш русский не нравится?
– А что, нельзя? – с вызовом спросил Костя. – Английские песни на английском…
– А сам, значит, японский Самурай! – засмеялся Куприянов. – Ух ты, стервец-космополит! – Он привычным движением схватил Костю за шарф, подтянул к себе, посмотрел на него злыми глазами и прошептал: – Мой тебе совет, счастливчик, ты эту свою вечную ухмылку спрячь, а то она раздражает нашего брата. Лады? – И повел Костю к следователю, размахивая подписанным актом, вышагивая непомерно широким шагом, несмотря на небольшой рост.
Костя шел следом за ним с безразличным видом, только один раз, когда он увидел за окном улицу и прохожих, спешащих по своим делам и слоняющихся без дела, то почувствовал легкую тоску по свободной жизни.
– Между прочим, кто твои родители? – вдруг спросил Куприянов.
Костя заметил, что Куприянов всегда задает вопросы неожиданно, точно хочет застать собеседника врасплох. Но он был начеку. Ему не хотелось открывать тайну своей личной жизни, рассказывать первому встречному, что у него нет отца, и он соврал:
– Родители работают на заводе радиоаппаратуры (хотя там работала только его мать).
У следователя Куприянов снова расцвел, всю его мрачность как рукой сняло.
– Привел к тебе Зотикова. – Куприянов с любовью посмотрел на Костю, излучая сияние. – Он и есть наш знаменитый Самурай! Ты его никогда не слышал? Отстаешь, старик. Твоему старшему сколько? Четырнадцать?… «Металлом» увлекается? Ну так ты обратись к нему за разъяснением, он тебе все в красках разрисует. – Выразительно подмигнул Косте и вышел.
Следователь встал, кивнул Косте: мол, пошли, и выкатился из кабинета. Он привел Костю в просторную комнату с зарешеченными окнами. У стены, плечом к плечу, сидели шестеро мужчин, а чуть в стороне милиционер. Он тусклым голосом предложил Косте опознать среди этих шестерых шофера, который его вез, когда случился наезд.
Костя посмотрел на мужчин – они были для него одинаково однообразны и скучны – и отвернулся. Ему сразу стало тоскливо от серости этой убогой комнаты с блеклыми стенами, с решетками на голых окнах, со старой, облупленной мебелью и грязными полами, на которых видны были многочисленные следы от мокрых ботинок.
– Ну что, никого не узнаешь? – спросил следователь.
Костя помотал головой.
– А ты всмотрись, – приказал следователь. – Не стесняйся, всмотрись.
– А я и не стесняюсь, – ответил Костя. Он вдруг смекнул, что если никого из них «не узнает», то его будут таскать без конца в милицию и показывать ему новых и новых шоферов. Поэтому он решил разыграть следователя, ткнул пальцем в самого крайнего мужчину, мордатого, краснощекого, и сказал: – По-моему, вот этот. – Помолчал, перевел взгляд на худого, низкорослого, со злобинкой в лице и произнес: – Нет, пожалуй, тот шофер смахивал больше на этого гражданина.
Трюк его удался, следователь понуро вздохнул:
– Диапазончик значительный. Черт побери! С тобой все ясно, «металлист». Иди, парень, гуляй! Когда надо будет, позовем.
На улицу Костя вышел вполне довольный. Его там ждали фанатки. Он хотел к ним подойти, но тут кто-то тронул за локоть. Костя оглянулся – перед ним стоял здоровенный толстяк, один из тех, кто сидел на опознании.
– Будем знакомы, хлопец. – Он, излучая доброжелательство, обхватил Костину руку своей здоровенной лапой. – Судаков. – И пояснил: – Это мою машину угнали… Но ты мне сегодня помог. Подтвердил, что это не я. А то следователь подозрительный.
– Извините… меня ждут. – Костя еле вырвал у него руку, потом засмеялся и весело крикнул: – Я рад, что помог!
Так история с милицией закончилась, и Костя в тот же день выбросил из головы ее холодные, неуютные комнаты. Он умел забывать все, что ему было неприятно.
Правда, уже весной, когда фанатки очередной раз провожали Костю после воскресного дневного концерта, между ними возник разговор о сбитых стариках. Причем разговор начался из-за Кости. Они встретили на улице одного типа, с которым Костя не раз вместе угонял машины, тот его «обучил» этому ремеслу. Веселый такой тип, вечно похваляющийся своей силой и храбростью. Его и звали Весельчаком. Он увидел Костю в сопровождении девчонок, замахал издали рукой, переметнулся на их сторону, заулыбался:
– Не хотите ли прокатиться с ветерком? – Кивнул на вереницу припаркованных машин. – Любая, на выбор.
– А что?! – поддержал его Костя, скрывая свою нерешительность.
– Тогда отойдите за угол и ждите! – Весельчак направился к машинам.
Костя с фанатками прошли немного вперед и остановились. Оттого что фанатки молчали, Костя еще больше расхрабрился, глаза его лихорадочно блестели. Улыбался, острил, ёрничал:
– «Неужели в самом деле все фанатки отсырели?…» Нет, лучше «облысели»… Представляете, вы все лысые. У вас гладенькие, лысые головки. Волосы повылазили от страха. Все ясно: над вами прочно нависли тени милых старичков. Раскаяние мучает ваши души и сердца. Слезы готовы брызнуть из глаз!..
– Чего-чего? – спохватилась Ромашка. – Еще думать про каких-то стариков? Не сдохли – ну и черт с ними! Лично я живу вообще одним днем. А то вдруг трахнет бомбочка – и капут. Правда, Каланчонок?
Каланча, чтобы скрыть собственную неуверенность – ей до ужаса не хотелось лезть в чужую машину, – щелкнула Ромашку по носу.
– Больно, дура! – неожиданно психанула Ромашка.
– Больно? – рассмеялась Каланча. – А я же любя.
– Ребята, погода хорошая, солнце, – вмешалась Зойка. – Лучше прошвырнуться.
– А ты не пищи и не голосуй, тоже мне – агитатор! – сказала Глазастая. – Мы все – за!
Они медленно шли по улице, беспрерывно оглядываясь… Но вот из-за угла появились вишневые «жигули», домчались до них, остановились, улыбающийся Весельчак распахнул дверь, крикнул:
– Вали!
Они попадали в машину и полетели в неизвестную даль.
8
Ну и денек выдался. Боже, спаси и помилуй! Потом Лиза его часто вспоминала, потому что это было последнее воскресенье, прожитое ею по-старому.
Все началось ночью. Приснился странный сон, без начала и конца. Баба Аня кричала, звала: «Лиза!.. Лиза-а-а!.. Дочка, что же ты?» Проснулась, как говорится, в холодном поту. Обычно ей не снятся страшные сны, а все хорошие, веселые; проснется, улыбнется и дальше в подушку. А тут ужас! Хотя ничего не произошло, просто баба Аня ее звала, ну, может быть, слишком печальным голосом. И всё. А ей стало страшно. Лиза подумала, что зря вчера она ее отправила в Вычегду, надо было заставить переночевать в городе, а утром проводить. Как хорошо было бы на душе, если бы она сейчас была здесь. Вышла бы на кухню, а там баба Аня… «Совсем она у меня из головы вон, – подумала Лиза, – бедная, одинокая, разнесчастная старуха».
Тут Лиза поймала себя на том, что иногда не вспоминает о матери по целым неделям. Вот от чего ей стало страшно, а не от сна, догадалась – от того, что забросила родную мать. Решила: «Встану – сразу позвоню», но потом зачухалась по дому… и забыла.
Встала, набросила на Костю одеяло – оно валялось на полу, не удержалась, осторожно поцеловала, чтобы не разбудить. Тихонько убрала свою раскладушку. И закружилась. Выбежала в магазин: надо было что-то купить, а там ни «хрена подобного», схватила в кафетерии четыре пирожка с творогом, подхватила в овощном авоську с картошкой, пособачилась немного, что они продают гнилую, но ругаться длинно не стала – себе дороже: у них луженые глотки, все равно перекричат.
На обратном пути встретила Степаныча. Он злился, что Зойка, поганка, не захотела с ним ехать на садовый участок. «Воскресенье с отцом не может провести». Лиза, конечно, взяла сторону Зойки. До чего все родители одинаковые: вынь и положь им родное дитя, чтобы всегда оно было рядом.
– Конечно, я своего тоже пасу, – сказала Лиза, – но меру знаю.
Степаныч – мужик ничего. Стоящий. Лиза по привычке сделала ему глазки, хотя относилась к нему по-родственному – полжизни прожили в соседях. Поговорили, похохотали. Он полуобнял ее, произнес свою любимую фразу: «Ну, Лизок, когда будем дверь пробивать? У меня руки чешутся». Он как бы шутил, ёрничал, но Лиза заметила, что глаз у него подернулся надеждой, что он не шутит, а всерьез. Она засмеялась и скоро-скоро побежала домой, чувствуя на спине и на ногах его провожающий взгляд. От этого походка у нее стала совсем легкой, летящей. Дома подсушила на сковородке хлеб, а то он сырой, достала из холодильника плавленый сырок, надкусанный Костей, съела на ходу, стоя на одной ноге, влезла в домашний ситцевый халатик, накрутила бигуди. У нее на этот счет твердое правило: к вечеру надо быть в форме на всякий пожарный случай. А то вдруг подвернется компания, или кто-нибудь неожиданный заглянет в гости, или позвонит забытый, заброшенный кадр. Пойдут воспоминания, вздохи-охи… Лиза любила это. Потом она села за халтуру. Ее хорошенькое, умиротворенное личико приобрело сосредоточенное выражение, поэтому она очень испугалась и вздрогнула, чуть не упала со стула, когда комнату неожиданно оглушила громкая музыка.
Это проснулся Костя и сразу врубил маг на полную катушку.
– Ты что?! – возмутилась Лиза.
– Ничего, – спокойно ответил Костя.
Лиза посмотрела на сына – до чего он симпатичный, не смогла сдержать улыбку, махнула приветливо рукой, надела на уши от шума Костины старые наушники и застучала по клавишам машинки. «А куда ему действительно деваться, – думала Лиза, – когда у них всего одна небольшая комната и шестиметровка кухня? Попробуй развернись в этих хоромах!» Она вздохнула, словно ей стало жалко себя, что они живут в такой тесноте. Но на самом деле она любила свою квартирку и весь ее нелепый вид. Ей нравился громадный старый шифоньер бабы Ани – он занимал почти полкомнаты; ломберный столик под зеленым сукном, вытертый, в пятнах, но родной и близкий, на нем Лиза в детстве делала уроки, а теперь печатала; и овальное зеркало в красном дереве с канделябрами – в них почему-то всегда торчала одна свеча.
Два последних предмета – ломберный столик и овальное зеркало – это уже не от бабы Ани, а от дедушки и бабушки. Их Лиза, естественно, не знала, они для нее как миражи в пустыне. Вроде были, а может, и нет. Правда, одна фотография деда у Лизы имелась. На ней сидел мужчина в черной рясе, с большим крестом на груди. У него было простое доброе лицо, густая борода; длинные волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб. На коленях дедушки покоилась девочка лет трех, остроглазая и живая. Дедушка держал ее маленькую ладошку в своей широкой руке, держал крепко, и было видно, что оба они слиты этим рукопожатием навечно.
