Владимир Макарович Шапко
Синдром веселья Плуготаренко
Глава восьмая
1
Прокова мучил афганский сон. Проков совершенно один бегал по пустому горному плато. Жужжа как шмель, советская граната РГД-5 прилетала и прилетала. Будто одна и та же. Падала, скакала по камням прямо к ногам Прокова. Тот бежал от неё, падал, охватывая голову. После взрывов вскакивал, озирался, не мог понять, откуда гранату кидают. Но снова она летела и жужжала. И он снова бежал и падал. Он понял, что взрывами его гонят к краю плато, к обрыву. Тогда он сам подбежал к обрыву. Глубоко вздохнул, как перекрестился, закрыл глаза и полетел в пропасть, истошно крича. «Ты что?!» – толкнула его Валентина. Потом перекинулась на другой бок и тут же снова засопела. Проков выдохнул напряжение.
За завтраком сидел словно в вакуумной оболочке, почти не слыша, о чём говорят Женька и Валентина. Наяву всё случилось не так, как увидел во сне. Будто в замедленной киносъёмке, плавно переворачиваясь, граната летела к Прокову. Ещё в воздухе прозвучал характерный щелчок, означающий, что начал гореть пороховой замедлитель. В пяти шагах граната упала. Подпрыгнула на камнях два раза. «Ложись!» – крикнул Колтышев. У Прокова оставалось две-три секунды до взрыва. Задирая толстенные слоновьи чужие ноги, опять как в замедленном фильме он ринулся от гранаты. Упал, наконец. Охватил голову. После красного ватного хлопка, над головой прошуршала стая из осколков и камешков. Лежащий Колтышев, вернув действительность, тут же зашвырнул в овраг ответную гранату. «Мать вашу за ногу, духи проклятые!»
Однажды отделение того же Колтышева в полном составе забрело на минное поле. Как на огород. «Стоять!» – тихо сказал хладнокровный Колтышев. Приказывал отходить по одному, пятиться. Вышел последним. Потом сидели возле поля, курили, приходили в себя…
Под сеющим дождём в плаще и шляпе, скрывая лицо как сексот, Проков шёл на работу. Был уже октябрь месяц. Чёрные деревья стояли сырыми, почти голыми. Всюду на земле, словно пёстрые клочья женских платьев, мокли не убираемые дворниками листья.
У здания Общества, возле жёлтой облезшей берёзки, вытаскивал себя из своей мотоциклетки Громышев. Покачивался возле неё высокий, грузный, закрывал ключиком дверцу. Одна штанина у него зажевалась высоко на бедре, задралась, выказав тощий круглый протез, похожий издали на сапожную лапу.
Поднимаясь на крыльцо, Проков одёрнул ему штанину. Пожал недоумевающую руку. Похлопывая друга по плечу, завёл внутрь.
Уже через пять минут вся комната, где стоял большой стол с Проковым, была в дыму. Курили все: сам Проков, его заместитель Громышев, слепой Никитников с одноногим Кобриным и ещё трое-четверо инвалидов. Рабочее утро началось с воспоминаний. С тенётами табачного дыма плавали по комнате картины:
…ведь как бывало. Преследуем банду. Мы на одну гору залезем, а банда уже на другой, мы к ним, а они уже на третьей. Так и перескакиваем по верху гряды что тебе горные козлы. Да-а. И духи и мы понимали: кто на горе, тот пан, кто внизу – тот пропал. Поэтому мы и спускались вниз всегда под прикрытием. Вертушки там прилетят, заглушат духов, миномётчики ли дадут огня. Только тогда…
…а у нас случай был. Положили банду внизу. Всю. Штабной капитан посмотрел в бинокль и говорит комбату: «Надо спуститься, собрать оружие. Миномёты там даже есть». Знал гад, что с трофеями награду ему сразу дадут. А наш комбат отвечает ему: «Тебе надо – ты и спускайся». И никого не отправил вниз. С матерками штабной покатил по дороге в свой штаб. А мы по команде комбата двинулись в горы, ещё выше полезли…
…а я когда призывался, скрыл от комиссии, что ревматик с детства. Тяжело было мне в горах. Особенно при обострениях. Весной, осенью. Отставал от всех. А духи, чтобы не выдать себя, били последних в цепочке. Однажды снайпер почти достал – пуля ударила в камень в полуметре от меня. Брякнулся, конечно, на землю. Тяжело, в общем, бывало мне в горах. Но скрывал от всех болезнь, бодрился, не шел в медсанбат. Боялся, что ребята подумают – косарь. Доходился до того, что однажды спускался с гор на прямых ногах. Верите? Как на ходулях…
Посмеялись.
…да-а. По молодости смерти не боялись. Девятнадцатилетние пацаны. Больше воспринимали войну как приключение. Как военную игру. Да и не верил никто в свою смерть. Жутковато было, когда ждёшь. Когда духи затаились, не обнаруживают себя. А уж обнаружили – тут и понеслось! Строчишь из пулемёта. От живота. Как с балалайкой пляшешь. А те идут. В чёрных мотнях своих. В открытую. Накурились гашиша, кричат. Грозятся, скалятся. Бьёшь его очередью, гада, а он дёргается и хохочет, дёргается и хохочет. Так и умирает, смеясь. А они уже с ножами на нас прыгают. И пошла рукопашная. Тоже бьём. И только после боя, когда видишь нескольких ребят убитыми, тоской опахнёт – ведь и ты мог вот так же лежать. Лежать с ножом в груди. Как друг мой, Саня Ботов. Мог бы. Просто тебе сегодня повезло. Да-а. Поэтому трусов тогда среди нас не было…
…а мы однажды бегали от своих. От вертушек. Вызвали их на подмогу, а корректировщик то ли тоже накурился, то ли просто болван. Бомбы начали падать не на духов, а прямо на нас. Мы в одну сторону перебежим, а там нас опять вертушки встречают. Так и бегали от них, как зайцы…
Все смеялись.
…правда, никто не погиб. Сами вертолётчики распознали, что свои бегают. Ушли крошить духов за горку… Да-а, есть что вспомнить. Не то что теперь…
Задумавшись, курили. С сигаретами в пальцах, как бабы с куделями. Каждый со своей. И вновь пошли надёргивать историй:
… а вот у нас забавный случай был…
Большой грузный Громышев, казавшийся гораздо старше всех, смотрел на разошедшихся «пацанов» с печалью. Сладкие губы тубиста даже слегка подвяли, сморщились: о чём вы говорите, ребята? Какие приключения девятнадцатилетних? Какие военные игры? Когда вас убивали. Когда вы убивали. Какие игры?
Проков тоже молчал. Курил. Хмурился. Будто и не воевал вовсе в Афганистане. Поглядывал на своих подопечных как отец: ничего не осталось у ребят за душой. Кроме войны этой чёртовой, кроме загубленной своей молодости. Ладно, хоть не понимают этого пока, наперебой чирикают, смеются.
Заговорил, наконец. Тушил окурок в пепельнице:
– Вообще-то все мы здесь, ребята… как бы это помягче сказать, афганские недобитки. Вот так. С оттяпанными руками и ногами. А некоторые и слепые вдобавок. И не хрена нам больше ностальгировать, вспоминать. – Помолчал и как подвёл черту всегдашним своим призывом: – Работать надо, ребята, только работать. Забыть всё. Как Юра Плуг.
Х-хы, нашёл авторитет. Все время смеющегося полудурка. Который и пороха-то в Афгане не успел даже нюхнуть. Упал в пропасть, искалечился. Не знает даже разницы между РПК–74 и АК–74. Не знает! Спрашивали! Инвалиды поднимались со стульев недовольные и даже обиженные. Тоже мне! Авторитет!
Громышев и Проков остались вдвоём. Занялись бюджетом Общества. Большими пальцами Громышев у себя на коленях давил калькулятор, как с крохотной игрушкой играл. Проков сличал цифры в лохматых бухах. После Хрусталёвой бухгалтера больше не заводили. Ни мужчину, ни женщину.
К одиннадцати поехали на таратайке в райисполком. На заседание жилищной комиссии. Нужно было пробить, наконец, расширение Никитникову. Живёт с тремя детьми и женой на восемнадцати метрах. Однако сумел. Наклепал слепой Слава. При полной своей тьме. Посмеялись. Настроены были решительно.
За столом, помимо Дрожжиной Алевтины Павловны, председателя, государственно хмурились три тётки в надвинутых мускулистых париках и два облетевших одувана с кожаными плешами.
Проков с папкой сидел солидно, надувшись, и сладкогубый Громышев Виктор Васильевич по своему обыкновению крутил шарманку один: «Итак. Никитников Вячеслав Иванович, 1958-го года рождения, мужественно защищал южные рубежи нашей необъятной Родины, имеет боевые награды, танкист, два раза горел в танке, при втором коварстве душманов в Тогапском ущелье потерял глаза, ослеп, стал инвалидом первой группы, но, вернувшись домой, не упал духом, продолжил работать (на дому), приносить нашей Родине пользу, однако живёт в очень стеснённых условиях, на восемнадцати метрах, жена, трое детей, мальчик трёх лет, девочка пяти, старшая дочь тринадцати лет, знаете ли, этакая статная девушка с толстой русской косой, прямо залюбуешься, родители, сами понимаете, ещё молодые, по всем нормам жилищного права должна быть у неё отдельная комната».
За столом свесили головы, заслушались.
– Товарищ Проков, – повернулся к коллеге сладкогубый вития, – предоставьте, пожалуйста, комиссии решение собрания нашего Общества инвалидов Афганистана о Никитникове Вячеславе Ивановиче.
Проков тут же подал бумагу.
Комиссия очнулась. Пожилая Алевтина Павловна взбодрила себя. Низкий лоб её в мелко свившихся волосах походил на запрятанную до поры до времени иконку. Строго оглядела подопечных. «Голосуем». Сама поставила руку. Два одувана и тётки дружно поддержали её.
Выйдя в коридор, Громышев и Проков состукнулись ладошками: есть!
На улице сразу увидели брата Громышева, Фёдора.
Прокову диковато было смотреть на ещё одно красивое бульдожье страшилище, спокойно идущее к ним по тротуару. Как две капли похожее на первое. Только не хромающее, абсолютно излечившееся.
Выслушав просьбу, уже несколько постаревший бульдог начал недовольно отсчитывать деньги молодому бульдогу, салаге.
– На. Но смотри не нажрись опять. Тащить не буду.
– Да что ты, Федя! – засовывал деньгами в карман салага. – В меру мы. В меру. Сам же знаешь.
– Ага – знаю.
А дальше – сценарий пошёл уже избитый, банальный. Пивная. Предварительно. По кружке с прицепом. Для бодрости. Серьёзные две бутылки водки в гастрономе. Поехавшая бойко таратайка. Заехать сперва к Никитникову. Обрадовать, поздравить. Затем опять таратайка. Наконец, квартира Юры Плуга. Точнее – его кухня. Всё, прибыли. Бутылки на стол!
2
Плуготаренко подставлял рюмку, когда торопливо чокались с ним, смотрел на незваных гостей и никак не мог взять в толк, почему они с бутылками идут сюда, к нему, непьющему. Ладно, у Славы Никитникова пить они не могли: маленькие дети там, жена, теснота. Но почему сюда прут? Здесь что, «Голубой Дунай», притон?
Вон, один уже солидно пыжиться начал, надуваться. Протез свой капризно поднял над столом, требуя внимания. Сейчас начнёт учить. А потом, как всегда, разоблачать, тыча протезом во все стороны. Правда, второй, более крепкий на водку, понял намерения друга, сразу начал сдёргивать его со стула. Недвусмысленно намекая на выход. Рассовал по бездонным штанинам бутылки и потащил друга к двери. Хозяину пришлось провожать, подстраховывать, если вдруг повалятся, упадут. Раскрывать и удерживать дверь, пока друзья не вывалятся из квартиры. И окончательно не скатятся к раскрытой двери подъезда.
Вернувшись на кухню, услышал, как затарахтел, наконец, за тёмным окном мотор. Закатились песней, поехали. Наверняка к Громышеву. Как и на водку, более стойкому на жену, чем Проков на свою Валентину.
Да-а, дали мужики слабину, опять напились.
Теперь дома оба разом слетят с пьедесталов. Дня два будут от жен только отбиваться.
Потом, протрезвев, верховенство над жёнами снова вернут. Но только до следующей пьянки. Стоит афганцу выпить, расслабиться – всё: власть в семье меняется. Афганец, как говорится – в выхлопной трубе. Удивительная роковая закономерность!
Почему-то думалось, что Ивашова бы так не поступала. Случись ей быть за афганцем. Жалела бы мужа, понимала его боль, не гнобила бы даже пьяного. Себя почему-то мужем-афганцем Ивашовой уже и не представлял.
Однако на другой день утром, перед приходом Натальи с деньгами, опять чувствовал истеричный подъём, взвинченность. Только спокойно, спокойно встретить. Не метаться и не заливаться смехом. Держать себя в руках. В комнате лихорадочно прибирал на столе. Это сюда, это туда, это убрать вообще, чайник уже кипит, плетёнку с печеньем на середину стола. Так.
Прошло уже три месяца с того памятного разговора по телефону, когда всё вроде бы стало понятно и ей, и ему. Однако нелепые отношения по-прежнему продолжались, по-прежнему напоминали игру в поддавки. Или в кошки-мышки. Причём кошки и мышки всё время менялись ролями. То кошки бежали за мышками, то мышки за кошками.
Наталья, ударенная письмом Готлифа, с неделю ходила как помешенная. Ночами не спала. Никак не могла решить, писать ответное письмо или не надо. И в то же время мысленно писала его. Писала далёкому любимому Мише.
Работу на почте теперь воспринимала как некое недвижимое облако, туман, в котором плавают посетители, не очень узнаваемые товарки, Вахрушева. «Что с вами, Ивашова!» Наталья близко видела всё те же пронзающие глаза цвета пережжённого йода. «Вы больны, Ивашова?» Наталья передёргивалась. Будто бы от озноба. Достав платок, шумно сморкалась. Её, как заболевшую гриппом, отправляли домой.
Оборвал весь бред неожиданный приезд Тани Зуевой. Из Африки
В то утро Наталья, выйдя во двор, чуть не упала – из багажника такси Таня и Алексей Сергеевич вытаскивали чемоданы и сумки. Шофёр суетился, помогал.
Таню Наталья обнимала как спасительницу. Упавшую вдруг с неба. Которая защитит теперь от всего, освободит от тяжкого, невыносимого, что навалилось в последний год.
Прижав к себе дорогую Таню, смотрела поверх неё, поскуливая, плача.
Маленькая женщина в колоколистом плаще чуть ли не висела на толстухе:
– Ну-ну, Наташа. Хватит, хватит. Успокойся.
Пошли, наконец, к подъезду. Наталья на радостях попёрла два тяжёлых чемодана, отняв их у Алексея Сергеевича. Отвыкнув от смурной Натальи, муж и жена подмигивали друг дружке, несли следом сумки и сетки.
Когда Таня сняла плащ, Наталья опять ахнула: перед ней стоял этакий пузатенький китёнок в платье кулёчком!
– Таня, милая, когда же? Как? Сколько времени?
– Шестой месяц, – с гордостью сказала беременная и начала расчёсывать волосы.
– Поздравляю, поздравляю! – опять взялась целовать подругу Наталья.
Муж, разбирая вещи, прятал улыбку. Он, получалось, был ни при чём.
Его поцеловать Наталья не решилась. Не посмела.
Торопливо шла на работу. Опять мучилась: что теперь будет? С ней, Натальей?
Днём, когда вместе обедали, ей казалось, что супруги думают о том же, где теперь она будет жить. Куда ей пойти.
Однако Таня и Алексей Сергеевич загадочно переглядывались. Пожалуй, пора преподнести Наталье подарок. Сюрприз:
– Наталья Фёдоровна, не хотите ли пожить в моей квартире? – спросил у заплаканной свёклы хирург с большими, как у лётчика, очками. – У меня квартира на Льва Толстого, на первом этаже. Недалеко от вашей работы. Как вы на это смотрите?
Наталья сразу начала сопеть, вновь наливаться слезами. Да что же это такое! – смеялись муж и жена. Наперебой успокаивали. Ну же, Наталья Фёдоровна! Ну же, Натка, перестань! Жизнь продолжается! Веселей!
Наталья, как девчонка, затирала кулачками слёзы, виновато улыбалась, посматривая на подругу.
Беременность Татьяну сильно изменила, состарила. Грустное серое личико у неё свисло. Вроде осенней последней грушки с деревца. И от этого ещё сильнее хотелось плакать. Ну-ну, Наташа! Перестань!..
Отопление в дом ещё не дали, в квартире было холодновато – вечером подруги сидели в разных концах дивана, укутанные одеялами. Для Алексея Сергеевича перетащили в спальню маленький стол, и он сидел за ним в уютном свете лампы – на новом месте уже работал. «Не теряет ни минуты своего времени, – кивнула в сторону спальни Таня. Пояснила: – Диссертацию пишет». Потом, вслушавшись в стрекотню пишущей машинки, добавила: – «Одержимый». То ли осуждая мужа, то ли восхищаясь им.
Дальше из рассказа подруги Наталья узнала, что это он настоял на отъезде домой в Россию. Не хотел, чтобы Таня рожала в Африке. Даже не стал ждать окончания контракта. Названивая по телефону, всполошил всех своих друзей-однокашников в России и замену себе быстро нашёл. «Он ведь всё может, если упрётся», – сказала Таня. – Боялся не за меня или себя – за будущего ребёнка. Африка ведь это пороховая бочка, Наташа, во̀йны там не прекратятся никогда. Племена будут бегать, воевать между собой, пока не перебьют друг друга окончательно. И ладно, если бы длинноногий воин с мелкой головёнкой оставался бы со своей стрелой или там копьём, так он же теперь с автоматом, с гранатомётом бежит, бьёт врага. Такого же длинноногого и мелкоголового. Что стрелы там, луки, копья! – это в прошлом: он косит теперь таких же, как сам, десятками. И всех везут к нам, в наш госпиталь. С оторванными руками, ногами, с пулевыми, слепых. И самое страшное, что по статистике каждый раненый тащит за собой пять-шесть мелкоголовых мирных. Словно бы своих племенных детей, своих женщин, своих стариков. (Скота, правда, с собой не прихватывает.) И тоже – всех с оторванными руками, ногами, с пулевыми. И все – у нас. А мы не успеваем. Просто не можем успеть. Госпиталь забит, на всех мест не хватает, поэтому лежат-умирают многие прямо на земле. Как говорится, под пальмой… Что я насмотрелась там, Натка, не приведи Господи никому!..»
Таня, когда звонила из Нигерии, не могла кричать о своей жизни там. По известным причинам. Так только, в общих чертах, без подробностей. И сейчас после рассказа хирургической сестры о нелёгкой её, опасной работе в российском полевом госпитале – Наталье было стыдно рассказывать о своих ничтожных, как ей теперь казалось, пустых переживаниях, связанных с двумя мужчинами, из которых она никак не может выбрать одного.
Но Зуева не была бы женщиной, если бы не начала приставать к подруге, чтобы та поскорее начала рассказывать про своё, про личное. Устроилась даже поудобней на диване в предвкушении захватывающего рассказа.
Наталья трудно, сминая подробности, коротко рассказала сначала о Готлифе, потом сразу о Юрии Плуготаренко. Что он инвалид ну и так далее.
– Постой, постой! Так он способен или нет? – сразу захотела выяснить Зуева главное.
– Что «способен»?
– Ну, это самое. Ты понимаешь, о чём я.
Наталья покраснела.
– Зачем ты так говоришь, Таня?
– А как говорить? Если ты хочешь создать с ним семью? Жить с ним, иметь от него детей?
Наталья молчала, не смея взглянуть на подругу. Сказала, наконец, что не знает. Да и вообще, Таня, не надо об этом.
Татьяна смотрела на свою неудачливую подругу.
– Ты просто проверь его, Наташа. Будешь жить у Алексея Сергеевича – сразу проверь. Замани его в конце концов к себе. И всё станет ясно. В квартиру на первом этаже, я думаю, он со своей коляской залезет. – И со смехом закончила: – Раз такой упорный и настырный оказался!
Наталье вроде бы тоже смеялась, отворачивалась, кусала губы.
В час ночи, когда они наговорились всласть, Таня, приостановилась у двери спальни:
– Мишу своего с его еврейской мамой – забудь. Раз и навсегда. Ничего там у тебя не выйдет. Мадам не отдаст. Горой за сына встанет. А вот с Юрием Плуготаренко – попробуй. Если что получится, с его мамой мы справимся.
Получив такой категоричный совет, Наталья Ивашова почему-то досадовала на подругу. Cтелила себе на диване. Ворчала как старуха: поможет она, видите ли. «Мы справимся!»
Прожила с супругами ещё три дня, пока Алексей Сергеевич, как человек ответственный, приводил своё жильё в полный порядок: мыл, белил, красил. И категорически один. Без всякой помощи от двух женщин.
3
Бутафор Кнутов пил с афганцем и его матерью чай. Он уже отдал контрамарки. В телевизоре вышагивали пингвины. Кнутов смотрел. «Пингвин – птица гордая». Ещё посмотрел, осклабился: – «Пока не пнёшь – не полетит». Это у него, Кнутова, юмор такой. Пусть знают.
Перед уходом не забыл почётно постоять. Держась за коляску с афганцем. Опять вроде как за свой талисман. За свой громоздкий оберег. Пусть тоже видят. (Кто? Из театра? Так где они? Неважно.) Сивые волосы его крылато свисали. Тоже пусть все видят. Пошёл, наконец, к двери. Опустив голову. Молчком. Да. Прикрыл за собой дверь, как занавес задёрнул.
– Что это с ним сегодня? – будто впервые увидев такое, повернулась к сыну Вера Николаевна.
– А ты у него спроси! – захохотал Плуготаренко.
Продолжил клеить коробки. Мать всё не выходила из-за стола. С забытой чашкой в руке теперь смотрела на полностью неведомое ей действо в телевизоре – громадная круглая шайба скользила по гладкому льду, а рядом бежали два спортсмена и шустро тёрли лёд впереди неё длинными щётками.
– Что это ещё за полотёры такие? – опять повернулась к сыну.
– Это кёрлинг, мама. Название. Новый вид спорта.
– Чёрт знает что! То пингвины вышагивают, то полотёры какие-то бегут!
Сын отложил склеенную коробку в сторону. Посоветовал маме переключиться на боевичок. На канал РенТВ. На мужскую, так сказать, рукопашную свалочку. Или на НТВ, где наверняка уже кого-нибудь убили, а следаки ломают репы – кто убивец.
Вера Николаевна нахмурилась. И ведь серьёзен. И даже не хихикнул. Потому что нет сегодня бурощёкой свёклы рядом. Толстого мощного стимулятора для веселья. Не перед кем сегодня смеяться, гонять на коляске. Вполне серьезный вменяемый человек сидит. Работает. Эх, всегда бы так было. Вера Николаевна в прихожей уже надевала плащ.
Опаздывая, по улице шла широко. Впереди переваливалась на отёкших ногах полная старуха. Смирившаяся, давно закостенелая в тяжеловесной своей старости. Однако муж ее, тоже старик, был, по-видимому, ещё крепок. Во всяком случае, легко нёс большую сумку продуктов. Всё время сердито оборачивался к переваливающейся жене, узнать, идёт она там или уже упала.
Вера Николаевна, стараясь не задеть, обошла мужа и жену. Почти сразу увидела, что навстречу идут два молодых бездельника с сектантской литературой в обнимку. Да чёрт бы вас побрал! И куда теперь?
Несмотря на осеннюю свежесть, парни шли без плащей. Зато в добротных чёрных костюмах, белых рубашках и галстуках. Хорошо причёсанные и вымытые. Точно банковские служащие. От рутины и скуки выскочившие на улицу. Пройтись немножко. Освежиться.
Конечно же, остановили насупленную тётку:
– Здравствуйте! Почему вы не улыбаетесь? Вокруг столько солнца! У вас что-то случилось?
Атеистка Плуготаренко тут же выдала:
– Всё время улыбаются только идиоты. Ненормальные. Понимаете? Да ещё сектанты-хитрованы. Которые не хотят работать. Которые ходят по улицам и впаривают людям всякую чушь. И хорошо, надо сказать, с этого имеют. Вы не встречали таких?
Парни молча пошли дальше. С вытянувшимися похудевшими спинами.
Однако взяли себя в руки и остановили старую пару:
– Почему вы не улыбаетесь, бабушка? И вы, дедушка?
– Чи-во-о? – растянул рот старик. Наверное, на полверсты.
Парни пошли, закидывая головы к небу.
– В горячий цех, вас, паразиты! На стройки всех! – кричал им вслед старик.
Вера Николаевна оборачивалась, злорадно смеялась. Неожиданно увидела Баннову. Баннова шла быстрой метущей походкой, какой ходили манекенщицы Советского Союза в 50-60х годах. То есть – кружась, останавливаясь. И снова прибавляя ходу… Сегодня Вера Николаевна видеть манекенщицу и балерину не хотела никак. Тут же свернула в переулок. И опять – как из огня да в полымя. (Да что же это за напасти такие сегодня!)
Навстречу шёл Уставщиков, тайный давний грех Веры Николаевны, о котором не знал никто, даже Галя Зимина. Верная подруга.
Поздоровались. Остановились. Оба испытывали неудобство. Смотрели в разные стороны. Уставщиков спросил, почему перестал приходить в редакцию со своими снимками Юрий. Вера Николаевна ответила, что не знает. Вдруг сказала:
– Не до того. Влюбился в женщину. – Густо покраснела.
– Ну что ж, хорошее дело. Передайте ему привет от меня. Рад был вас увидеть.
– И я тоже.
Разошлись, наконец. Каждый пошёл своей дорогой. И ведь больше десяти лет прошло, а стыдно было до сих пор. Во всяком случае, Вере Николаевне. Как будто всё случилось с ней вчера…
Это произошло тоже осенью. В городском парке, через который они проходили в два часа ночи. Шёл дождь, было холодно, но на ней уже были тёплые чулки и китайские панталоны с начёсом. Оба под зонтами, они всё время хохотали, вспоминая вечеринку. Потом началось какое-то безумие. Он вдруг принялся её целовать. Зонты кружились, взяв их в осаду, точно не давали им упасть. Потом они оказались в дырявой беседке. Дождь по-прежнему хлестал. Лежащая Вера Николаевна видела его сверкающую пляску на высвеченных поручнях беседки…
Через неделю они столкнулись в коридоре… кожно-венерологического диспансера. И покраснели оба страшно.
– Ты чего здесь, Вера, – спросил он, оглядываясь.
Она сказала, что проходит медосмотр. Что устраивается в столовую на работу.
– А я вот опять с сезонной аллергией. – Он показал запястья в красных цветках. Будто исхлёстанные крапивой. Как в наказание. Не надо было лапать меня в парке, пронеслось у Веры Николаевны. В то время – ещё просто Веры.
– …Осень. Да. Обострение… Ну, всего тебе!
И они разошлись, наконец. И не знали, куда теперь. В какой кабинет.
Жили они в разных районах Города. Но какой-то рок по-прежнему сводил их, сталкивал нос к носу. И почему-то в самых неожиданных местах. На городском съезде в перестройку, куда были выбраны оба делегатами, они вдруг оказались в тесном президиуме рядом. Плечо к плечу! Однажды они столкнулись в бане на Холмах: он с веником, она без веника, но со своим эмалированным тазом. Один раз они ехали в переполненном трамвае, причем он, гораздо выше ростом, прижатый к ней, точно запрятывал её у себя на груди, мотаясь вверху подобно мучающемуся жирафу. Такая же история случилась однажды в утреннем автобусе. Только в нём – уже она упиралась ему руками в грудь. Никак не могла его от себя отдавить.
А ведь вообще-то их звали даже идеально для мужа и жены – Вера и Гера. Но у него была семья, росли два сына, а ей нужно было заботиться о сыне-инвалиде. С годами из Веры и Геры они превращались в Веру Николаевну и Германа Ивановича, однако по-прежнему при редких, всегда неожиданных для них встречах чувствовали себя нехорошо, не знали, о чем говорить. А пройти мимо и просто кивнуть – духу не хватало ни ему, ни ей. Почему-то нужно было всегда останавливаться. Что-то говорить, мямлить. Отводя глаза друг от друга. И уж потом только разойтись…
Правда, один раз она сама пришла к нему в редакцию. Пришла вынужденно, с сердитым лицом. Попросить, чтобы он посмотрел снимки Юрия. Стоящие они или нет.
При виде её Уставщиков испуганно вскочил. Как алиментщик, давно разыскиваемый. Тут же вывел её в коридор от глаз и ушей сотрудников.
– Что, что ты хочешь сказать! Что случилось, Вера! Говори!
Испуганный, оглядывался по сторонам, забыв даже, что давно уже называл её на «вы», а не на «ты». И не «Верой», а «Верой Николаевной». И вообще мало понимал, что говорит ему женщина, с которой у него была когда-то неосторожная связь, по-прежнему оглядывался и вздрагивал. Казалось, хлопни в ладоши – стреканёт как заяц…
В общем, вышла Вера Николаевна тогда из редакции, пылая от стыда. И смешно было, и почему-то обидно. Точно она и не женщина уже, а чума какая-то болотная.
Когда рассказала, что ходила в редакцию к Уставщикову – сын сразу с подозрением посмотрел:
– Ты разве знакома с ним?
В общем, – смех и грех!..
Подошла, наконец, к горсовету. Миша Зимин спешил к ждущей на дороге машине. На ходу успел коснуться губами её щеки:
– Ты не забыла? Вечером чтобы оба с Юриком у нас!
Вера Николаевна ахнула – сегодня же день рождения Галины! Хотела о чём-то спросить. Но Миша уже полез в японский автомобиль, который больше смахивал на большую русскую кибитку. Закрылся. Поехал. Повезли в кибитке куда-то. Как Чичикова.
Вера Николаевна тут же развернулась и помчалась в универсам. За подарками для Гали.
