Владимир Марфин
Последний день «Помпеи»
Варламу Шаламову
Зон, о которых среди зэков страны ходили тёмные предупреждающие слухи, в Ач-Кавале было две.
Одна из них, с персональной внутренней тюрьмой, именуемой БУРом, располагалась на горе, откуда в ясную погоду можно было разглядеть высочайшие вершины гряды, величаво туманящиеся в запредельных далях.
Вторая же стелилась глубоко внизу, в котловине, рядом с трёхкилометровой, опоясанной колючей проволокой промплощадкой, напротив которой рос прямо на глазах сборно-щитовой посёлок вольнонаёмных.
Это циклопически вздымающееся скопление цехов, ангаров, небоскрёбных труб и опор и миниатюрную, по сравнению с ними, горстку двухэтажных четырёхквартирных коттеджей разделяла трудно выбитая в скалах дорога и крутая, норовисто – свирепая речушка, берущая своё начало в ледяных ледниковых верховьях.
Дробный шум сумасшедше клокочущей воды, с корнем выворачивающей встречающиеся на пути валуны, разносился окрест, словно аккомпанируя неумолчному железному гулу строительства и эху частых шурфовых взрывов изыскательских партий геологоразведки.
Вековые сосны и ели, никогда до этого не видевшие человека, оттеняли пейзаж, приводя в изумление своей гордой живучестью и бескомпромиссной энергией искушённой борьбы за жизнь. И действительно, как было не поразиться и не замереть, видя на скуластых обветренных скалах возносящиеся упрямые стволы, по-звериному вгрызающиеся в мшистый гранит напряжённо перекрученными, иногда совершенно обнажёнными , крутыми корнями.
Это вечное противостояние живого и мёртвого, эти грозные контрасты и противоборство стихий не однажды наводили сомнения и ужас на неробкие человеческие сердца. И многие из добровольцев, что примчались сюда за деньгами и славой, не выдерживая, брали расчёт и с первыми попутками уезжали прочь по опасной дороге, судорожно извивающейся средь отвесных обрывов, на дне которых ржавели остовы не одной и не двух сорвавшихся туда автомашин.
Что же, вольному воля. Вольные могли уехать. Но те, кого привезли сюда по приговорам судов и особых совещаний, были обречены до конца срока, а иногда и после него оставаться здесь, ни на что не претендуя, ни на что не надеясь. Их планиды и судьбы зависели не от них, и решались не ими.
С каждым днём росло число безымянных номерных могил у одного из молчаливых слоистых отрогов. И постоянно несколько расконвоированных бытовиков ковыряли ломами и кирками сопротивляющийся скальный грунт, высекая в нём неглубокие и тесные ямы для товарищей, сактированных навеки.
Между тем, на место убывающих приезжали другие, заполняя образовавшийся вакуум, отдавая нерастраченные силы, здоровье, жизнь этому надёжно засекреченному чёртову урочищу.
Из окрестных, героически пробитых в недрах шахт выползали самосвалы, перегруженные влажным острым щебнем. Возле них, у заставных шлагбаумов, суетились испытанные дозиметристы, водя над прогибающимися от тяжести кузовами странными, похожими на миноискатели длиннорукими аппаратами.
Говорили, что это шёл уран. Вернее, содержащая его руда. Однако куда она шла, и где заканчивался её таинственный путь, знали очень немногие. Ну а те, кто не по чину и должности пытался это выяснить, исчезали незаметно и быстро, словно их здесь и не было никогда.
Правда , в верхней и в нижней зонах поговаривали, что поблизости есть и третья. И работают там исключительно «бубновые тузы», чьи расстрельные приговоры из высших соображений заменили не скорой пулей, а смертью верной, но медленной. Но всё это были догадки , ничем и никем не подтверждённые, а, следовательно, права на существование не имевшие. Да и кого могла интересовать какая-то третья зона, когда и в этих двух хватало своих бед и крови, ненависти и слёз.
Верхний лагерь считался престижным. Там верховодили « воры в законе», самостийно изображавшие из себя справедливых и мудрых вождей разномастной зэковской массы. Как положено блатным, все они не работали и, держа «командировку» в повиновении, не забывали время от времени вершить кровавые суды над провинившимися и ослушавшимися.
Во втором же, метко прозванном кем-то «Помпеей», собрался беспредел. Вся самая подлая мразь и накипь преступного мира, потерявшая право находиться среди своих , озверелая, разнузданная, наглая до того, что перед ней бледнели самые мерзкие исчадия ада, гулеванила здесь. Никаких моральных сдерживающих начал, никакой ответственности ни перед совестью, ни перед законом не было у этой своры, ежеминутно готовой вцепиться в глотки не только посторонним, но и друг другу.
Работяги , среди которых было немало бытовиков и политических, воем выли от мерзких проказ. Дня не проходило, чтобы здесь кого-то не искалечили, не изнасиловали, не убили. Грабёж шёл бесконечный. Отнимали одежду и пайки, махру, достоинство, честь. Если бы можно было поголовно у всех отнять души, отняли бы и их.
Однако администрацию лагеря это устраивало. Пакостная шпана великолепно ладила с продажными вертухаями ВОХРы и надзора, добровольно приняв на себя часть их личных служебных обязанностей. Теперь по утрам уже не надзиратели, а они бегали с палками по баракам, выгоняя на развод всех без исключения, в том числе и серьёзно больных.
–Вперёд, подлюги!.. Бегом, порчаки!– несся отовсюду дикий пугающий вой.
И затравленно сгибаясь под ударами родимых «капо», мчался к вахте народ, молчаливо глотая слёзы ненависти и тоски.
–Пе-е-рвая бригада… по-о-ошёл!– глумливо выпевал нарядчик, тонко поскрипывая высокими цыганскими хромачами и форсисто мотая рыжим хулиганским чубом из-под сдвинутой на затылок каракулевой кубанки.– Вто-о-рая, мать вашу, топай! Третья… шевелись… сучьи дети, подтягивайтесь… по-о-ошёл!
Сдав работяг охране с рук на руки, шакальё возвращалось в бараки досыпать, обкуриваться, чиферить. Водки и другого дурмана в зоне было достаточно. За приличную мзду анашу и гуту, чай, таблетки с кодеином тащили надзиратели и бесконвойники. Среди последних полной неприкосновенностью и особым доверием Хозяина пользовался бывший вор Мирон Ханыга.
Это был невысокий крепкий детина с репутацией до того загаженной, что его опасались даже самые отчаянные головорезы. Ханыга работал свинарём на лагерной ферме. Где начальник – лейтенант Перлов – и другие командиры держали и своих личных поросят и барашков. Правда, мясом убиваемых животных они брезговали, продавая его в зэковскую столовую, так как крепко подозревали, что все их безоглядно откармливаемые бяши и хрюшечки состояли «любовницами» Мирона.
За скотоложство пылкому подонку можно было запросто добавить срок, но «услугами» свинаря пользовался сам великовластный Перлов, сердобольно разжалованный за постыдные пристрастия из недавних подполковников в лейтенанты.
Несомненно, что кара могла быть страшнее. Но, как говорили, где-то у Бориса Матвеевича имелась могучая родственная «рука», и надёжная эта длань выволокла подопечного из грязной истории, тихо заменив перспективное кресло в одном из областных Управлений ВД на сию удалённую от центра, предельно ответственную дыру.
Лейтенант рвался оправдать оказанное ему доверие.
Основой любого ИТУ является п л а н. И выполнению и перевыполнению его были теперь подчинены все деяния и помыслы подгорного владыки. В этом деле он шёл напролом, понимая, что только трудовыми подвигами сможет загладить полупрощённую свою вину.
А здесь любые подвиги сулили не только возвращённое звание, но, быть может, и заслуженный орден. И плевать на то, что работяги дохли, как мухи. Этого добра в те годы хватало с лихвой. И не о них нужно было думать в первую очередь, а о себе, о себе, любимом и обиженном.
Лейтенант Перлов думал крепко. И думы его оборачивались новыми холмиками у скалистых отрогов. И по-прежнему похоронно звенели ломы и лопаты, высекая в искристом граните неглубокие тесные ямы.
Бог дал, Бог и взял!
И чего там печалиться, когда у ворот стоит новый, только что прибывший этап, и ты вальяжно выходишь, окружённый почтительной
свитой, готовой по единому мановению твоего пальца, по капризному взлёту бровей исполнить любой приказ, пусть даже несправедливый и незаконный.
Потому что здесь, на этой обособленной, отдалённой территории, ты и Бог, и король, и судья, и прокурор, ниспосланный и утверждённый ВЛАСТЬЮ, которую не то чтобы ослушаться, но даже и осудить в чём-то страшно, позволяя подобное только дома, под одеялом, втайне от всех, оставаясь наедине лишь с самим собой.
Страшная эта каста – маленькие начальники.
Многие роковые беды в Отечестве происходили и происходят от них. И как с ними не борись, как не контролируй окаянное ползучее племя, их –
л е г и о н. И легион этот продолжает расти и расти, бесконечно воспроизводя себя и себе подобных.
Этап на этот раз был небольшой. Состоял он в основном из солдат и офицеров до недавнего времени служивших в недалёкой дружественной стране, где осенью прошлого года произошёл контрреволюционный мятеж. То ли по недосмотру ответственных чинов, то ли по специальному распоряжению здесь были собраны люди с одинаковыми статьями УКа и сроками от «червонца» и выше. Связанные одной судьбой, спаянные добровольной дисциплиной, они ещё по дороге сюда договорились стоять друг за друга насмерть в любых переделках.
Руководил ими негласно и твёрдо бывший капитан – разведчик, худощавый, смуглый, с пугающим алым шрамом через всё лицо – следом немецкого тесака в рукопашной окопной схватке. Он был одет в мятую офицерскую шинель со следами споротых петлиц и погон и потрёпанную солдатскую ушанку, наползающую на уши. Потасканный вещмешок с нехитрой арестантской амуницией лежал у его ног, словно усталый пёс, прислонившийся к надёжному сапогу хозяина.
Поскольку лесоматериал ценился в горах дорого, то и зона обходилась без привычных дощатых заборов. Две заботливо ухоженные контрольные полосы, многорядно огороженные колючей проволокой, и несколько сторожевых вышек обрамляли территорию. Дальше, как бог на душу положил, теснились семь похожих на конюшни бараков, баня, столовая, сортиры и на пригорке, возле вахты, опоясанные той же колючкой, комендатура и «трюм» – неизменный штрафной изолятор, никогда не пустующий и не обогреваемый.
Было воскресенье. Был первый выходной за последние полтора месяца.
В зоне шёл гудёж. Карты, драки, наркотики.
Но вот кто-то крикнул: «Эта-а-ап!» – и все бросились вон, из-за оцепления, под присмотром внимательных пулемётов, разглядывая прибывших.
–Кто такие? Откуда?– раздавались негромкие голоса.
Главари и их свора, разодетые по- вольному, красовались отдельно, мысленно прикидывая, чем и как можно будет поживиться у прибывших фраеров. Каждый из них уже намечал будущую жертву и громогласно «столбил» её.
–Вон тот мешок в бушлате мой!
–А мой этот… И этот…
–Только надо узнать, что за морды приехали?
–Не дай бог, воры или суки!
–Эй, кто такие?– тут же подхалимски взвизгнул один из шестёрок и заискивающе поглядел на хозяев, ожидая поддержки.– Масть? Кого представляете? Кого придерживаетесь?
Однако этапники пропустили его выкрики мимо ушей, не желая злить усталый конвой и понимая, что наговориться и выяснить, кто есть кто, они ещё успеют.
Лейтенант Перлов в сопровождении начальника режима и оперуполномоченного прошёлся вдоль строя. Что за люди прибыли в его подчинение, он, конечно, знал и теперь, вглядываясь в напряжённые тяжёлые лица, пытался представить, как они поведут себя в экстремальных условиях.
Неожиданно взгляд его остановился на капитане, и он невольно замедлил шаг, встретившись с глазами, источавшими достоинство и независимость. Такие глаза всегда вызывали у начальника злобу. Он привык к лицам покорным, опущенным, а этот сударик глядел дерзко, словно был принцем датским или, по меньшей мере, великим князем Монако.
–Фамилия? Срок?– отрывисто спросил Перлов, мысленно приказывая заключённому отвести и опустить глаза.
Но до того словно бы не доходил настойчивый и яростный посыл.
–Зеленцов Андрей Васильевич. Пятьдесят восьмая. Пятнадцать лет,– спокойно ответил он. И добавил:– Считаю приговор необоснованным и буду бороться за полную реабилитацию.
–Что-о-о?!– Лейтенант чуть не задохнулся от подобного откровения.– Это трибунал необоснован? Приговор Советской власти несправедлив?
–Несправедлив. Да и Советская власть не есть трибунальство. Во всяком случае, подобное,– насупился зэк.
–Ну, ты, наглец,– покрутил головой Перлов и обернулся к сопровождающим.– Слышали? Враг народа номер один… изменник! Да когда там, в…– Он хотел назвать страну, из которой выкинули этих мерзавцев, но почему-то сдержался.– Когда т а м ты стрелял в безоружных, о справедливости не думал?
–Наоборот,– резко выпрямился заключённый.– Именно – во имя справедливости. Спасая детей и женщин от вооружённых громил. Правда, без приказа. Приказ пришёл на следующий день. Но нас он уже не касался.