Владимир Малик
Посол Урус-Шайтана
На берегах Кызыл-Ирмака
1
За несколько дней, пока корабль плыл к Турции, Арсен пришел в себя, спина покрылась шершавыми струпьями и начала зудеть. Это был верный признак того, что раны заживают.
Подплывали к маленькому турецкому городку, и невольников вывели на палубу.
С моря дул холодный ветер, швырял в лица людей колючую изморось и соленую морскую пену. Почему-то долго не спускали трап.
С кормы долетали возбужденные голоса капудан-аги[24] и владельца рабов. Сначала Арсен не обращал внимания на их разговор, но потом стал прислушиваться.
– Не нужен мне невольник! – раздраженно кричал капудан-ага. – Мы договаривались, Гамид-бей, что ты заплатишь мне деньгами!
Гамид, выпячивая толстый живот, настаивал на своем:
– Не рассчитал я, капудан-ага. Потратился в Кафе. Дорога мне еще далекая – деньги нужны. Ты ничего не теряешь. Вот часть платы деньгами, вместо остальной выбирай себе какого хочешь раба. Продашь – получишь деньги. Еще с барышом будешь…
– Не нужен мне барыш! Раб сдохнет или убежит, и я останусь в дураках. Заплати мне мое – и освобождай корабль! Если б знал я, ага, что ты такая дрянь, то не связывался бы с тобой!
– Привяжи свой язык, капудан-ага, а не то потеряешь! – повысил голос Гамид. – И вот что: бери раба! А не хочешь – ничего не дам!
– Это на тебя похоже! Давай! Шайтан не брат – с ним подобру не договоришься! Только сам выберу…
– Я давно тебе об этом твержу, а ты уперся, как старый ишак!
После обмена такими «любезностями» капудан-ага и Гамид сошли с кормового мостика. Остановились возле невольников.
– Этого, – ткнул капудан-ага пальцем в грудь Романа. – И убирайся ко всем чертям с моего корабля!
Телохранители Осман и Кемаль поволокли Романа снова в трюм.
– Прощай, Арсен! – крикнул дончак. – Не поминай лихом! Удастся вернуться домой – передай в станицу Бобровскую… друзьям, а семьи не имею…
За ним захлопнулась крышка люка.
По шатким доскам невольников свели на берег. Здесь же, в небольшой закопченной кузне, всем на руки надели кандалы. А Арсену – еще и на ноги. Только Яцько остался незакованным.
Выступили в полдень. Гамид ехал на коне впереди каравана, состоявшего из десятка ослов, нагруженных покупками. За невольниками следили Кемаль и Осман. Комичную картину представляли со стороны эти длинноногие верзилы, горбившиеся на маленьких осликах. Однако длинноухие, с торчащими ребрами животные будто не чувствовали их веса и потихоньку топали, кивая головами.
Время от времени каравану встречались молчаливые путники с темными, словно окаменелыми, лицами и быстрыми взглядами черных глаз, отряды вооруженных спахиев[25] на конях и пеших янычар, степенные волы, тянущие неуклюжие арбы с огромными дощатыми колесами, нищие в лохмотьях…
Небольшие села удивляли невольников своим необычным видом. Низенькие круглые хатки из кирпича-сырца теснились в ущельях под скалами или на каменистых берегах мутных потоков. Омытые дождями, прокаленные солнцем, с мазаными глиняными кровлями, они походили на серые черепа, чернеющие пустыми орбитами – узкими проемами дверей и незастекленных окошек.
Пышная вечнозеленая приморская растительность вскоре исчезла. Начались плоскогорья, горы с дикими обрывами, колючими кустарниками и стаями шакалов и гиен, выходивших по вечерам на поиски добычи.
Арсен тяжело шагал по неровной разбитой дороге, поддерживая руками холодное железо кандалов. Яцько, уставший, осунувшийся, шел рядом. Руки засунул в рукава. Воротник свитки топорщился – из него выглядывал заостренный посинелый носик.
Позади сутулился высокий нескладный крестьянин из-под Черкасс по прозвищу Квочка. Вздохнув тяжело, он пробубнил:
– Пропадем мы тут ни за понюшку табаку. Как сдохнешь – выкинут шакалам на поживу и не похоронят…
– А ты думал – обрядят тебя в тулуп из клен-дерева? – отозвался другой голос. – Рабу один почет – работай, пока не сдохнешь. А потом – на помойку тебя… А ты как думал?.. Такова рабская доля!
«Такова рабская доля, – повторил мысленно Арсен. – Но почему? Почему я должен быть рабом? Почему обязан день и ночь, лето и зиму, из года в год работать, как вол, на этого проклятого толстяка-богатея, которого раньше не знал и знать не хотел?.. Кто в этом виноват? Чернобай? Степные разбойники-людоловы? Или я сам? А может, Сирко, отправивший меня в дорогу? И вообще – что такое доля, судьба?..»
Скрипели, покачиваясь, встречные арбы, ревели проголодавшиеся ослы, звенели грязные заржавленные цепи кандалов. А мысли сновали и сновали, бесконечные, как эта ненавистная чужая дорога.
«И ни малейшей надежды на побег! Правда, осталось золото, – Арсен незаметно ощупывал кожаный пояс и диву давался, как это при всех злоключениях последних недель никто не обыскал его и не отобрал денег. – Да и поможет ли золото здесь? Чужой далекий край, чужие обычаи и жестокие люди… Между чужбиной и отчизной – широкое бурливое море… Если бы жить где-нибудь на берегу моря, то осталась бы надежда на казаков, которые нападают на прибрежные города. А так далеко в глубь страны они никогда не заходят. Да и кто знает, куда ведет нас этот мрачный Гамид?..»
От мыслей становилось горестно на сердце. В будущее смотрел, как в собственную могилу. И чем дальше шли они каменистой дорогой на юг, тем холодней и темнее казалось солнце. Все больше и больше угасала малейшая надежда на возвращение домой… «…Забудет ли Гамид стычку в Кафе? Конечно же, нет. Неспроста ведь только ему – Арсену – надел и на руки, и на ноги такие тяжелые кандалы. Ведет к себе домой, затаив злобу, чтобы вволю поиздеваться… Ну, а с чего он решил, что непременно когда-нибудь вернется на Украину? Разве не так же надеялись и надеются на возвращение тысячи других невольников? Разве они не такие же сильные и смелые, как он? Не такие же ловкие? Припомни-ка: многие ли вернулись? Единицы! Кто-то сумел бежать, кого-то выручили казаки, кого-то выкупили родители или товарищи… Возвращались иногда старые, немощные, слепые… Турки жестоко расправляются с беглецами – им выжигают глаза и отпускают «на волю». Иди куда хочешь! Пускай тебя видят другие невольники и ужасаются кары за необдуманный поступок… Иногда добрые люди провожали их через Болгарию и Валахию на Украину; как деда Сома, и там они разбредались по селам и хуторам, становились певцами-лирниками, кобзарями, нищими, пугая слушателей рассказами об ужасах неволи басурманской…
Неужели и тебя ожидает такая же судьба?»
2
Как-то под вечер караван Гамида спустился с плоскогорья в широкую долину и направился к мрачной, выложенной из дикого неотесанного камня крепости, стоящей на холме, недалеко от широкой и бурной реки.
Гремя кандалами, невольники в сопровождении надсмотрщиков прошли через узкие ворота крепости во двор и столпились под развесистым орехом, одиноко стоящим посреди стен из камня. Утомленные долгой изнурительной дорогой, они сразу же опустились на холодные каменные плиты, которыми был вымощен весь двор.
Молчаливая крепость сразу наполнилась шумом и гамом. Засуетились на внутренних галереях дома женщины в темных одеждах, завизжали от радости, ожидая подарков, дети и, словно стайка воробьев, высыпали навстречу Гамиду. Выбежали слуги.
Арсен безучастно смотрел на чужую жизнь. Ныли натертые железом ноги, нестерпимо хотелось пить. Услышав, что где-то журчит вода, он поднялся и заглянул через колючую живую изгородь, отделявшую от остального двора небольшое местечко. Там, в большой каменной чаше, бурлил прозрачный родник. Вода спадала в обросший мохом желоб, накрытый каменными глыбами, и по нему, очевидно, вытекала за границы замка.
Казак вышел из толпы, стал на колени над родником и зачерпнул пригоршнями холодную как лед воду. Она была немножко горьковата, словно настояна на зверобое, и тоненькими иголочками покалывала во рту.
Вытерев рукой темное обросшее лицо, устало поднялся. Внезапно прозвучал крик:
– Берегись, Арсен!
Оглянуться не успел: тяжелая нагайка хлестнула по голове. От неожиданности и боли он чуть не упал в воду, но кто-то сзади схватил за складки жупана и оттолкнул его в сторону. Нагайка снова и снова со свистом прорезала воздух.
– Поганый гяур! – шипел над невольником Гамид. – Ты осквернил источник, из которого пьют правоверные!.. Но ты еще посягал на мою жизнь! О, хорошо запомнил я тебя! – Он невольно потрогал щеку. – Запомнил так, что ты долго будешь жалеть, что не сдох до сих пор! Тебя стоило повесить за эти две провинности, но смерть – не самая большая кара. Вот когда твоя жизнь станет нестерпимой и ты сам захочешь отойти в лучший мир, тогда ты поймешь, о чем я сейчас говорю, собака! А теперь прочь с моих глаз!
Гамид снова ударил казака нагайкой, и тот кинулся в толпу невольников, которые прикрыли его собой.
Надсмотрщики загнали их в глубокий мрачный подвал под домом. Сквозь маленькое зарешеченное оконце под самым потолком пробивался пучок серого света. Гдето шуршали крысы. С каменного потолка и со стен стекали струйки ржавой воды.
Невольники сгрудились посреди погреба.
– Вот тут нам, ребята, и могила, – глухо промолвил Квочка. – Хорошенькую хату приготовил для нас проклятущий турок, чтоб он пропал! Даже соломки подстелил, чтоб не отлежать бока. И солома небось гнилая… Так и есть! Тут еще и до нас полоненные жили. От них и осталась… – Он со злостью пнул ногой кучу ячменной соломы.
К большому удивлению невольников, оттуда послышался хриплый голос, словно захрюкал поросенок.
– Какая там зараза толкается? Ты что, ослеп или буркалы тебе засыпало? Не видишь, что тут люди спят?
– Тю на тебя! – воскликнул удивленный крестьянин. – Откуда ты тут взялся, леший тебя побери? И кто ты такой, что по-нашему гуторишь?
Куча соломы зашевелилась, и из нее вылезло какое-то странное существо.
Невольники со страхом разглядывали незнакомца.
Он стряхнул с себя солому, и все увидели худющего, истощенного мужичонку с глазами, горящими болезненным блеском. Сквозь лохмотья просвечивало желтое костлявое тело. От холода он клацал зубами.
– Что? Хорош? – вдруг хрипло засмеялся он. – Что, смотреть страшно? Не бойтесь, скоро сами такими станете… Пробудете, как я, лет десять в этом Богом и людьми проклятом месте, кто знает, выживете ли. Был и я когда-то такой же, как вы, молодой, сильный… А теперь одна кожа да кости. Как повернусь в соломе, будто сухари в мешке гремят.
– Как же тебя звать, человече? – спросил Арсен.
– Звали когда-то Свиридом Многогрешным… Не знаю, кто из моих предков так много нагрешил, что прозвище такое пристало к нашему роду. Но кто бы ни нагрешил, а расхлебывать за всех приходится мне.
– Так ты родич гетмана Демка Многогрешного?
– Было когда-то… Было, – неопределенно ответил тот.
– Сколько ж тебе лет, дед?
– Лет? Хе-хе! – скривился в усмешке бесцветный рот. – Лет мне всего сорок…
– Не может быть!
Арсену вспомнилось, что Метелице под шестьдесят и он мог еще кулаком оглушить вола. А этот от ветра закачается.
– Посмотрим, что с тобой будет, когда Гамид выжмет все соки, всю силу, когда руки твои повиснут как плети и зубы выпадут изо рта, и суставы распухнут на ногах, и вши тебя заедят, как паршивое порося… Вот тогда ты вспомнишь Многогрешного: правду, мол, говорил бедолага…
– Мы и так тебе верим. Видать, что спишь ты не мягко, да, должно быть, и ешь не сладко…
– Тут тебя накормят! Догонят да еще и добавят! – Многогрешный засмеялся.
Он трясся от смеха, от кашля и от холода сразу. В косматой бороде торчали колючие остюки. Острые колени подгибались; казалось, они вот-вот переломятся, и этот мешок с костями с грохотом свалится вниз.
Все стояли молча, понурившись. Каждый воочию увидел свое будущее. Квочка тяжело вздохнул, начал причитать:
– Боже мой, Боже, пропала моя головушка!..
Арсен оглянулся на него, строго прикрикнул:
– Ну, нечего нюни распускать! И без того кисло. А если еще каждый будет хныкать, то мы и вправду Богу души отдадим в этой вонючей яме.
– Да я ничего, – начал оправдываться Квочка. – Просто на душе заскребло…
– Всем нелегко… Но и казак не без удачи. Глядишь, и вывернется когда-нибудь!
– Болтаешь пустое… Я тоже когда-то так думал, – прошамкал Многогрешный. – Все надеялся – убегу… Дудки!.. Куда, к черту, убежишь? Куда пойдешь, если до моря недели две хода и на каждом шагу тебя схватить могут! Ну, а доберешься до моря, так что? Нешто перепрыгнешь или по воде перейдешь?
Арсена начала разбирать злость. Это пугало, стоящее одной ногой в могиле, хочет посеять в их сердцах неверие, потянуть всех за собой… Нет, не выйдет! Они еще молоды, сильны и не должны терять надежды. Не зря говорят: деньги потерял – ничего не потерял, друга лишился – половину утратил, надежду потерял – все потерял.
Сдерживая раздражение, он взял Свирида за плечи и мягко сказал:
– Ты вот что, дядя Многогрешный, полезай обратно к себе в нору и не болтай лишнего. Не растравляй наши сердца. Нам и так тяжело…
Почувствовав, что Многогрешный пытается упираться, легонько подтолкнул его сзади, и тот покорно полез в свой угол. Кто-то притрусил его лежалой соломой.
Уставшие от многодневной дороги, невольники стали устраиваться на ночлег. Ложились вповалку, прижимаясь друг к другу, чтоб было теплее. Вскоре свет в окошке совсем померк, стало темно. От множества тел, от тяжелого дыхания в погребе стало тепло, даже душно. Всех сморил сон.
Но вскоре опять распахнулась дверь, и наверху зазвенели кандалы. В погреб спустилось еще несколько человек.
Кому-то наступили на ноги. Послышался стон.
– О-о, холера ясная, – выругался по-польски какой-то, судя по зычному голосу, верзила, – тут уже полно непрошеных гостей! Грицько, высеки огонь, зажжем свечку.
Из-под кресала сверкнули искры. Вспыхнул желтый огонек и осветил мрачные темные фигуры. Впереди стоял высокий человечище с жесткими, острыми, как спицы, усами и большим крючковатым носом. На вид ему было лет тридцать.
– Разрази меня гром, – снова загремел великан, переходя на говор лемков[26], приправленный полонизмами, – если эти новички, эти холопы, не заняли моего места! Это же такое свинство – припереться в чужую хату и занять лучший уголок, проше пана! Эй, холоп, – толкнул он ногой Квочку, скрючившегося в углу, – освобождай место!
Тот сонно захлопал глазами и недовольно буркнул:
– А ты что за птица?
– О, стонадцать дзяблов![27] Он еще спрашивает! Тутай каждый знает пана Спыхальского… Потомственного шляхтича!.. Я был войсковым товарищем гетмана Яблоновского, проше пана! А какой-то холоп смеет называть меня птицей! Да?!
– Ну и что с того, что ты войсковой приятель гетмана Яблоновского? Невелика цаца! А я вот Гервасий Квочка… Слыхал?
– Не приходилось, проше пана, – на минуту смутился пан Спыхальский.
– То-то и оно! Ты про меня не слыхал, а я про тебя слыхал. Не знаешь, что за человек перед тобой, а кричишь! Негоже так, пан.
– Так, проше, кто ж ты есть?
– Бывший холоп твоего любимого гетмана Яблоновского, разрази его гром! Потом вольный крестьянин, хлебороб, так как бежал я из Заволаного на свободные земли… Теперь и ты и я – рабы турка Гамида. Выходит, мы одного поля ягоды… Так что не важничай, пан, а ложись рядом в эту берлогу и спи, если хочешь спать. А нет – ложись там, где стоишь, и не мешай людям сил набираться.
– О Матка Боска! – подскочил пан Спыхальский. – То пан есть земляк? Из Заволаного? А я из Круглика… Почему же пан сразу не сказал? Прошу прощения, пан Квочка. Что нового в Заволаном?
– Как давно пан оттуда?
– Уже три года.
– А я – четыре… Так что пан мало узнает от меня про своего гетмана… Разве что пану интересно послушать, как я с дружками отдубасил пана гетмана розгами…
– О! Как то было?
– А так. Надумал я с друзьями бежать в степи. Но не хотелось расставаться с паном не попрощавшись. Надо вам сказать, с ним была у меня сердечная дружба: он частенько гладил мою холопскую спину плетьми, а я пускал иногда на его стога и скирды красного петуха. Как раз случилось так, что должок за мной оставался. Как же уйти от пана, не рассчитавшись с ним? Вот я и подговорил хлопцев подстеречь пана. Встретили мы его у самой Матвеевой пасеки. Пан Спыхальский помнит тот лесок в долине, что по дороге из Заволаного к хутору Круглику?
– О да! Разве можно забыть то райское место? Во всем Прикарпатье, наверное, не найти красивее. Самой природой, проше пана, оно создано для любви…
– Вот то-то и оно, что так же думал и пан гетман. И не только думал, но и был влюблен там в женку одного шляхтича, жившего поблизости от Заволаного. Вот мы и подстерегли его, когда он к ней ехал верхом. Один схватил коня, придержал, а я с товарищем стянул ясновельможного пана на землю, содрал с него штаны, положил голым пузом на муравейник, а с другой стороны хорошенько всыпал березовой каши…
– Сто дзяблов! Мерзавец! – возмущенно воскликнул пан Спыхальский. – Как же ты посмел издеваться над паном гетманом? Над потомственным шляхтичем! Да за это тебя, холопа неотесанного, повесить мало! Изрубить на мелкие куски! Подумать только – не как-нибудь, а на муравейник… Да еще и березовыми прутьями!.. Как простого холопа…
Все проснулись и слушали, как с чувством ругался разгневанный и оскорбленный за своего сюзерена шляхтич. Арсена разбирал смех: пан Спыхальский явно забыл, что сейчас он не потомственный шляхтич, а раб.
Гервасий Квочка тоже усмехнулся в бороду. Было заметно, что его забавлял этот разговор.
– Но я же только возвращал долг, милостивый пан, – сказал он спокойно. – Сам Господь Бог завещал не оставлять неоплаченными долгов наших… А еще завещал он отплачивать око за око и зуб за зуб…
– Не в меру ты мудр, пан Квочка! – сердито воскликнул Спыхальский. – Пана гетмана – и вдруг на муравейник! Гром на твою голову! Чтоб тебя болячка задавила, разбойник паскудный! На кол тебя посадить бы, негодяя, чтобы знал, как потешаться над ясновельможным паном!
Он извергал проклятья и ругань и чуть было не бросился с кулаками на крестьянина. Гремя кандалами, свирепо таращил глаза, дергал себя за встопорщенный рыжий ус.
Вдруг он замолк. В глазах промелькнуло недоумение. Спросил тихо:
– Ну, и чем же кончилась та печальная история?
– Чем надо, – степенно ответил Квочка. – Отдубасили мы пана на славу, натянули штаны и посадили на коня…
– Как же он сел?
– А он не сел – лег животом на седло, так и поехал.
– Холера ясная! Нет, стоило б поглядеть на такую картину… Ну, а та женка, пан Квочка, кто она? Вы видели ее? Это, случаем, не пани Зося, супруга пана Ястржембского из Залещиков?
– Нет, пан Мартын…
– Ты знаешь, как меня звать? – поразился Спыхальский. – Дьявольщина! Откуда?
– Как же! До сих пор помню все кодло пана гетмана…
– Но-но, не забывай, с кем говоришь! – напыжился пан Спыхальский. – Отвечай на вопрос!
– Я и отвечаю: нет, пан Мартын. К пани Зосе – как всем было известно – наведывались вы.
– Кгм… кгм… – закашлялся пан Мартын.
– А пан гетман увлекался женкой пана Мартына…
– Цо? – подскочил пан Спыхальский.
Даже в тусклом свете свечи было видно, как побагровело его лицо, а глаза полезли на лоб. Ошалевшим взором он обвел подземелье. Несмотря на страшный, даже трагичный вид его, невольники не могли удержаться от громкого хохота.
– Цо ты сказал? – растерянно переспросил пан Спыхальский. – Неужто пани Вандзя…
– Про это тоже все знали, кроме пана.
Пан Спыхальский поднял кулаки.
– Ты можешь дать мне слово чести? Хотя какое там слово чести у холопа… Ты можешь поклясться, что это правда?
– Как перед Богом.
– Проклятье! – воскликнул несчастный пан Спыхальский и грохнул закованными руками по каменной стене. – Проклятье! На кого же она меня променяла? Меня! Самсона! Геркулеса! На ту хилую дохлятину! На холодного гадкого змея!.. Тьфу!.. А пан гетман! Как он всегда был добр и ласков ко мне! Теперь понятно почему. О Езус, помоги мне вырваться из этой басурманской земли, и ты содрогнешься от мести, какую придумает пан Мартын!..
Он вдруг умолк и сел на пол. Бессмысленным взглядом уставился в угол, не обращая внимания на шум и смех, которые звучали вокруг.
– Хватит вам зубы скалить! – прикрикнул Арсен. – Гаси свечку! Спать пора. И ты, пан Мартын, ложись. Нашел время ревность разводить…
Спыхальский глянул на казака, но ничего не ответил. Сидел молча, словно окаменел. Постепенно в подземелье затих шум. Новоприбывшие невольники потеснились, чтобы дать место старожилам, а те, уставшие, с оханьем и руганью опускались на тухлую, вонючую солому. Кто-то дунул на свечку, и сразу настала непроглядная тьма.
3
Рано утром надсмотрщики выгнали всех во двор. Было холодно и туманно. Невольники поднимали воротники, кутались в свои лохмотья, а новички – в еще не выношенную одежду, которая тоже пропускала пронизывающий холод.
Их выстроили в один ряд под стеной. Напротив стоял сам хозяин – Гамид. За ним – несколько турок-надсмотрщиков. «Погонят на работу», – подумал Арсен, гадая, куда пошлют его.
Когда надсмотрщики Осман и Кемаль заперли двери подземелья и стали с разных концов строя, Гамид подошел ближе, оглядел невольников и сказал:
– За побег – смерть! За непослушание – плети! За лень – тоже плети! Поняли?
Строй молчал.
Гамид презрительно скривил толстые губы. Тяжелый взгляд скользнул по мрачным лицам рабов.
– Вот ты и ты, – Гамид ткнул пальцем в сторону Яцька и Многогрешного, – выходите сюда. Станьте отдельно!
Яцько и Многогрешный отошли в сторону.
– А ты, запорожская собака, тоже выйди, – обратился он к Арсену. – С тобой у меня особый разговор.
Позвякивая кандалами, Арсен вышел вперед.
– Тот, кто только подумает о покушении на господина или надсмотрщика, умрет лютой смертью. Как этот казак… Но прежде чем умереть, он долго будет пить горькую чашу… Осман, брось его вниз, в темницу!
Осман толкнул казака ножнами сабли:
– Иди, гяур!
Арсен оглянулся на товарищей, на Яцька, застывшего, будто испуганный зверек, под ореховым деревом и со страхом ожидавшего своей участи. Увидит ли он еще когда-нибудь их, этих товарищей по несчастью? А может, в домашней темнице Гамида найдет свою смерть?
Осман перевел его через двор и впереди него спустился по крутым ступеням в глубокое подземелье. Тяжелым ключом открыл окованную железом дверь.
– Заходи! – и толкнул в спину.
Арсен очутился в узкой мрачной пещере. Тяжелый от нечистот и спертый воздух ударил в нос и перехватил дыхание. Пока Осман не закрыл дверь, успел заметить прикованного к стене человека. Трудно было определить его возраст: растрепанные седые патлы закрывали лицо. Должно быть, не один месяц, а может, и год провел этот несчастный здесь, куда не проникал ни луч света, ни человеческий голос, кроме голоса надсмотрщика.
По спине поползли холодные мурашки: вот какую кару придумал для него Гамид!
Дверь закрылась. Могильный мрак и могильная тишина окутали оторопевшего казака. С минуту царило молчание. Потом звякнули цепи, послышался тихий хрипловатый голос:
– Ты кто, друг? – Вопрос был задан по-турецки.
– Невольник.
– Болгарин? Иль, может, казак? Урус? – сразу спросил тот по-болгарски.
– Казак, урус, – ответил Арсен. Он обрадовался, что услышал болгарскую речь, которую хорошо знал и которая так напоминала его родную. – А ты кто, добрый человек? За что тебя приковали в этой могиле?
– Подойди ближе, я хочу почувствовать рядом с собой живого человека… Хочу слышать твой голос, человеческий голос… Ибо здесь я уже много лет… Ты не представляешь себе, как страшно быть одиноким, не видеть солнца и неба над головой, не слышать щебета птиц, шума горных потоков, весенней песни ветра… Дай мне твою руку. О, какая она сильная и горячая! Это рука воина, твердая и честная… Слава Аллаху, что услышал мои мольбы и послал мне попутчика на моем тернистом пути. Мы поделим наше горе пополам, и оно покажется нам вдвое легче… Что это случилось, что Гамид вдруг решил посадить тебя ко мне?
Вопрос был неожиданным, и Арсен не знал, что ответить.
– Может, он бросил тебя только на несколько дней, чтобы потом я еще с большей силой почувствовал одиночество? – размышлял узник. – Он способен придумать такое…
– Может, и так, – согласился Арсен, вспомнив угрозы Гамида. – Думаю, что здесь я недолго задержусь…
– Но он ошибается, если думает меня этим сразить. Я уже ко всему привык. Ты вот спрашиваешь, кто я такой… Я странствующий дервиш[28], меддах[29]… По-вашему – кобзарь… За многие годы я обошел всю Османскую империю – от Евфрата до Дуная и от Крымских гор до могучей и славной реки Нил. Всюду мне были рады, так как я приносил людям песню и веселую шутку или рассказывал о древних героях либо про далекие страны, где мне посчастливилось побывать. Только вот попал я в руки Гамида…
– За что же это он тебя так, ага?
– О, это давняя история. Я расскажу ее тебе… чтобы она не умерла вместе со мной… Да и на сердце станет легче, когда изолью кому-нибудь свое горе. Но сначала позавтракаем. Я слышу шаги надсмотрщика.
Кто-то отпирал замок. Через минуту мелькнул тусклый луч утреннего света, и незнакомый надсмотрщик внес две небольшие лепешки и ведро воды. Молча поставил посреди подвала и вышел, что-то бормоча.
– Глухонемой, бедняга, – пояснил меддах, откусив черствую лепешку и запив ее водой. – Это единственный человек, кроме Гамида, которого я видел в течение этих лет. Друг друга мы не понимаем. Ну, а с Гамидом у нас были поначалу горячие споры… Теперь он давно не показывается.
– Так расскажи, ага, о нем и о себе, – напомнил Арсен.
– Я не забыл, казак… Обязательно расскажу эту давнюю историю о том, что случилось со мной в болгарской Старой Планине. Воспоминания о тех событиях гнетут меня уже много-много лет… Присаживайся и слушай.
