Владимир Малик
Князь Игорь. Витязи червлёных щитов
4
Остатки разбитых родов хана Туглия бежали с Хирии до верховьев Орели. В вежах стоял крик и плач: не найти в них ни одной семьи, где не было бы больших или малых утрат. Суровые, почернелые от горя воины зло поглядывали на Аяпа и Куна. Была бы их воля – давно бы растерзали этих предательских псов, что переметнулись на службу к киевскому князю! Но хан Туглий запретил убивать их. Везёт в подарок самому Кончаку.
Он зол на всех: на себя – за то, что неосмотрительно отстал от Кончака и остался дозимовать на урусском пограничье, больше-де подножного корма для скотины и коней; на урусов и чёрных клобуков; на погоду и болезни, что начали в последнее время донимать его немолодое тело. Его большая ошибка – в том, что он стал кошем[45] близко к земле урусов, – привела к потере старшей жены и зятя. И это бы ещё ничего по сравнению с другими: его кибиткам посчастливилось перескочить Хирию, и почти вся многочисленная семья спаслась. Но род… род!.. Какие страшные утраты он понёс! Сколько людей погибло, а сколько в полон попало!.. Что он скажет Кончаку?
Туглий медленно бредёт к своей халабуде и представляет, как станет ругать его великий хан, как будет издеваться над ним. Хорошо хоть, двух полонённых схватили – пусть Кончак потешится: это же не урусы, которых у самого хана достаточно, а родовичи-степняки!.. С них Кончак любит с живых кожу сдирать!..
Хан отклоняет кожаный, подшитый войлоком полог юрты, которая занимает весь настил длинных и широких саней, и влезает в её тёмное и тёплое нутро. Эту ночь можно поспать под боком у младшей жены – красивой и своенравной полонянки – уруски Насти. Эту ночь можно поспать, так как все беды и все напасти, кажется, остались на берегах несчастливой для него реки Хирии. Ускакали от неё далеко, и нет причин подниматься затемно, чтобы стремглав бежать дальше.
Он ложится на мягкое ложе, вымощенное урусскими подушками, укрывается кожухом и протягивает руку, чтобы обнять жену. Но та брезгливо отталкивает её плечом и сбрасывает с себя.
– Отстань! Не лезь! – бурчит недовольно. – Напустил холода в юрту, да и сам холодный, как жаба! Спи себе и мне не мешай спать. Уже три ночи не смыкала глаз!..
Туглий обиженно отодвигается. Клятая уруска! Чего только не позволяет себе! Кричит, будто он не хан, а какой-то урусский смерд! Вот взять бы камчу[46] да отстегать хорошенько, чтоб не распускала язык… Чтоб не привередничала… Но он тут же прогнал эти мысли, зная, что не поднимется у него рука на Настю, капризную, но молодую и красивую, как молодой степной цветок, полонянку. Ведь это, может, последняя его утеха в жизни. На что ещё можно надеяться, когда тебя буйногривые кони пронесли через целых пятьдесят лет? Ой, не долго ещё им носить его по степи, не долго!..
Ему не спится. Мысли снуют и снуют без конца, как осенняя морось. Перед глазами мелькают лица многих людей – и мёртвых, и ещё живых; проплывают картины былых походов и боёв, в которых он был не только сторонним наблюдателем; всплывают картины родных степных просторов, где проходила его жизнь. Потом появляется и долго стоит перед глазами лицо хана Кончака – властное, хитрое и жестокое. Туглий никак не может избавиться от него в своём воображении. Кончак смотрит ему в глаза, хмурит брови, словно укоряет или угрожает, а потом хитро подмигивает и беззвучно смеётся… «Тьфу, привязался клятый!» – думает хан Туглий и переворачивается на другой бок.
Ему становится тепло, Кончак наконец исчезает, и крепкий сон смежает тяжёлые веки хана.
Проснулся он оттого, что Настя трясла его за плечо.
– Что? Что такое?
– Вставай, хан. Уже день на дворе. Кончак прибыл!
Туглий сразу вскочил. Сон как ветром сдуло. Настя одета по-праздничному.
– Кончак? Откуда?
– Он похитрее тебя… Возвращался другим путём…
Туглий быстро оделся, поднял полог. В глаза ударили яркие лучи весеннего солнца. Это впервые за много дней небо очистилось от туч и над степью повеяло настоящей весной.
Кто-то услужливо поднёс казанок тёплой воды, пахнущей дымом костра. Хан плеснул несколько пригоршней себе в лицо. Настя, румяная, с русыми косами, подала рушник, чтобы вытереться.
– Почему раньше не разбудила?
– А зачем? Люди устали, им отдых нужен. Ты тоже утомился, старенький мой. И спал так сладко!..
– Но Кончак…
– Он только что прибыл… Ночевал с войском и с полоном за горой, в соседней долине. А утром его сторожа наткнулась на нас… Вот и приехал навестить… Да вот и он сам!
Между юртами ехали несколько всадников. В переднем ещё издалека Туглий узнал великого хана, кинулся навстречу.
Кончак легко соскочил с коня, нагнулся – он был на целую голову выше Туглия – и, обняв его, похлопал широкой, как весло, ладонью по спине.
– Слыхал, слыхал про твою беду… Сам виноват, что отделился от меня… Князья думали, что с Дмитрова пойду вдоль Сулы вниз до Днепра, а оттуда – на Орель и на Тор. Там меня и искали – возле Лохвицы или возле Лубна. А я, не будь прост, двинулся прямо на восход солнца, обошёл верховья Хорола, миновал все возможные пути урусских дружин и лишь за Ворсклой повернул на юг. Шёл я перегруженный добычей, медленно, зато, как видишь, безопасно. Полона не счесть! Каждому воину досталось…
Туглий поморщился, всхлипнул.
– Тебе можно радоваться, хан… А мне?… Ты набрал полона, а моих родовичей побрали в полон урусские князья да мерзкие чёрные клобуки. И что мне теперь делать? Людей потерял, полон и добычу тоже…
Кончак подмигнул Насте.
– Если отдашь мне, старый, молодую жену, то я тебе выделю несколько сотен полонённых, чтобы ты обменял их на своих.
Туглий встопорщил редкие усы, заморгал.
– Шутишь, хан? – и окрысился на Настю и всех, кто стоял поблизости: – А ну-ка, прочь отсюда!
– Ха-ха-ха! Испугался? Береги получше свою жёнку, а не то украду!.. Ну-ну, не хмурься. Пошутил я… Таких красавиц веду ныне не одну – на всех ханов хватит! Пай-пай!
Туглий повеселел.
– Ты и вправду дашь полонённых на обмен?
– Дам… Должны же мы выручать друг друга!
– Благодарю, хан… А у меня для тебя тоже есть подарок.
– Какой?
Туглий хлопнул в ладони, приказал привести полонённых.
– Вот тебе для забавы! – поставил перед Кончаком Аяпа и Куна. – Чёрные клобуки! Изменники! Отец и сын… Делай с ними что хочешь – повесь, четвертуй, утопи или на огне сожги! Никакая казнь не будет для них достаточной.
Кончак уставился на полонённых суровым взглядом. Долго смотрел молча.
– Сколько у тебя сынов, старик? – спросил наконец Аяпа.
– Один, великий хан, всего один остался. Куном зовут, – поклонился тот. – Другие погибли…
– Всего один, говоришь… А теперь и этого лишишься!.. Слыхал, что хан Туглий сказал? Он отдаёт вас обоих мне, чтобы я придумал кару, стоящую вашей вины…
Аяп рухнул на колени, охватил руками ноги Кончака:
– Карай меня, хан! Дурного Аяпа, а сына не трогай… В чём он провинился? Он родился и вырос на берегу Роси, там его родина… А я родился в степи, я перешёл жить под власть киевского князя… Я… меня карай!
– Оба вы изменники! И оба заслужили самую лютую смерть! – закричал Кончак, а потом вдруг сбавил тон: – Но я могу пощадить вас обоих…
– Обоих? – прошептал Аяп, не опомнившись ещё от страшных угроз.
Он выпустил ноги Кончака и, всё ещё стоя в мокром снегу на коленях, поднял глаза вверх. В них затеплилась слабенькая искорка надежды.
Кончак пристально смотрел в его тёмные зрачки и думал: «Этот ради сына пойдёт на всё». И повернулся к Туглию:
– Оставь нас, хан, одних. Я хочу поговорить с ними наедине. А ты тем временем приготовь верхового коня, оружие для всадника да торбину с харчами в далёкую дорогу…
– Слушаюсь, хан. – Не спрашивая, для чего всё это нужно, Туглий молча направился к своей веже, где его ожидали родовичи.
Кончак приказал Аяпу подняться, а потом, после долгого молчания, заговорил:
– Вы оба заслужили самые страшные муки. Вы изменили нашим степным обычаям, служили киевским князьям, убивали родовичей хана Туглия! За это вас сразу же стоило распять на урусских крестах!.. Но у вас есть одна-единственная возможность остаться в живых…
Аяп облизнул пересохшие губы.
– Какая, великий хан?
– Если вы оба будете служить мне!
– Как именно?
– Тебя, Аяп, я сразу отпущу – и ты поедешь домой, в Торческ… Там ты станешь моими ушами и глазами! Понял?
– Не совсем, хан.
– Ты будешь вынюхивать, как пёс, возле хана Кунтувдея всё, что может меня интересовать, и прежде всего – когда, куда и какими силами киевские князья будут готовить поход. К тебе тайно приедет мой посланец, он покажет тебе вот такую тамгу, – Кончак достал из кармана кружок кожи с изображением на нём собачьей головы между двумя перекрещенными стрелами, – расскажет тебе про сына Куна, а ты ему поведаешь всё, что до того времени выведаешь…
– А мой сын?
– Кун останется заложником. И если ты предашь, я прикажу с него, живого, содрать кожу…
– О боги! Клянусь, хан, я буду верным тебе, как пёс! – воскликнул Аяп.
– Отслужишь верно три года – я его отпущу… Но помни: жизнь твоего сына отныне в твоих делах!
– Можешь верить мне, великий хан! – горячо заверил Аяп. – Прошу только одно…
– Ну?
– Знаю, Куну будет нелегко, остаётся он в неволе, и стеречь его будут старательней, чем других бранцев[47]. Только бы кормили его как следует… А я уж постараюсь!
– Ты разумный, Аяп, – сказал Кончак и обратился к Куну: – А что скажешь ты, парень? Хотя, что бы ты ни сказал, это дела не изменит. Тебя и вправду стеречь станут строго…
Кончак прекратил разговор. К ним приближался хан Туглий, а позади него конюший вёл в поводу приготовленного в дорогу коня.
5
За Сулой войско разделилось надвое: Всеволод Чермный и чёрные клобуки направились к Киеву, а Игорь с братом Всеволодом повернул на север, в Северскую землю.
Дорога стала полегче: снова ударил мороз и ледяным панцирем сковал реки и талые воды в степи. Однако Игорь не торопился, поскольку вёл с собою большой полон и вызволенных бранцев.
За Ромном к нему подвели трёх смердов-севрюков. Те с плачем бросились перед ним на колени:
– Княже Игорь! Княже Игорь!
– Погодите, не все сразу… Откуда вы? Что случилось?
Вперёд выступил старший, затряс густой взлохмаченной бородой, глухо заговорил:
– Княже, беда!.. На Путивльскую землю напал с войском переяславский Владимир…
– Как напал? Что ты говоришь? – Игорь побледнел. – Когда? Где он сейчас?
– Пограбил сёла и городки, забрал скотину, зерно, вывел немало людей и пошёл в свою Переяславщину…
– А Путивль? Что с Путивлем?
– Путивль обошёл. Побоялся, видать, задержаться под ним – хотя отряд там и не велик, зато валы высокие и ворота крепкие – взять нелегко…
– Проклятье! – воскликнул Игорь. – Так вот почему он откололся от нас и поспешил назад! Захотел, значит, отомстить мне! Не смог на половцев напасть, так Северскую землю погромил… Проклятый!
Князь Всеволод насупился – не знал, как ему быть. Владимир – его близкий родич, брат жены, княгини Ольги. Как же у него поднялась рука на Северскую землю, на волость Игоря, на Олеговичей?
Юный Владимир Игоревич побледнел. Губы его дрожали, на глазах выступили слёзы. Едва успел получить княжество, как его разграбили. И кто? Не половцы, а русский князь, такой же Рюрикович, как и все они!
Но больше всех разъярился Игорь. В душе он чувствовал, что и сам виноват в том, что случилось. Разрешил бы Владимиру с его полком идти впереди – и ничего этого не было бы. Переяславцы погромили бы хана Туглия, захватили бы полон, табуны да узорочье половецкое и теперь, спокойные и довольные, возвращались домой. А так… И всё же злость и обида на Владимира брала верх надо всем. Мало ли что кому хочется? В походе есть старший – и его должны слушаться все! Ныне верховенство в походе принадлежало ему, а не Владимиру. Как же Глебович мог ослушаться его и тем более напасть на его волость? За что? Нет, он этого так не оставит! Не потерпит обиды и позора! Отомстит! Огнём и мечом пройдётся по Переяславской земле, чтобы знал этот юнец, как задирать Игоря Северского, как обижать Ольговичей! Они никому никогда обид не прощали!
Сердце его бешено колотилось.
– Что будем делать, братья? – спросил побледневшими губами. – Как покараем наглеца?
Все молчали. Решать должен он. Он здесь старший.
– Идём на Переяславль! – воскликнул Игорь. – Я не прощу Мономаховичу такого коварного нападения! Я покажу ему, как трогать северских князей, как начинать борьбу с Ольговичами! Я возьму приступом Переяславль и разорю его дотла!.. Всеволод, ты пойдёшь со мною?
Тот угрюмо уставился взглядом в землю, нахмурил густые чёрные брови, выдвинул тяжёлый подбородок. Его крупное, твёрдое, словно вытесанное из дуба лицо сейчас явно выражало растерянность. Как это ему идти против князя Переяславского? Родного брата своей жены, княгини Ольги? Против шурина?
– Игорь, как же я могу? Ну, сам подумай! – Он беспомощно развёл руками. – Не прошло и пяти лет, как я женился на Ольге, его сестре…
Игорь усмехнулся… Всеволод и сейчас остался верен себе – честный, добрый, прямой. Не тронешь его – будет покладистый, как ребёнок. А зацепи – разъярится, как дикий тур, его тогда не остановишь.
Игоря охватила досада, что Всеволод отказывается от похода на Переяславль. Но он очень любил младшего брата и не захотел даже сейчас огорчать его. Потом сказал:
– Ну, как хочешь. Не иди… Забирай полон и направляйся домой, а мы с Владимиром, сыном, повернём на Переяславль. Проучим зазнавшегося Мономаховича!
Игорь тут же приказал поднимать войско и выступать в путь.
– Ждан, коня мне!..
Три дня и три ночи Игорь неистовствовал. Не зная сам покоя, не давал его и другим – гнал рать вперёд и вперёд. Быстрей! Быстрей! Словно его опаляло огнём, словно боялся, что Владимир Глебович сбежит под защиту Рюрика или ещё дальше – во Владимиро-Суздальскую землю, под крыло своего могущественного дядьки Всеволода.
Ему так хотелось встретиться со своим обидчиком с глазу на глаз. В поединке! И Бог свидетель, не сдержал бы он руки! О нет, не сдержал бы!
Сначала думал было разорить все сёла и города Владимира, забрать людей, добро… Но не встретил ни одного села, ни одного городка, где можно было местью облегчить душу – после половецких наездов вся восточная часть Переяславщины лежала в руинах и пепелищах.
Игорь задумался: куда идти? На Переяславль? Сгоряча решил осадить и штурмовать столицу Владимира. Но здравый смысл подсказывал, что осада может затянуться на много дней и недель, настанет весна, бездорожье, бескормица… Так и поражение можно потерпеть. Тогда повернул на Глебов, небольшой молодой город, заложенный отцом Владимира – князем Глебом, сыном Юрия Долгорукого.
6
Ждан выехал из леса следом за князем, ведя в поводу запасного коня. Глянул – и сердце замерло. Это же Глебов! А там жилище деда Живосила, там и Любава…
Игорь остановился неподалёку от города, поднялся на стременах и мечом указал вперёд:
– Дружина моя! Воины! Вот перед вами Глебов – вотчина Владимира, вашего обидчика! Возьмите его! Не жалейте никого – ни мужчин, ни женщин, ни детей! Все, что там добудете, ваше! Вперёд – и пусть дрожит и плачет князь Переяславский!
Грозный боевой клич донёсся в ответ на эти слова:
– Вперёд, северяне! За князя!
И в следующий миг задрожала и застонала под копытами коней земля. С гиком, свистом, криками двинулись на Глебов сотни Игоря, охватывая полукругом притихший посад.
На деревянной церковке вдруг гулко забил в набат колокол, заметались по дворам и по улицам люди, безысходным отчаянием взвился в небо детский визг и душераздирающие крики женщин. Напавшие промчались к крепости и, пока стража не пришла в себя, ворвались в ворота, как вихрь. Падали в снег, под ноги коней, немногочисленные защитники города, они никак не ждали нападения, а за ними начали падать, как скошенная трава, и мирные жители.
Захваченный могучей лавиной, Ждан невольно оказался на одной из улиц. Что тут творилось! Северяне набрасывались на глебовцев, как на своих злейших ворогов, топтали конями, рубили мечами, кололи копьями, вязали арканами. Ни детский плач, ни женские мольбы, ни мужские проклятья не останавливали их.
А что же станется с Любавой? Что с дедусем Живосилом? Ведь смертельная опасность им угрожает!
Ждан с трудом выбрался из полыхающего пекла и стремглав помчался к околице посада. Вот и знакомая хатка. Возле двора пара осёдланных коней. Значит, северяне добрались и сюда! Тяжкое предчувствие сжало сердце юноши. Неужели опоздал? Накинул на забор поводья коней – своего и княжеского запасного, птицей слетел с седла, распахнул ногой калитку.
Вбежал во двор – и ужаснулся: поперёк протоптанной в снегу тропинки лежал навзничь дед Живосил. Из его рассечённой головы тонкой струйкой стекала кровь. Лёгкий ветерок ерошил седую бороду, а худая жилистая рука сжимала топор, которым старик, видимо, оборонялся. Над ним склонился лучник из молодшей дружины и стягивал с мёртвого сапоги.
Не помня себя, Ждан вырвал из ножен меч и плашмя огрел грабителя по крестцу, тот застонал и свалился, пропахав носом снег.
– Мерзавец, я прибью тебя!
Тот, вскочив, схватился и сам за меч, но, узнав княжеского конюшего, взмолился:
– Не убивай меня! Не убивай! Князь же сам дозволил… Да и отпор чинил старик… Если б молчал, не тронул бы я его…
Но тут вдруг из хатки донёсся отчаянный девичий крик. Любава! Ей тоже угрожает опасность! Ждан опрометью вскочил в распахнутые двери. По хате летал белый гусиный пух, а среди него, как в метелице, виднелась невысокая, но коренастая фигура ещё одного грабителя, тот острием меча тычет в угол, где, закрываясь подушкой и отбиваясь рогачом, забилась Любава.
– Оставь дивчину! Прочь отсюда! – рванул его за плечо Ждан.
Низкорослый остроносый лучник ошалело вытаращился на неожиданного противника. Видел, что свой, но не узнал.
– Ты кто? Не мешай! Эта девка моя!
Сильный удар в лицо оглушил его. Но и разозлил. Он отступил от Любавы, видя перед собой далеко не безопасного противника.
– Ты что, не сдурел, часом? Или жить надоело? Выходи на двор – там поговорим, а тут и мечом не замахнуться!
Второй, ещё более сильный удар откинул его в сени. Там он налетел на лестницу, свалил на себя полку с мисками и горшками и, ругаясь, проклиная незнакомца, выскочил во двор и поднял меч.
– Ну, выходи! Тут я тебя и порешу!
Но к нему подбежал его товарищ и потащил со двора:
– Тикаем, Степура! Ты знаешь, с кем дело имеешь? С княжим конюшим! Дознается князь – беда будет! Будь он неладен! Лучше не связываться!
– Да он же меня первый ни за что ударил, Гаврилка! И ещё как! За какую-то девку! Я ему этого не прощу! – вопил обозлённый Степура.
Но более сообразительный Гаврилка вытащил его на улицу, принудил сесть на коня, и они мгновенно скрылись в кривых закоулках.
А Ждан бросился к Любаве. Но девушка его не узнала и, подняв перед собою окровавленные руки, закричала:
– Не подходи! Не трогай меня!
Ждан остановился.
– Любава! Любавонька! Ты ранена? Ты не узнала меня? Я Ждан… Помнишь?
Любава замолчала, внимательнее посмотрела на своего вызволителя. В её расширенных от боли и ужаса глазах вдруг что-то дрогнуло, из них потекли слёзы, лицо разгладилось, просветлело, и она с криком бросилась из своего угла к Ждану.
– Жданко! Неужто это ты?… Откуда?… Ты спас меня от этих нелюдей… Что ж это делается, Жданко?… Свои рубят! Как дикие звери… Дедусю зарубили… А-а-а!..
Она покачнулась и тяжело осела на пол. Левый рукав сорочки потемнел, набух от крови.
Ждан перенёс её на лавку, куском полотна, что висело на жердине, перевязал рану, брызнул холодной водой на лицо. Любава открыла глаза и, не совсем понимая, что с нею, долго лежала неподвижно. Ждан тоже молча смотрел на неё. Перед ним теперь возник вопрос: а что же дальше? Куда податься с раненой девушкой? Кто им поможет? Кто вылечит? Где найти знахаря или знахарку, чтобы остановить и заговорить кровь? Сначала, когда мчался к этой хатке над лугом и когда расправлялся с грабителями, главное было – спасти. Вот теперь спас. А дальше? Оставить в Глебове? Взять с собой? Ни то ни другое не возможно. Если б не ранили её…
Он понимал, что тяжёлый переход с войском до Новгорода-Северского Любава не выдержит. В Глебове оставить её не на кого, да и опасно. Отвезти в Переяславль? Но как на него – конюшего Игоря – посмотрит князь Владимир? Да и кто даст ему с Любавой приют?…
В Киев? До Киева недалеко. За ночь можно доехать. А там Самуил, боярин Славута. Это единственные люди, к которым он может обратиться за помощью. Значит, только в Киев! А что скажет князь Игорь? Как он отнесётся к его поступку? Да и коня княжеского придётся взять. Чтоб было на чём ехать Любаве.
И всё же единственный путь – в Киев! И пускай Игорь думает о нём как хочет!..
– Что со мной, Жданко? – спросила Любава, поднимая голову.
Ждан помог ей подняться.
– Ты ранена! Тот мерзавец зацепил тебя мечом!..
– Что же мне делать? Дедушки нету, я ранена… Куда же мне деваться, Жданко?
– Не печалуйся, я тебя не покину. Мы сейчас поедем отсюда… В Киев.
– В Киев?
– Там у меня есть люди добрые. Они нам помогут… Сможешь ты ехать на коне? Рука сильно болит?
– Болит… Но ехать нужно?
– Нужно, моя милая… Иначе – гибель!.. И ехать поскорее! Чтобы не вернулись эти тати да не застали нас здесь!
– Тогда подай мне кожух и платок – я оденусь. Да в посуднике хлеба возьми в дорогу…
Ждан помог ей надеть кожушок, повязал платок, себе в карман засунул краюху хлеба.
– Пошли!
Во дворе, увидав мёртвого дедушку, Любава опять расплакалась. Ждану пришлось силой вывести её на улицу и с трудом посадить на коня.
– Держись покрепче! – сказал, заправляя девичьи сапожки в стремена.
Потом сам вскочил в седло, и позади хаты они тронулись вниз, к лугу, где до самого леса темнели кусты ракитника и ольшаника…
