Владимир Малышев
Я шагаю по судьбе
Техникум, тайга, армия…
Отлично окончив восьмилетку, я задался вопросом: куда идти дальше? Тогда только что перевели среднешкольное образование с 10 классов на 11. Посоветовавшись, мы с мамой решили, что мне не стоит тратить на сидение за партой в поселковой школе еще три года, а надо поступать в московский техникум – получать специальность. Так мама могла быть спокойна, что, даже если с ней что-то случится, я уже смогу сам заработать на кусок хлеба. (В нашей школе в 11-м классе можно было получить только специальность комбайнера-тракториста – ну или швеи-мотористки.)
Иногородним, а также абитуриентам из дальнего Подмосковья было важно поступить в тот техникум, где студентам давали общежитие. Раздумывать долго не пришлось, поскольку в железнодорожном техникуме уже училась моя старшая сестра. По тем временам направление было престижное – радиосвязь на железных дорогах.
Я отправился в Москву подавать документы вместе с Женькой, моим однокашником, – сдали вступительные экзамены, были зачислены! Всё сами, без взрослых! А нам было тогда по 14 лет.
С однокурсником (автор – справа). Первый курс. 1964
Техникум располагался на Проспекте Мира. Теперь, когда еду во ВГИК, всегда проезжаю мимо. В день семидесятилетия даже завернул взглянуть: как там сейчас? И никаких проблем – пустили, показали. Прошло уже более 50 лет – как одно мгновение! Хорошо помню, как чертил радиосхемы по ночам на ватмане. Как на переменках бегал с однокурсниками в булочную – покупать вместо обеда сдобную «калорийку» и мороженое эскимо. Как перед Днем космонавтики нас срочно сняли с занятий – направили обкладывать дерном подножие знаменитого обелиска-ракеты на ВДНХ. Иногда шутя говорю внукам: «Этот памятник я строил».
Автор (первый справа) с однокурсниками после субботника на ВДНХ, возле обелиска космонавтам
Словно вчера это было!..
Вопреки ожиданиям, на первый год общагу нам не дали. Как выкрутились – целая история! Приютили мамины хорошие знакомые. Их квартира находилась рядом с метро «Сокол», в квартале, где жили тогда одни полковники да генералы. Жена полковника, давшего нам приют, тетя Вера, всю жизнь посвятила ведению домашнего хозяйства. Стирка, уборка, приготовление обедов и ужинов… Для офицерских семей такое распределение обязанностей – обычное дело. Что больше всего поражало меня в рационе этого семейства – ежедневные котлетки, сосиски, сардельки, мясо или рыба! Причем на завтрак, на обед, да еще и на ужин вдобавок! Всё это с замечательными гарнирами – макаронами, рисом, пюре… Тогда я вообще впервые услышал это ласкающее слух иностранное слово «гарнир»! Каждому раскладывали вилки и ножи.
У нас в поселке никаких сосисок и сарделек купить было нельзя. Даже рынка не существовало. За мясом и колбасой пожалуйте в столицу.
Объяснение этому, в сущности, было простое. Хрущев обложил частников таким налогом, что держать скотину или птицу стало никому не выгодно. Поэтому у нас варили всяческие кашки или макароны как самостоятельные блюда. Жарили картошку или подавали холодную отварную, с соленым огурцом, поливая подсолнечным маслом. Пользовались мы только вилками и ложками, а кухонный нож клали на стол один на всех, чтобы хлеб порезать и масло на него намазать.
А тут – такие разносолы! Омрачало мою радость за полковничьим столом только одно: я не был обучен премудростям этикета. Сущим мучением для меня был момент, когда подавали сардельки. Члены семьи, удивительно ловко орудуя столовыми приборами, мгновенно управлялись с этим блюдом. А под моими вилкой и ножом сардельки делались такими юркими, что нет-нет да и выпрыгивали из тарелки. Сыновья полковника, практически мои ровесники, хихикали надо мной, я же смиренно краснел.
Буквально засыпал и просыпался с мыслью о том, что снова могут на столе возникнуть злополучные сардельки! Но кое-как усвоил и эти премудрости…
Неделю отучился, приехал домой… Мама ставит на стол жареную картошку. А я говорю ей этак снисходительно:
– Мама, ты знаешь, это ведь гарнир.
– Какой еще гарнир? – удивляется она.
Всю жизнь потом с улыбкой вспоминала: поучился сыночек неделю в Москве, приезжает и сразу – фи! У вас это, что же, гарнир?
Один из сыновей нашей хозяйки тети Веры научил меня курить. Я поначалу опасался – видел в детстве в мультфильме: покурил какой-то пионер и голова у него закружилась. Но всё же отважился и закурил. Прислушался к себе: нет, ничего – голова в полном порядке…
Мой наставник был вообще «продвинутый», уже фарцевал – скупал у приезжих иностранцев и перепродавал джинсы, куртки, сигареты… Как пойдем за продуктами вечером, всегда покупал бутылку портвейна. Я это вино уже в поселке пробовал, но крайне редко. Именно пробовал. Ведь занимался спортом, входил в школьные сборные. В Москве все стало по-другому, и в подъезде мы частенько по-быстрому распивали «портвешок» перед ужином под кубинскую сигарету «Ким».
В очередной раз приехав на выходные в поселок, пошел на танцы. В перерыве, когда все высыпали из клуба на улицу – кто подышать, кто покурить, – вальяжно извлек из кармана сигареты, спички, ловко закурил. И с удовлетворением ловил восторженные взгляды знакомых девушек:
– О, ты уже куришь!..
Это звучало как «О! Ты уже мужчина! Тебе всё можно!».
Сын полковницы не раз подбивал меня прогуливать занятия. Тогда мы вместо техникума шли с ним в кафе, где наши «старшие товарищи», московская фарца, заказывали официанту спиртное, закуски и уже с десяти утра начинался «праздник жизни». Курили сигареты, стряхивая пепел в фужеры с вином. Я спросил:
– Ребята, это вы зачем?
А они так важно:
– Для кайфа!
Потом в поселке, в местной забегаловке, я так же поступал. А почему бы нет?
На второй семестр мне посоветовали снять какое-то жилье в частном секторе ближнего Подмосковья, за несколько остановок до техникума на электричке. Надо сказать, там, где мы с товарищем поселились, и сейчас еще окраина Москвы, но уже с современными высотками. На пробу, на полгода, сняли комнатушку в деревянном доме. Три на три, если не два на три метра. Покосившийся пол. Окно клеенкой заделано. Хозяйка с мужем – большие любители выпить. В этом плане атмосфера не очень-то соответствовала, конечно, нашим учебным задачам. Зато дешево!
Спать приходилось вдвоем на одной, старой, скрипучей, хотя и довольно широкой кровати. Каждый день за стенкой – пьянки, с песнями и плясками… Вытерпели все-таки полгода.
Стоит мне вспомнить то время, как начинает звучать в памяти хриплый голос хозяина, который, подвыпив, затягивал одну и ту же песню. А точней, одни и те же строчки:
Быть бы Якову собакою!
Выл бы Яков с утра до ночи…
Однажды, когда мой однокашник уехал домой, я вернулся вечером один – пьянка была в самом разгаре. Решил прошмыгнуть в нашу комнату, но оказалось, что в ней на скрипучей широкой кровати какая-то парочка уже вовсю занимается прелюбодейством. Тогда я обратился к хозяйке с вопросом: мол, уже поздно, где же мне спать?
– Да вот в другой комнате.
Там на диванах расположились на ночлег пьяные люди. Посередине комнаты лежал матрас, на нем спала дочка хозяев – восьмиклассница, вполне себе сформировавшаяся девица.
– Ложись сюда, – безразлично предложила ее мать, качнувшись на пороге комнаты.
Деться было некуда – пришлось мне ночевать, отгородившись от девочки одеялом. Проснувшись рано утром, я быстро собрался и, никого не разбудив, уехал.
На втором курсе нам дали общежитие. Уже тогда мне стало ясно, что радиосвязь – не мой конёк. Но мама все-таки уговорила продолжить учебу. Главным ее аргументом было: если с ней, не дай Бог, что-то случится, у меня будет специальность, которая меня всегда прокормит.
Однако ситуация усложнялась с каждым днем. Моя успеваемость пошла вниз, когда начались специальные технические предметы, которые выучить, а скорее, вызубрить, становилось всё сложнее. Я начал под любым предлогом пропускать занятия. Все чаще обращался в медпункт с жалобой на ту или иную болезнь, чтобы получить справку-освобождение от занятий на три дня. Вначале это помогало, затем же, когда мои обращения чрезмерно участились, меня начали подозревать в симуляции. Стали более тщательно проверять, мерить температуру. Пришлось идти на ухищрения. Кто-то меня просветил, что если напрягать мускулы в районе подмышки и таким образом давить на градусник, то 37,1, даже 37,2 выдавить можно. Поскольку мышцы были сильные, я занимался спортом, это у меня хорошо получилось. Тогда мне стали ставить градусники под обе подмышки. Но и здесь у меня всё получилось, разве что под одной – 37,2, под другой – 37,3. Только и это уже не вызывало доверия – и медсестра не отходила от меня во время измерений.
Тогда кто-то в электричке научил меня, что надо таблетку аспирина размять в порошок, набить в папиросу и выкурить. Попробовал – действительно, температура повысилась!
Надо сказать, вскоре мне это всё надоело, и я попросил знакомую девушку, которая училась на медсестру, достать бланки с печатями из поликлиники. Теперь она выписывала прямо в электричке мне освобождения. А потом просто выдала мне пачку, и я стал сам оформлять себе справки, меняя почерк.
Кончилось бы это, наверное, плохо, потому что я уже совсем отстал с учебой, появились хвосты. Дело шло к исключению. Но тут нежданно-негаданно меня вызвали в медпункт. Оказалось, была горящая путевка – в санаторий для подростков-сердечников. Я упирался: мол, надо учиться! Но мне объяснили, что учащийся, у которого больше всех справок о болезнях, обязан пройти курс лечения. К тому же нельзя допустить, чтобы путевка пропала. Делать было нечего – я поехал. Теперь уже педагоги, зная о моей «болезни», старались меня не волновать и не расстраивать. Видимо, поэтому часто ставили положительные отметки.
Как-то на 4-м курсе, весной, шел по улице после занятий и увидел: на ветке дерева висит добротная рама от какого-то портрета, покрашенная под золото. Снял ее, принес в общежитие, взял ватман и изобразил однокурсника, одного из четверых, живших в нашей комнате. Крестик нарисовал возле него, как на иконе, и на ночь мы перед ним становились на псевдомолитву. Ерничая, обращались к портрету в раме, смиренно склонив головы, умоляя смилостивиться над нами. Наш сосед сначала злился, а после поддержал игру, и все мы беспечно хохотали перед сном, изобретая все новые «мольбы».
А через несколько дней в общежитие нагрянула комиссия во главе с комсомольскими активистами, воспитателями, кураторами – для проверки порядка. Они зашли к нам в комнату, увидели портрет и… сразу поставили клеймо – «церковная пропаганда»! Встал вопрос о выселении меня, как инициатора, из общежития и отчислении из техникума.
Мне было велено написать объяснение, прежде чем на комсомольском бюро будут разбирать мой проступок. Именно тогда у меня в очередной раз проявились некие литературные способности. Получился лирический рассказ – герой шел, светило солнышко, таял снег, дул весенний теплый ветерок и прочее. И тут на глаза попадается рама… Видимо, с юмором было написано, хотя и скрытым, завуалированным. Это была не сухая объяснительная записка, а художественное сочинение! Как мне потом сказали, комсомольское бюро хохотало, читая. В итоге я отделался выговором, что и позволило окончить техникум.
И то сказать, вспоминая эти первые странички жизни, думаешь: сколько же раз тебя мотало из стороны в сторону, сколько раз ты мог сорваться, и судьба тебя повела бы совсем по другому пути! Действительно, соблазнов в Москве было немало. Зачастую я на них тратил все деньги, выделенные мамой на питание. От голодных обмороков спасала сестра, принося мне из своей комнаты в общежитии бутылку кефира и калорийную булочку.
* * *
Техникум я все-таки окончил. «Выполз» на своей памяти. Когда шло распределение, мы рыцарски стремились, чтобы места в Москве достались девочкам. Нам-то все равно в армию. Помню, я с пафосом сказал на комиссии:
Автор с однокурсниками. 4-й курс
– Направьте туда, где я больше нужен Родине!
От меня явно этого не ожидали. В результате нас с моим однокашником Женькой направили в Коми АССР, в город Сосногорск, километрах в десяти от Ухты. Там мы проработали полгода. По тайге вдоль железной дороги тянули линию связи – и «молодых специалистов» бросили на прорыв. Надо было срочно менять полусгнившие деревянные столбы вдоль 20-километрового участка железной дороги. Выкопав полутораметровую яму, мы ставили бетонные «пасынки» по 100 килограммов и прикрепляли хомутом из проволоки к ним столбы, отпиливая гнилой низ… А в двух шагах от линии – болото. Так как эти столбы надо было менять через каждые 50 метров, мы работали там несколько месяцев. Жили в вагончике-«теплушке», ездить «на работу» приходилось километров десять на открытой всем ветрам мотодрезине, маленькой тележке с мотоциклетным мотором, которую вдвоем можно снять с рельсов или поставить на них. Целый день на холоде вкалывали. Линия отходила всё дальше и дальше…
На ВДНХ с однокурсниками
В октябре начались заморозки, стало особенно туго по утрам и вечерам. Республика Коми – северная территория Россия, зима там наступает рано. И вот целый день пашешь на этом болоте, а потом еще несешься на дрезине, на ледяном ветру. Так что, если бы не дедова закалка, уж не знаю, как бы я всё это перенес. Другие мужики в моем отряде были уже все матерые, взрослые. Работяги-таежники, как на подбор. И я работал с ними вровень, не заболел, не сломался, с достоинством вытерпел всё.
У входа в техникум (автор – первый справа)
Времена были суровые, да и места суровые не менее – там же кругом зоны. Многие заключенные, отмотав свой срок, так и оставались в тех краях. Это было проще, чем перебираться в центр, где трудно было найти приличную работу с «волчьим билетом». Народец в тех местах был крайне жесток. Первый раз в жизни я видел там, как одного бедолагу в клубе на танцах так цепями и кастетами отходили, что тот два месяца оправиться не мог.
С другом и однокурсником Евгением. 1967 год
Однажды я сам чудом избежал подобного. Вообще же постоянно чувствовал, что очень легко могу «нарваться». Еще бы! Москвич, а значит, вокруг тебя энергия мстительной зависти, а уважения вообще никакого.
Пили там исключительно спирт, он продавался в винных отделах продовольственных магазинов.
Когда мы закончили линию, отметили это событие в вагончике-«времянке». Но, как ни странно, хотя перед этим каждый вечер за ужином выпивали, тут почему-то мне не захотелось присоединиться к компании. Возникло твердое желание скорей вернуться в Сосногорск, принять душ, переодеться в цивильное и тогда уже где-нибудь в кафе провести вечер.
После выпивки мы погрузились на мотодрезину и отправились в Сосногорск. Когда до него оставалась пара километров, дежурная по станции нас остановила, сказав, что придется часок подождать, пока пройдет встречный. Досадно! Сосногорск был уже виден вдалеке. Только переехать через мост…
Сели все в помещении станции. И тогда один из наших, 30-летний парень, предложил:
– Тут недалеко моя знакомая живет. Пойдем к ней, выпьем?
Я второй раз в этот день, по неизвестной мне еще причине, отказался от выпивки и не пошел. А они вдвоем с моим однокашником Женькой отправились…
Минут через пятнадцать дежурная нам говорит:
– У вас есть 20 минут, успеете проскочить!
Мы сразу поставили дрезину и поехали. Ребят ждать не стали. Чего там осталось, дойдут или на попутном товарняке доберутся. Мы были спокойны насчет наших отставших товарищей.
Вечером пошел на танцы, а потом в кафе… Вернулся в общагу – товарища не было. Ну нет и нет, может, там остался или к девушке знакомой сразу направился… А вот наутро, ближе к полудню, я уже забеспокоился, пошел к тому 30-летнему парню узнать, вернулся ли он.
Встретила его жена, говорит: пришел поздно ночью, пьяный, весь промокший, сейчас отсыпается.
– Один пришел?
– Один.
Потом я еще раз к нему заглянул, когда он уже выспался. Спрашиваю: где мой товарищ?
Тот мнется: не знаю, ушел раньше меня…
На второй день я заявил в милицию.
Потом, когда уже служил в армии, кто-то из общих приятелей мне написал, что получен официальный ответ. Из показаний того парня выходило, что он с моим товарищем шли по мосту, Женька якобы поскользнулся и упал с высоты 20 метров в реку, по которой сплавляли лес. Если человек попадал туда, бревна расходились, потом над ним смыкались в несколько слоев. Даже сильному и трезвому человеку выбраться из-под них было нереально.
Думаю, скорее всего, они поссорились спьяну, и тот Женьку столкнул с моста… Вообще, какие каждого из нас подстерегают опасности в жизни, особенно в молодости, когда тормоза еще не включаются!.. Но вот вопрос: почему мне не захотелось тогда выпивать? Казалось бы, «употребляли» каждый вечер. А тут повод такой – закончена большая работа, нас ждет хорошая зарплата. Почему бы не расслабиться? Выпить тогда мы могли много…
И главное, абсолютно нетипично для меня – чтобы вся компания выпивала, а я сидел в стороне. Ну почему?.. Просто какой-то внутренний голос шепнул: а вот сейчас не надо. Такое со мной случалось не раз!
Перед призывом в армию мне удалось вырваться домой на несколько суток, побыл среди родных, попрощался. Мама расстроилась – как же никто тебя не проводит?
Проводы в армию у нас в поселке были мероприятием уровня свадьбы. Собиралось человек 30–40 минимум. Главные лица – родители, девушка, друзья. За общим столом сидят, пьют, гуляют. А в 5 утра на площадь поселка приходят с провожающими все призывники, садятся в автобусы и отбывают в райцентр.
После возвращения в Сосногорск мне было предписано повесткой явиться на сборный пункт. Вечером мы с товарищами по общежитию накупили спирта, закусок и устроили проводы. Выпили изрядно, а в пять часов зазвенел будильник – я проснулся, попил воды и взял рюкзак, товарищи все спали. Будить их не стал, написал записку: «Прощайте! Я пошел в армию!» И вышел на темную заснеженную улицу.
Автобус доставил новобранцев в Ухту… Стоим мы на вокзале: елки-палки, у всех – родители, друзья, поют песни… А я один. Вот и решил заполнить эту пустоту стихотворением:
Я запомню на тысячу дней
То, как в армию нас провожали,
Песни, музыка, плач матерей
На наполненном дымом вокзале.
И в минуты прощальные эти,
Когда было пора уезжать,
Захотелось в толпе мне заметить
Мою милую добрую мать.
Подойти к ней, принять наставленья,
Как служить этот долгий срок,
И услышать вздох сожаленья
И два слова: «Иди, сынок!»
Так стоял я, куря сигарету,
Погружаясь все больше в грусть,
А потом вдруг: «Да что же я это,
Будто больше домой не вернусь?
Будто больше меня уж не радуют
Перепутья дальних дорог,
Будто больше уже мне не складывать
На вокзале таких вот строк…
Нет, неправда! – я вскину на плечи
Своей жизни двадцатый год,
И пусть будут новые встречи,
Ну а грусть уж пускай подождет!
И пусть тронется поезд скорей,
Увезет меня в новые дали,
Вспоминать буду тысячи дней
О наполненном дымом вокзале.
По прибытии на сборный пункт в городок Княжпогост начали нас рассортировывать. Полковник, начальник пункта, прочитав мою анкету, сказал, что такие специалисты им нужны, и он оставит меня служить в Сыктывкаре.
Помещение сборного пункта не было приспособлено для долгого проживания. Несколькими рядами расположились деревянные нары в три яруса. На них мы коротали время днем и, не раздеваясь, пытались уснуть ночью. На следующие сутки моих земляков распределили по войсковым частям и они отбыли к местам службы в разные регионы нашей необъятной Родины. А я остался… Кормили нас скудно, какой-то баландой, и то надо было по 30-градусному морозу ходить в столовую. У кого были деньги, тот мог купить что-то из провизии в буфете. Вечером всех выстраивали на плацу и делали перекличку. Пока несколько сотен фамилий перечислят, все дрожат от холода.
Ежедневно приезжали новые партии призывников, снабженные заботливыми родителями всяческой снедью. У меня же не было ни денег, ни еды. На третьи сутки изрядно проголодался, пришлось приспосабливаться. Как только вваливалась толпа новобранцев, многие навеселе, я подходил к ним, спрашивал, откуда они, те отвечали: «Из Печоры». – «О! Земляки!» – радостно восклицал я, присаживаясь в их круг. Мне наливали водки, давали бутерброд, и веселье продолжалось. На следующие сутки печорские уезжали, их место занимали призывники из другого района. И все повторялось. Я кричал: «Земляки!» И меня кое-чем угощали… Так прошло пять суток.
В конце концов, не вытерпел – пошел к этому полковнику, спросил, не забыл ли он про меня.
Тот ответил:
– Жди.
Но стоявший рядом с ним майор, приехавший набирать команду в свою часть, спросил:
– А кто ты?
Я ответил.
– Есть специальность?
– Техникум радиосвязи.
– О! Как раз у меня одного не хватает. Давайте его мне, а то я который день выехать от вас не могу! – предложил майор полковнику.
– Да забирай! – тот в сердцах махнул рукой.
Так я оказался военнослужащим воинской части ПВО.
Майор во время пути на все наши вопросы, где эта часть, отвечал уклончиво:
– Приедете, узнаете.
Через пятеро суток мы узнали наконец, что будем служить в Казахстане, в поселке Чаган, в 80 километрах от Семипалатинска.
Служба началась с лазарета, где я проболел две недели дизентерией. Видимо, подхватил инфекцию в казарме или по пути… А потерпи еще дня два-три, служил бы в Сыктывкаре, и моя армейская судьба сложилась бы совсем иначе. Один мой московский приятель проходил там службу. Очень был доволен. Несколько раз ездил в отпуск. Отличные условия, питание. И вообще всё у него сложилось замечательно.
Тут интуиция меня подвела. А может, временно – от недосыпания и голодухи – перестал воспринимать сигналы свыше.
Это был 1968 год, соответственно, служил я до 1970-го. Прежнее житье-бытье в Сосногорске и в тайге среди бывших зэков мне показалось в армии цветочками. Дедовщина в нашей части была в полной мере бесчеловечна. Физические нагрузки – часто на пределе выживания. Издевательства и унижения, которые терпели молодые от старослужащих, особенно первые полгода. Сплошные наряды без сна и отдыха… И пожаловаться некому! Тупые полуграмотные «деды», кто из Узбекистана, кто из дальневосточного Приморья. «Ах, ты москвич?! Что, молодой? Служба медом показалась? Получай!»
Тяжело было не только физически. Марш-броски в полной выкладке, шизофренически усложненная уборка казарм и территорий, пытка недосыпанием – всё это было как раз не особенно страшно, я – спортивный, закаленный. Тяжело главным образом было морально.
Началось всё с комсомольского собрания в ленинской комнате. Сержант-комсорг предложил исключить из комсомола какого-то рядового. За незначительный проступок. Поставил на голосование. А я сказал, что по уставу так не положено. Мы не имеем права его исключать, можем только подать бумагу в вышестоящую комсомольскую инстанцию… В результате я оказался на несколько месяцев постоянным уборщиком. Утром убирал казарму, вечером, когда все ложились спать, мыл пол и чистил два больших чугунных унитаза (мы их называли «телевизорами»), закрепленные сержантом-комсоргом за мной на постоянной основе. Я не просто мыл их тряпкой, а чистил кирпичиком и иногда даже (когда сержанта не устраивала чистота) скреб лезвием бритвы.
Рядовой Малышев – дежурный по связи. 1969
Часа в два ночи уборка заканчивалась. Потом работу принимал дежурный сержант. Как-то сделали мы, получившие наряд, всё побыстрее, он пришел, посмотрел на часы и говорит:
– Ага. Сейчас полвторого ночи. А я меняюсь в два. Налейте-ка ведро воды.
Мы подали ему ведро, и он выплеснул его во весь коридор.
– Сейчас все подотрете, и в два часа пойдем спать.
Через несколько месяцев я уже отлично знал, как вести себя в армии. Например, в такой ситуации: надо пройти через плац, который чистит от снега другая рота. И вдруг ее командир, капитан, подзывает и говорит:
– Рядовой, вы куда следуете? Чем сейчас заняты?
В первый раз доложил:
– Закончил дежурство, отдыхаю.
Он тут же приказал:
– Взять лопату и чистить снег вместе с моим подразделением!
После этого, когда я проходил через плац, заранее заготавливал ответ:
– По приказу майора такого-то следую для выполнения того-то.
(Это если меня останавливал капитан. А если майор, я ссылался на приказ подполковника.)
Офицеру оставалось меня только отпустить:
– Ну хрен с тобой, следуй.
Надо отметить, что даже по истечении полугода у нас увольнительных практически не было. Наша воинская часть размещалась в военном городке, где проживали офицеры из других частей. Как-то я узнал, что в городке есть вечерняя средняя школа… И написал замполиту, подполковнику, что хочу получить среднее образование. Приложил к заявлению только аттестат об окончании восьмилетки, утаив диплом техникума. Замполит похвалил меня и потом не раз ставил в пример всем «недоучкам».
Мне разрешили два вечера в неделю выходить в городок для посещения вечерней школы. Большинство учащихся в нашем классе составляли жены молодых офицеров с разных концов нашей страны. В общем, эти занятия были приятной отдушиной. Возвращался я в казарму уже часов к 12 ночи. Через год прошел программу всех классов и сдал экзамены. Мне выписали аттестат об окончании вечерней школы-десятилетки. Причем на русском и казахском языках.
На торжественное вручение аттестата я решил переодеться втихаря в гражданку, чтобы не выделяться от других выпускников. Там рядом был лесочек – я вошел в него военным, а вышел гражданским лицом. Не знал только, что на вручении будет играть оркестр из нашей части. И вот – объявляют меня, выхожу в гражданке, музыканты начинают играть, узнают меня – их глаза округляются от изумления. Надо отдать им должное, не выдали. Моя вольность сошла мне с рук.
Что еще запомнилось? Когда должно было приезжать начальство из дивизии, всегда наводился невероятный порядок. И это не басня, что в армии траву красят. Мы у проходной из пульверизатора красили траву зеленой краской.
Вспоминается еще одна история. Регулярно, примерно раз в месяц, командир нашей части, полковник, и его свита из 15 офицеров ходили по казармам. Проверяли всё, вплоть до содержания тумбочек. Это мероприятие между нами называлось «шмон»… После казарм шли проверять кабины – места несения боевого дежурства.
На большом песчаном холме стояла кабина-высотомер с антеннами, которые за 300–400 километров обнаруживали самолеты. Холм был снизу обнесен сплошным заборчиком из полуметровых досок, чтобы песок не ссыпался.
Солдаты в этом заборчике сделали неприметную дверь – просто несколько досок на петли повесили. А в песке выкопали достаточно большое помещение (примерно 3 на 3 метра). Уютная получилась «комнатка», ее даже меблировали, поставили стол, кровать с матрасом, табуретки… Как назло, когда пошла комиссия, кто-то забыл запереть на крючок калитку – и она приоткрылась…
С боевым товарищем в патруле
Полковник говорит:
– Капитан Шпуров! – (Это был толстый дядька, отлично его помню.) – Проверить – что там!
Тот протискивается в эту дыру, что-то там шерудит, а потом выглядывает, причем виден только его бюст, с приставленной к фуражке рукой.
– Разрешите доложить, товарищ полковник! Обнаружен станок для любви!
(В действительности он сказал точнее, но совершенно нецензурно.)
– А также посуда, тарелки, бутылки! – продолжил докладывать Шпуров.
Начальник штаба, подполковник Смелянский, наклонился – сам начал внимательно изучать пространство от дверцы до колючей проволоки.
– Так-так-так… О! Женские следы!
Промерил расстояние от следа до второго следа кулаком – и воскликнул:
– Ничего себе жопа! Двенадцать кулаков!
Командир части застыл в изумлении…
Так что порою в нашей части выдавались и веселые деньки.
Ближе к концу службы я взял «дембельский аккорд» (всегда тот, кто хочет демобилизоваться пораньше, должен сделать какую-то работу. Как закончишь, так и отпустят на волю). Начальник штаба мне сказал:
– Знаете, в Сибирском округе случилось происшествие – без вести пропал караульный, когда ходил по своему маршруту. Вышел строгий приказ – всемерно усилить контроль за караулами.
Поэтому начальник штаба начертил мне такую схему: по маршруту караульного расставляются столбы на определенном расстоянии друг от друга, на них размещаются тумблеры (на гражданском языке – выключатели). Доходит караульный до столба – включает тумблер. До следующего дойдет – включит другой. А в караульном помещении, по идее начальника штаба, на щите размещены лампочки, выкрашенные в разные цвета. Дежурный сержант смотрит: если они по очереди загораются, значит, караульный не похищен, несет службу как положено.
