Владимир Максимович Ераносян
Черный город
Глава 4. Велосипед
… Десятилетний Клаус, оставшийся волею судьбы и войны без отца, до конца не понимал, почему все соседи так резко возненавидели его бедную мать. Ее звали Магда. Она не могла не нравится людям, его добрая мама. Она ведь являлась благовоспитанной фрау, потерявшей на фронте мужа. И она всегда проявляла отзывчивость и не ругалась с соседями.
Его отец Генрих Краузе сложил голову за Рейх и до последнего времени считался героем. Весь Аусиг-ан-дер-Эльбе уважал их семью и не отказывал в почете даже их престарелому дедушке Отто!
Мать собрала вещи уже неделю назад и сказала на общем семейном совете, состоящем из нее, деда и маленького Клауса, что надо скорее бежать в Дрезден, в этот разрушенный и сожженный город, черный от копоти, но сияющий в представлении Клауса спасительными лучами надежды.
Там придется не сладко. Ну и что, что город разбомблен и превратился в кладбище из руин, склеп без надгробий, что снесена даже лютеранская кирха! Даже в этих развалинах можно будет обрести покой и хоть какую-то безопасность. Только не здесь. Эти мальчишки, местные доставалы, уже не просто издевались над маленьким Клаусом, они то и дело подкарауливали его за углами и в подворотнях, намеренно ставили подножку и валили в грязь. Всякий раз мама отстирывала замаранную одежду и не задавала лишних вопросов. Она все понимала.
Соседи-чехи сперва намекали, что их квартира больше не принадлежит семье Краузе, так как немцы несут коллективную ответственность за то, что сделал Гитлер с народом Чехословакии. А потом маму и дедушку Отто прямым текстом попросили ускорить освобождение жилой площади, убравшись из Усти до конца месяца, и даже предъявили документы со штампом, где вместо германского орла был запечатлен чешский лев. В нем черным по белому была указана фамилия нового владельца их старого жилья. Единственного их жилья на всем белом свете.
– Но как же так, здесь ютились три поколения Краузе! – сказал целой делегации визитеров старый дед Отто, на что ему ответили в грубой форме, чтобы он поскорее выметался из Чехословакии.
Но в том то и дело, что дедушка Отто был прикован к постели, а чтобы передвигаться, он пользовался специальным четырехколесным приспособлением, которое называл «коляской». К слову, ездить на ней маленькому Клаусу категорически воспрещалось.
…Клаус, субтильный ребенок с длиннющей шеей, обладатель огромных карих глазам, подстриженный мамой под ноль на затылке и у висков, внутренне казнил себя, что проявил непослушание и вышел 31 июля 1945 года из дома без разрешения.
Эту дату он потом запомнит на всю жизнь.
Одетый в выглаженную белую сорочку и бежевые шорты со стрелками, он не находил себе места, сидя на чемодане по приказу мамы. Она усаживала деда в инвалидное кресло. Клаус резонно подумал, что ей потребуется время, чтобы его одеть. Дед обычно кряхтел и спорил в эти моменты переодевания, злясь на себя за немощность. Клаус не мог понять причины такого непослушания дедушки, ведь мама просто ухаживала за ним, и только это было достойно благодарности. Хотя, ворчливость деда в этот момент мальчик посчитал для себя выгодной…
Ему нужно было во что бы то ни стало спасти свою собственность – велосипед! Спасти от этих назойливых чешских ребят, которые в последнее время совсем обнаглели, и даже не скрывали, что отнимут его двухколесное транспортное средство, так как он не имеет на него никакого права.
Перед тем, как выбежать из дома, он поправил деревянную рамку со снимком, где был запечатлен его отец в парадном мундире. На фото, сделанном пять лет назад, отец с железным крестом на груди держал пятилетнего Клауса за руку и улыбался во весь рот. Мальчик ненавидел фотографироваться, но смутно помнил тот день – тогда он не на шутку испугался фотокамеры.
На улице стояла жара, последний день июля выдался весьма знойным. Он вышел из подъезда. Озираясь по сторонам. Добежав до угла, он осторожно выглянул из-за дома.
Мелкими перебежками он достиг соседней улицы и нырнул в подворотню, где был вход в бомбоубежище. Велосипед, подаренный отцом много лет назад, но освоенный мальчуганом совсем недавно, он спрятал именно там, накрыв грязной ветошью, досками и картоном. Дома хранить такое сокровище было небезопасно – немецкие граждане больше не полагались на закон, у них конфисковывали все самое ценное, а некоторых просто выгоняли на улицу прямо из их домов.
Сдернув крючок, мальчуган оказался в кромешной темноте. Он спустился к нужному пролету и нащупал то самое место.
Мама, конечно, будет ругаться, когда увидит это двухколесное обременение. Она сказала, что до границы придется идти пешком, так как общественный транспорт немцам строго воспрещен. Но Клаус полагал, что сможет доказать полезность папиного подарка – на нем в конце концов можно везти чемодан, если аккуратно привязать его к раме.
Освободив велосипед от ветоши, Клаус вывел его наружу. Аккуратно вставив крючок в петлю. Он запрыгнул на свой любимый транспорт, умостил стопы на педали и надавил изо всех сил.
До дома оставалось не больше ста метров – мама наверняка уже хватилась его. Но тут он понял, что шайка местных хулиганов во главе с сыном дворника Яна Ворачека, тринадцатилетнего Яромира, стоит прямо у парадного входа и скорее всего по его душу. Похоже, эта поганая троица опять его подкараулила.
– Вон он! – крикнул кто-то из чешских ребят, – показывая в сторону юного велосипедиста.
Ватага мелких экспроприаторов обступила маленького Клауса, заставив его слезть с его имущества.
– Мы конфискуем твой велосипед! – надменно сообщил веснушчатый Яромир, – Так как он тебе больше не понадобится.
– Он мой! – немецкий мальчуган все еще сжимал запястье на раме.
– Тебе он больше ни к чему, – лидер детской шайки схватил руль и дернул его на себя, – Всем немцам предписано покинуть Усти над Лабем, причем своим ходом. Терпеть вас больше никто не намерен. Так что смирись со своей судьбой и убирайтесь восвояси! Беги к своей мамочке-ведьме! Можешь на меня пожаловаться! Мне все равно ничего не будет!
– Не смей оскорблять мою мать, конопатый ушастик! – на мгновение осмелел от обиды и подступившего к вискам адреналина Клаус, – Метла для ведьмы всегда в руках твоего папаши-алкоголика. Видно на ней летает и пани Мадленка! И ты летай на вашей семейной метле! Ездить на моем велосипеде я тебе все равно не дам!
Перед тем как схлопотать сильный удар под глаз, Клаус успел пнуть ногой в спицы бывшего своего велосипеда, повредив заднее колесо.
Ноги уже не тряслись. Но силы были не равны. Их было трое, а он – один. Вот почему в ответ на удар он решил не давать сдачи Яромиру, а повторно пнул бывшую собственность. Итогом стали три выломанные спицы, по спице на каждого обидчика Теперь можно было бежать, что Клаус и сделал. Малолетние экспроприаторы были старше и физически крепче, но Клаус довольно хорошо бегал. А как говаривал дедушка Отто, главным средством передвижения которого являлась инвалидная коляска: «Лучше пять минут побыть трусом, чем всю жизнь – калекой!»
Не чувствуя боли, но испытывая невыносимую обиду, он добежал до своей квартиры, весьма удивившись, что она открыта. Из нее раздавались мужские голоса, явно не принадлежащие дедушке Отто.
Интуитивно, а вовсе не из-за страха Клаус юркнул в пустую комнату, там он всегда прятался от мамы во время игр в прятки. Это место в углу между комодом и старым диваном было его тайным укрытием. Он стянул с дивана шерстяной плед, укрылся им с головой и замер. Мама, возможно, догадывалась об этом его тайном месте и незамысловатой маскировке, но никогда не признавалась. Она не находила сынишку, каждый раз позволяя Клаусу выигрывать и чувствовать свое превосходство.
Из комнаты, где жил дед, доносились голоса. Одним из них был голос дворника Ворачека, отца его грабителя Яромира. Наверное, поэтому преследующие его чешские ребята, забежав внутрь, мгновенно исчезли.
– Все барахлишко собрала, немецкая шлюха!? – пропитый и хриплый голос толстяка Ворачека, лицо которого имело цвет перезревшей сливы, молотом бил по ушам.
– И обыскивать не придется! – загоготал подельник мародера, истопник с физиономией олигофрена, еще и обезображенного ожогом на пол лица. Но зато с аристократическим именем Карел. В его руках был нож.
Магда Краузе пыталась предотвратить ограбление, но получила удар в живот и на мгновение потеряла сознание.
Ворачек выпотрошил содержимое чемодана и весьма обрадовался не только золотой цепочке и сотне марок, но и женскому нижнему белью. Распихав по карманам деньги, трусы и лифчики, дворник обнаружил, что Магда приходит в сознание.
Он взял обессиленную маму Клауса за шею, как за шкирку берут беззащитных котят, и бросил ее на стол перед комодом, где прятался Клаус. Подельник Карел облизывался за спиной Ворачека, надеясь, что и ему перепадет это «лакомство».
Задрав подол ее платья и разорвав его на лоскуты, Ворачек сдернул свой ремень с железной бляхой и расстегнул ширинку обляпанных машинным маслом широких парусиновых штанов.
Мама открыла глаза. Ее прекрасные голубые глаза смотрели на ее единственного кареглаза, на ее надежду и на ее такое маленькое и худенькое, но самое большое счастье, на ее мальчика, который трясся под пледом. Плед сполз, и она видела сына. А он мокрыми от слез глазами смотрел на прекрасное лицо своей мамы.
Она улыбнулась ему через силу и приложила палец к губам, чтобы он не вздумал себя выдать. Фрау Магда молча приказала ему не высовываться и сидеть тихо, как он умеет это делать, когда играет в прятки. Он должен был выиграть и на этот раз. А еще она незаметным для злодеев знаком показала, чтобы он натянул на себя плед до конца и закрыл открывшуюся часть лица. Мародеры не видели всего этого, но она хотела, чтобы того, что с ней сделают, не видел и Клаус.
Она не издала ни звука, когда Ворачек прижал ее своей шершавой от мозолей животной лапой и спустил свои штаны.
Удовлетворить животную похоть не позволил неожиданно вкатившийся на своей коляске в комнату дедушка Отто с пистолетом Люгера в дрожащей руке. То, что у деда был пистолет, мальчик знал – этот подарок оказался у дедушки ровно в тот день, когда Клаус заполучил свой велосипед.
В последствие, вспоминая тот трагический день, Клаус не мог понять, не то, как в руках деда оказался «люгер», а как вышло у него самостоятельно забраться на свое средство передвижения. Позаботилась ли об этом мама до прихода бандитов? Либо дедушка умудрился взгромоздиться на инвалидное кресло нечеловеческими усилиями стиснувшего зубы и взявшего всю свою волю в кулак мужчины, коим в пробитый час может стать даже немощный старик с храбрым сердцем. Не с таким малодушным сердцем, как у трусишки, укрывшегося за комодом…
Глава 5. Власть
Лукаш Коварж никуда не эмигрировал после Мюнхенского сговора 1938 года и последующего за ним падения Чехословакии. Создание на территории страны Имперского Протектората никак не сказалось на его личном комфорте. Он подстроился, умудрившись быть одновременно агентом Сопротивления, напрямую замыкаясь на правительство в изгнании, и подружиться с высокопоставленными нацистами, которые даже позволяли ему зарабатывать.
С немцами Коварж спелся, наладив рекрутинг проституток и курируя сеть борделей в Праге. Бехеровка и чешское пиво лилось в них рекой, а информация выливалась из них прямиком в британское Управление специальных операций.
По сути хитроумный Коварж смог не потерять доверие пражских беглецов, но так же приспособиться к новым властям в качестве незаменимой обслуги. Главное было – выжить и выждать момента, чтобы взять все, что причитается предприимчивым и беспринципным, а главное, безжалостным и весьма прагматичным людям.
Работа была не пыльная – это не копошиться в каменоломнях или собирать гусеничные тягачи и штабные машины для вермахта на «Шкоде». Чешские простолюдины и работяги, свяжись он с ними, затянули бы его в бесполезный саботаж, что было бы чревато не только для здоровья, но и для самой жизни. Гитлеровцы расстреливали пачками, а это значит, что с Сопротивлением Коваржу было не особо по пути. Его изощренный мозг придумал оптимальную схему. Доказательство полезности для Лондона в виде доступа к секретным данным посредством публичных домов – явилось удачным решением.
Когда дело шло к капитуляции Рейха, он дополнительно приготовил для союзников еще одну документально зафиксированную индульгенцию в виде списка спасенных им лично девушек еврейской национальности. Не забыл подмаслить и лично Бенеша, хотя, скорее, для личной безопасности Коварж сколотил целую банду из диверсантов и не успевших сбежать в Плзень «власовцев». Когда русские предатели узнали, что союзники выдали Сталину генерала Власова и высшее руководство РОА, то поняли, что сдаваться американцам – верная смерть, и что Коварж – их единственный шанс остаться в живых.
Одни тревожные времена миновали, но наступили другие. Благодаря хорошим связям в СС, которые Коварж раздобыл благодаря своим борделям, он уцелел после убийства рейхспротектора Рейнхарда Гейдриха.
В тот день, когда по улицам Праги прокатилась волна репрессий и во время комендантского часа расстреливали всех подвернувшихся, Коварж передал через радиста в Лондон свои поздравления Президенту Бенешу, первым сообщив о том, что операция «Антропоид» успешно завершена.
Тот факт, что все ее исполнители – диверсанты и их пособники, как, впрочем, и большая часть чешского Сопротивления и тысячи неповинных людей – уничтожены , мало волновал пана Лукаша Коваржа. Он понимал, что и Лондон это не волнует.
Когда речь идет о власти или о финансовой помощи Британии, количество жертв – вопрос второстепенный. Власть – не самоцель, а единственное условие выживания. Причем, выживания только власти предержащих, а не всего народа. С другой стороны – без народа нет власти. Для ее достижения нужны симпатии населения или его страх.
Немцы управляли с помощью страха. Коварж, наблюдая за методами СС, сделал для себя вывод, что методы Рейха были весьма эффективны…
После триумфального возвращения Эдварда Бенеша из Лондона, Коварж, имевший реноме «верного соратника» Президента, занял важный пост в министерстве юстиции. Бенеш полагался на связи и опыт своего протеже, и хотел использовать его в ряде щепетильных политических акций по дискредитации коммунистов и советских военачальников. Коварж с его творческим подходом и криминальным складом ума мог скомпрометировать кого угодно.
Бенеш не особо сопротивляясь тому, что Коварж хочет использовать своего покровителя в корыстных целях ничуть не меньше его самого. Такие негодяи всегда пригождаются в смутные времена. Оккупация Чехословакии Рейхом сменилась военным присутствием русских. С ними пришли коммунисты, совместно патрулирующие пражские улицы. Вопрос о реальной власти стоял острее, чем когда бы то ни было. Английская и французская дипломатия уже подвела чехов в 1938-ом, а английский автомат «Стэн» дал осечку даже при покушении на Гейдриха – того пришлось закидывать гранатами.
Рассчитывать только на англичан было весьма опрометчиво. Проныра Коварж предлагал заиметь собственную маленькую армию, чтобы в один миг расправиться с конкурентами. Бенеш держал этого законченного негодяя при себе, пока еще сомневаясь прибегать или нет к подобным услугам, или будет достаточно обычной дискредитации, подкупа и шантажа оппонентов…
Речь Эдварда Бенеша в Старой Ратуше Брно слушали стоя. Он не жалел проклятий в адрес немецкого населения города, составлявшего его треть.
– Мы должны освободить от них нашу землю, чтобы никогда этого не повторилось. Нет невиновных! Нет сторонних наблюдателей! Есть немцы и венгры, есть предатели и коллаборанты, которые сменили паспорт и способствовали уничтожению Чехословакии! Они запрягали чехов и словаков как лошадей в повозки и глумились над нами. Они отбирали наши заводы и фабрики, ставя их на службу своему Рейху, за малейшее неповиновение – расстрел! Они выселяли нас из наших домов, сжигали наши деревни, истребляли наших священников, пытаясь отнять даже нашу веру! И мы простим их!?
– Нет! – в один голос кричала толпа. – Не простим!
– Но мы – не они! – смягчил голос Бенеш, заприметив американских репортеров, – Наша депортация немцев из Брно будет гуманной. Мы в отличие от них – цивилизованный народ! Она будет максимально организованной! До перемещения из Брно в Австрию и из Усти над Лабем в Германию немцам следует ежедневно отмечаться в полиции, выходить из пока еще им принадлежащих жилищ в продуктовые магазины в строго определенное время, до начала комендантского часа. Для опознавания предлагаю им носить специальные повязки, чтобы легче было их отличать. Они проделывали этот номер с евреями. Но мы делаем это не из мести, а исключительно для будущих поколений чехов, чтобы обезопасить их и нашу страну от опасности в том случае, если нацисты вновь поднимут голову. Если захотят реванша, то в Пражском граде, в Брно и в Усти над Лабем у них не будет иуды, который откроет ворота и впустит эту нечисть к нам в дом!
Толпа, еле вместившаяся в Ратушу ликовала, пытаясь хоть одним глазком разглядеть Президента, как и героев Сопротивления, оставшихся в живых. Командир 1-ой Чехословацкой добровольческой бригады Людвиг Свобода тоже был здесь и стоял по правую руку Президента, но все знали, что Бенеш не особенно доверяет просталинскому военачальнику, готовому служить хоть коммунистам, лишь бы ему отвалился кусочек славы.
Бенеш осознавал всю шаткость своего положения. Именно поэтому разыгрывал «немецкую карту» с особым рвением. Разжечь самые низменные инстинкты толпы и остаться в глазах Запада умеренным политиком – это Бенеш провернул виртуозно. И именно такой расклад давал интригану карт-бланш в борьбе за власть.
Потворствуя толпе и заигрывая с чернью политик может справиться с элитами, какой бы великой державе они не служили. Все будут вынуждены с ним считаться. К тому же повязанные кровью, а кровь обязательно прольется, и это будет немецкая кровь, связаны и круговой порукой. Решительные меры по отношению к безоружным немцам – кость, брошенная самым отъявленным мерзавцам, из которых можно собрать преданную хотя бы то поры до времени армию, коль уж армия Чехословакии полностью подконтрольна красным и управляется Москвой…
После Президента Бенеша к трибуне допустили его «личного Геббельса» журналиста Хуберта Рипку. Тот решил не особо импровизировать. Произнеся короткую преамбулу, больше похожую на воззвание, Рипка зачитал программное коммюнике убитого в 1942-ом году Рейнхарда Гейдриха по уничтожению чешского народа.
– Славные чехи и гордые словаки! Граждане! Немцы отказали нам в праве называться людьми! А Рейнхард Гейдрих обозвал нас, трудолюбивейший из народов, паразитами. В Пражском граде, который они осквернили своим присутствием, мы нашли документ, подписанный так называемым рейхспротектором. Вы только вдумайтесь, какую судьбу они нам уготовили:
«Чешское пространство должно быть окончательно заселено немцами. Будет проведена перепись чехов в расовом, национальном смысле. Чехи «хорошей расы и хорошо мыслящие» будут онемечены.
Чехи «плохой расы и плохо мыслящие» будут выселены на восток за Урал, в Сибирь. Хорошо мыслящие люди плохой расы будут работать на Третий рейх и не смогут иметь детей. Плохо мыслящие люди хорошей расы – наиболее опасный класс для немцев – должны быть в немецкой среде онемечены. В противном случае эти люди должны быть истреблены, так как могут стать предводительским слоем.»
Этим планам не суждено было сбыться! Но разве не должны мы сегодня изгнать тем, кто планировал из реализовать!?
– Должны! – толпа орала, уже беснуясь. Все эти годы оккупации словно промелькнули в глазах многих, потерявших свой кров и своих близких. Месть была разбужена, а ящик Пандоры был открыт с того самого момента, когда Чехословакию делили германский орел, польская гиена и будапештские лев с грифоном.
Месть подают холодной только те, у кого есть время на ожидание. В широком смысле эта привилегия продуманной многовариантной мести касается лишь великих держав. У малых стран и народов время на месть ограничено периодами оккупации или прихотями истинных суверенов.
Глава 6. Вакханалия и дырявые мешки
Последствия нагнетания германофобии не заставили себя ждать. Офицер полиции Карол Пазур построил своих сержантов и строго-настрого приказал «не проявлять малодушия и свойственную чехам эмпатию по отношению к врагам народа – немцам».
Последствиями сего распоряжения стало участие его подразделения и прибившихся к нему солдат недавно созданного чешского корпуса, в откровенной вакханалии.
Призванные правительством обеспечить мало-мальский порядок при массовом исходе немцев, а за несколько месяцев с территории Чехословакии планировалось выселить два с половиной миллиона человек, они не только не останавливали бесчинств и надругательств, а зачастую сами в них участвовали.
Хаос породил безнаказанность. Тем более, что негласное одобрение жестокости недвусмысленно выразил сам Эдвард Бенеш, на то время непререкаемый авторитет. И санкционировал действия погромщиков и экспроприаторов, огласив «знаменитый декрет».
Поезд с товарными вагонами, заколоченными, чтобы избежать досмотра, был остановлен в лесополосе. Стукачи сдали конспираторов в условленном с Пазуром месте. На отшибе у дубовой рощи…
Машинист паровоза, получивший взятку, чтобы провести почти сотню немцев в запломбированных товарных вагонах, прямо до границы, поинтересовался у полицейского командира, может ли он оставить мзду себе. Тот великодушно разрешил, трех сотен крон было не жалко, когда можно было нажиться куда более внушительной суммой.
Предварительно машинист предупредили стариков и женщин, чтобы те не гадили в вагоне, терпели, пока не будет остановки. Это его предупреждение вызвало доверие депортируемых. Коль машинист так заботится об имуществе, то и людей пожалеет. Не тут-то было.
– Выводи их из вагона! – скомандовал подчиненным офицер Пазур, – Бегом! Раздать немчуре лопаты! Пусть роют сами себе могилы! Они нарушили приказ следовать до границы пешком, а значит, зачинщики и укрыватели будут расстреляны без суда и следствия!
Машинист курил трубку, не глядя на преданных. Старики и женщины копали. Если бы они не делали этого, то получили бы прикладами прямо в голову. Рыли метрах в тридцати от насыпи. Дети стояли у обочины. За бряцанием цепей вагонной сцепки и шипением паровоза не было слышно их слез.
Офицер Пазур упивался властью, расхаживая перед строем детей.
– А ты, значит, не постеснялся одеть форменную рубашку «Гитлерюгента»? – брызнул он слюной на малыша лет семи.
– У меня другой нет. – плакал ребенок. – Мама эту дала…
– Где твоя мать?! – заорал на ребенка Пазур.
Мальчик не сказал. Но посмотрел в сторону замершей в ступоре женщины лет тридцати пяти с уже вырезанной и едва зажившей в виде шрама свастикой на лбу.
– А! Это ты, сучка! – догадался Пазур, – Тебе мало было клейма на всю жизнь! Продолжаешь упираться и напяливаешь фашистскую форму на своего ублюдка!?
– Я не ублюдок. – неожиданно осмелел семилетний малыш. – У меня есть отец!
– И где же он?! – захлебывался в гневе Пазур.
– Он попал в плен, но он жив. – твердо отчеканил малыш.
– Скорее всего уже расстрелян! Фашистов всех расстреливают, к тому же у тебя ведь он в черной форме ходил? В черной, я спрашиваю?
– Он летчик! Мой отец летчик!
– То есть ты думаешь, он прилетит сейчас и спрыгнет на парашюте прямо в вырытую твоей мамой яму, до того момента, когда ты в эту яму нагадишь от страха? – съязвил Пазур, вызвав смех подчиненных.
Мальчику и его матери было не до смеха. Садист Пазур не унимался. Вынув из кобуры пистолет, он наставил его на ребенка и заорал, требуя ответа:
– Отвечай! Фашистский выкормыш! Спасет тебя Люфтваффе? Давай, смелее! Ты когда зиговал и молился на вашего фюрера, чувствовал себя храбрецом!? Ну, что?! Спасет тебя твой папа!? Накроет нас всех бомбами, чтобы вы убежали целыми и невредимыми или нет!? Или все? Конец Гитлеру и твоему папаше?
Ноги мальчика тряслись. Но он не описался, как бывало раньше, когда было очень страшно и темно. Он просто не моргал, вытаращившись на дуло пистолета. Он не моргнул даже тогда, когда Пазур нажал на спусковой крючок и произвел выстрел. Малыш рухнул на землю и скатился с насыпи прямо в яму.
– Упс! – шлепнул губами Пазур, – Не спас папаша. Не успел. Гитлер капут.
Мать ринулась с лопатой на убийцу, но тоже была сражена пулей. Ее прошила автоматная очередь сзади.
Всех, кто попытался устроить бунт – оставили в яме навечно. Было расстреляно не менее двадцати человек. В основном старики и женщины. Кроме семилетнего мальчика мародеры в форме расстреляли двоих подростков, которым едва исполнилось четырнадцать. Остальным Пазур приказал раздеться догола. Вне зависимости от пола. И следовать нагими к австрийской границе.
– Вы сюда голыми пришли! Голыми и уйдете! – орал вдогонку Карол Пазур.
Они бежали, не оглядываясь, смиренно и обреченно. Но женщины все же прикрывали груди, стараясь не выдать позора ни Пазуру, ни его подручным.
Старики, униженные до наготы, соображали намного слабее, они практически ничего не осознавали, еле поспевая за более молодыми женщинами. Их спины тащились в арьергарде, волей случая прикрывая убегающих. Кто-то из них даже надеялся схлопотать пулю, чтобы оказаться там, где больше не будет ненависти.
А ведь Пазур, убивший ребенка и устроивший самосуд на обочине, выполнял поручение Лукаша Коваржа.
Самому Пазуру некому было мстить. Он за все годы войны никого не потерял ни в концлагере, ни на фронте, ни во время расправ в Праге после ликвидации Гейдриха. В этом смысле один из немногих. Мало того, его подразделение стояло в дальнем оцеплении, когда пожарные с брандспойтами пробирались к православному Кафедральному Собору Кирилла и Мефодия, откуда выкуривали парашютистов, убивших рейхспротектора Гейдриха. Чешские пожарные топили крипту, где те укрывались, а чешская полиция помогала эсэсовцам убивать засланных британцами диверсантов, основная масса которых была чехами.
Ко всему прочему Карол Пазур был убежденным холостяком и являлся единственным сыном своих родителей. Поздний ребенок. Его престарелые отец и мать безвылазно просидели всю войну в глухой деревушке за холмами в районе Плзеня, копошась в поле и в огороде. Они любили своего сына, не взирая на садистские задатки Карола, обнаруженные еще в раннем детстве, когда он ради эксперимента пристрелил из охотничьего ружья свинью, а через неделю, словно войдя во вкус, зарезал соседского кота.
К слову, сам город Плзень в отличие от Праги американцы не бомбили – берегли для себя предприятия «Шкоды», надеясь, что Чехословакия не достанется Сталину.
Родители Пазура жили в относительной безопасности, правда, вовсе не скучали по Каролу. Тот, в приступе беспричинного гнева ненароком мог пришибить и их, как случилось однажды перед его убытием в Прагу, где он честно служил в полиции при всех властях, включая, как сказано выше, и немецкую.
Роль вершителя судеб, в детстве это были судьбы животных, так возвышала его в собственных глазах, что он и предположить не мог, с каким отвращением смотрел на него большая часть его взвода. По безоружным стреляли трое. Остальные полицейские просто ничего не сделали, чтобы предотвратить расправу. Это, впрочем, их не оправдывало. Молчаливое созерцание свидетелей убийства сделало их соучастниками.
Границу охраняли красноармейцы. Советский офицер, которому доложили, что к запретной зоне приближается толпа голых немцев, не сразу понял в чем дело. Ни немецкого, ни чешского языков он не знал. Позвали дивизионного переводчика старлея Максима Волгина.
Когда стало понятно, в чем дело, бойцы раздобыли мешки у интендантов, вырезали в них дыры и раздали сперва женщинам, а потом всем остальным.
– Срама на вверенном мне участке быть не должно! – словно оправдываясь перед собственными бойцами за излишнюю жалость к немцам, причитал капитан.
– Там, говорят, расстреляли женщин и детей. Недалеко отсюда. Чешские военные и полицейские. Заставили выкопать собственную могилу прямо у железки. Так и фрицы делали. – Напомнил переводчик Волгин.
– Что ты мне тут людей баламутишь, Волгин!? – недовольно отмахнулся капитан, – Мне командование четко обозначило мои рамки! Не провоцировать чешских военных и полицию. Понял? Политика тут! У этого Бенеша терки с коммунистами, сам знаешь. Пока тут беззаконие. Нельзя обострять, понимаешь? Вот придет к власти этот, как там его, Готвальд, вот тогда пусть и расследует вместе с рабочими этот инцидент!
– Убийство, не инцидент! Не понимаю я вас! – настаивал Волгин, – Там детей убили. Приказ же есть мародеров под трибунал.
– Наших мародеров, Волгин! Наших, не чехов! Понимаешь ты?! Отстань ты от меня. В особый отдел я доложу. Это все, что могу, Волгин, вот ты приставучий…
– Товарищ капитан, разрешите я съезжу на место преступления?
– Чтоб там единственного нормально по-немецки балакающего, пришили, а мне потом отвечай? Запрещаю. А ну давай, к немцам и сопровождай их в Австрию! Тебя ко мне прикомандировали? Вот и выполняй приказ. Товарищ старший лейтенант, кругом!
– Есть. – скрипя зубами, ответил Волгин. Немцы в дырявых мешках теперь были на его попечении. И он довел их живыми до пункта сбора и распределения. В Австрии наши солдаты накормили изгнанных с родины немцев армейской перловкой с тушенкой – яством нехитрым, но весьма аппетитным, солдатским. Дали так же по куску свежевыпеченного хлеба и по кружке компота из сухофруктов.