Били копыта. Пели будто: – Гриб. Грабь. Гроб. Груб. —
Ветром опита, льдом обута, улица скользила. Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким клёшить, сгрудились, смех зазвенел и зазвякал: – Лошадь упала! — – Упала лошадь! — Смеялся Кузнецкий. Лишь один я голос свой не вмешивал в вой ему. Подошел и вижу глаза лошадиные…
Улица опрокинулась, течет по-своему…
Подошел и вижу — за каплищей каплища по морде катится, прячется в ше́рсти…
И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте. «Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте — чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». Может быть, – старая — и не нуждалась в няньке, может быть, и мысль ей моя казалась пошла́, только лошадь рванулась, встала на́ ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, стала в стойло. И все ей казалось — она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило.
Каким названьем тебя еще звали? Как обернешься еще, двуликая? Стройной постройкой, грудой развалин? Машинисту, пылью угля овеянному, шахтеру, пробивающему толщи руд, кадишь, кадишь благоговейно, славишь человечий труд. А завтра Блаженный стропила соборовы тщетно возносит, пощаду моля, — твоих шестидюймовок тупорылые боровы взрывают тысячелетия Кремля. «Слава». Хрипит в предсмертном рейсе. Визг сирен придушенно тонок. Ты шлешь моряков на тонущий крейсер, туда, где забытый мяукал котенок. А после! Пьяной толпой орала. Ус залихватский закручен в форсе. Прикладами гонишь седых адмиралов вниз головой с моста в Гельсингфорсе. Вчерашние раны лижет и лижет, и снова вижу вскрытые вены я. Тебе обывательское – о, будь ты проклята трижды! — и мое, поэтово – о, четырежды славься, благословенная!
1918
Приказ по армии искусства
Канителят стариков бригады канитель одну и ту ж. Товарищи! На баррикады! — баррикады сердец и душ. Только тот коммунист истый, кто мосты к отступлению сжег. Довольно шагать, футуристы, в будущее прыжок! Паровоз построить мало — накрутил колес и утек. Если песнь не громит вокзала, то к чему переменный ток? Громоздите за звуком звук вы и вперед, поя и свища. Есть еще хорошие буквы: Эр, Ша, Ща. Это мало – построить па́рами, распушить по штанине канты. Все совдепы не сдвинут армий, если марш не дадут музыканты. На улицу тащи́те рояли, барабан из окна багром! Барабан, рояль раскроя́ ли, но чтоб грохот был, чтоб гром. Это что – корпеть на заводах, перемазать рожу в копоть и на роскошь чужую в отдых осовелыми глазками хлопать. Довольно грошовых истин. Из сердца старое вытри. Улицы – наши кисти. Площади – наши палитры. Книгой времени тысячелистой революции дни не воспеты. На улицы, футуристы, барабанщики и поэты!
1918
Радоваться рано
Будущее ищем. Исходили вёрсты торцов. А сами расселились кладби́щем, придавлены плитами дворцов. Белогвардейца найдете – и к стенке. А Рафаэля забыли? Забыли Растрелли вы? Время пулям по стенке музеев тенькать. Стодюймовками глоток старье расстреливай! Сеете смерть во вражьем стане. Не попадись, капитала наймиты. А царь Александр на площади Восстаний стоит? Туда динамиты! Выстроили пушки по опушке, глухи к белогвардейской ласке. А почему не атакован Пушкин? А прочие генералы классики? Старье охраняем искусства именем. Или зуб революций ступился о короны? Скорее! Дым развейте над Зимним — фабрики макаронной! Попалили денек-другой из ружей и думаем — старому нос утрем. Это что! Пиджак сменить снаружи — мало, товарищи! Выворачивайтесь нутром!
1918
Поэт рабочий
Орут поэту: «Посмотреть бы тебя у токарного станка. А что стихи? Пустое это! Небось работать – кишка тонка». Может быть, нам труд всяких занятий роднее. Я тоже фабрика. А если без труб, то, может, мне без труб труднее. Знаю, не любите праздных фраз вы. Ру́бите дуб – работать дабы. А мы не деревообделочники разве? Голов людских обделываем дубы. Конечно, почтенная вещь – рыбачить. Вытащить сеть. В сетях осетры б! Но труд поэтов – почтенный паче — людей живых ловить, а не рыб. Огромный труд – гореть над горном, железа шипящие класть в закал. Но кто же в безделье бросит укор нам? Мозги шлифуем рашпилем языка. Кто выше – поэт или техник, который ведет людей к вещественной выгоде? Оба. Сердца – такие ж моторы. Душа – такой же хитрый двигатель. Мы равные. Товарищи в рабочей массе. Пролетарии тела и духа. Лишь вместе вселенную мы разукрасим и маршами пустим ухать. Отгородимся от бурь словесных молом. К делу! Работа жива и нова. А праздных ораторов — на мельницу! К мукомолам! Водой речей вертеть жернова.
1918
Той стороне
Мы не вопль гениальничанья — «все дозволено», мы не призыв к ножовой расправе, мы просто не ждем фельдфебельского «вольно!», чтоб спину искусства размять, расправить.
Гарцуют скелеты всемирного Рима на спинах наших. В могилах мало́ им. Так что ж удивляться, что непримиримо мы мир обложили сплошным «долоем».
Характер различен. За целость Венеры вы готовы щадить веков камарилью. Вселенский пожар размочалил нервы. Орете: «Пожарных! Горит Мурильо!» А мы — не Корнеля с каким-то Расином — отца, — предложи на старье меняться, — мы и его обольем керосином и в улицы пустим — для иллюминаций. Бабушка с дедушкой. Папа да мама. Чинопочитанья проклятого тина. Лачуги рушим. Возносим дома мы. А вы нас — «ловить арканом картинок?!»
Мы не подносим — «Готово! На блюде! Хлебайте сладкое с чайной ложицы!» Клич футуриста: были б люди — искусство приложится.
В рядах футуристов пусто. Футуристов возраст – призыв. Изрубленные, как капуста, мы войн, революций призы. Но мы не зовем обывателей гроба. У пьяной, в кровавом пунше, земли — смотрите! — взбухает утроба. Рядами выходят юноши. Идите! Под ноги — топчите ими — мы бросим себя и свои творенья. Мы смерть зовем рожденья во имя. Во имя бега, паренья, реянья. Когда ж прорвемся сквозь заставы, и праздник будет за болью боя, — мы все украшенья расставить заставим — любите любое!
1918
Левый марш (матросам)
Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер. Довольно жить законом, данным Адамом и Евой. Клячу историю загоним. Левой! Левой! Левой! Эй, синеблузые! Рейте! За океаны! Или у броненосцев на рейде ступлены острые кили?! Пусть, оскалясь короной, вздымает британский лев вой. Коммуне не быть покоренной. Левой! Левой! Левой!
Там за горами го́ря солнечный край непочатый. За голод, за мора море шаг миллионный печатай! Пусть бандой окружат на́нятой, стальной изливаются ле́евой, — России не быть под Антантой. Левой! Левой! Левой!
Глаз ли померкнет орлий? В старое ль станем пялиться? Крепи у мира на горле пролетариата пальцы! Грудью вперед бравой! Флагами небо оклеивай! Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!
1918
Потрясающие факты
Небывалей не было у истории в аннале факта: вчера, сквозь иней, звеня в «Интернационале», Смольный ринулся к рабочим в Берлине. И вдруг увидели деятели сыска, все эти завсегдатаи баров и опер, триэтажный призрак со стороны российской. Поднялся. Шагает по Европе. Обедающие не успели окончить обед — в место это грохнулся, и над Аллеей Побед — знамя «Власть Советов». Напрасно пухлые руки взмо́лены, — не остановить в его неслышном карьере. Раздавил и дальше ринулся Смольный, республик и царств беря барьеры. И уже из лоска тротуарного глянца Брюсселя, натягивая нерв, росла легенда про Летучего голландца — голландца революционеров. А он — по полям Бельгии, по рыжим от крови полям, туда, где гудит союзное ржанье, метнулся. Красный встал над Парижем. Смолкли парижане. Стоишь и сладостным маршем манишь. И вот, восстанию в лапы о́тдана, рухнула республика, а он – за Ла-Манш. На площадь выводит подвалы Лондона. А после пароходы низко-низко над океаном Атлантическим видели — пронесся. К шахтерам калифорнийским. Говорят — огонь из зева выделил. Сих фактов оценки различна мерка. Не верили многие. Ловчились в спорах. А в пятницу утром вспыхнула Америка, землей казавшаяся, оказалась порох. И если скулит обывательская моль нам: – не увлекайтесь Россией, восторженные дети, — я указываю на эту историю со Смольным. А этому я, Маяковский, свидетель.
1919
С товарищеским приветом, Маяковский
Дралось некогда греков триста сразу с войском персидским всем. Так и мы. Но нас, футуристов, нас всего – быть может – семь. Тех нашли у истории в пылях. Подсчитали всех, кто сражен. И поют про смерть в Фермопилах. Восхваляют, что лез на рожон. Если петь про залезших в щели, меч подъявших и павших от, — как не петь нас, у мыслей в ущелье, не сдаваясь, дерущихся год? Слава вам! Для посмертной лести да не словит вас смерти лов. Неуязвимые, лезьте по скользящим скалам слов. Пусть хотя б по капле, по́ две ваши души в мир вольются и растят рабочий подвиг, именуемый «Революция». Поздравители не хлопают дверью? Им от страха небо в овчину? И не надо. Сотую — верю! — встретим годовщину.
1919
Мы идем
Кто вы? Мы разносчики новой веры, красоте задающей железный тон. Чтоб природами хилыми не сквернили скверы, в небеса шарахаем железобетон. Победители, шествуем по свету сквозь рев стариков злючий. И всем, кто против, советуем следующий вспомнить случай. Раз на радугу кулаком замахнулся городовой: – чего, мол, меня нарядней и чище! — а радуга вырвалась и давай опять сиять на полицейском кулачище. Коммунисту ль распластываться перед тем, кто старей? Беречь сохранность насиженных мест? Это революция и на Страстном монастыре начертила: «Не трудящийся не ест». Революция отшвырнула тех, кто рушащееся оплакивал тысячью родов, ибо знает: новый грядет архитектор — это мы, иллюминаторы завтрашних городов. Мы идем нерушимо, бодро. Эй, двадцатилетние! взываем к вам. Барабаня, тащите красок вёдра. Заново обкрасимся. Сияй, Москва! И пускай с газеты какой-нибудь выродок сражается с нами (не на смерть, а на живот). Всех младенцев перебили по приказу Ирода; а молодость, ничего — живет.
1919
Окна РОСТА
«Рабочий! глупость беспартийную выкинь!..»
1. Рабочий! Глупость беспартийную выкинь! Если хочешь жить с другими вразброд — всех по очереди словит Деникин, всех сожрет генеральский рот.
2. Если ж на зов партийной недели придут миллионы с фабрик и с пашен — рабочий быстро докажет на деле, что коммунистам никто не страшен.
Октябрь 1919
Песня рязанского мужика
1. Не хочу я быть советской. Батюшки! А хочу я жизни светской. Матушки! Походил я в белы страны. Батюшки! Мужичков встречают странно. Матушки!
2. Побывал у Дутова. Батюшки! Отпустили вздутого. Матушки!
3. Я к Краснову, у Краснова — Батюшки! Кулачище – сук сосновый. Матушки!
4. Я к Деникину, а он — Батюшки! Бьет крестьян, как фараон. Матушки!
5. Мамонтов-то генерал — Батюшки! Матершинно наорал. Матушки! Я ему: «Все люди братья». Батюшки! А он: «И братьев буду драть я». Матушки!
6. Я поддался Колчаку. Батюшки! Своротил со скул щеку. Матушки! На Украину махнул. Батюшки! Думаю, теперь вздохну. Матушки! А Петлюра с Киева — Батюшки! Уж орет: «Секи его!» Матушки!
7. Видно, белый ананас — Батюшки! Наработан не для нас. Матушки! Не пойду я ни к кому, Батюшки! Окромя родных Коммун. Матушки!
Октябрь 1919
Два гренадера и один адмирал (на мотив «Во Францию два гренадера»)
1. Три битых брели генерала, был вечер печален и сер. Все трое, задавшие драла из РСФСР.
2. Юденич баском пропитым скулит: «Я, братцы, готов. Прогнали обратно побитым, да еще прихватили Гдов. Нет целого места на теле. За фрак эполеты продам, пойду служить в метрдотели, по ярмарочным городам».
3. Деникин же мрачно горланил: «Куда мне направить курс? Не только не дали Орла они, а еще и оттяпают Курск. Пойду я просить Христа ради, а то не прожить мне никак. На бойню бы мне в Петрограде на должность пойти мясника».
4. Визглив голосок адмирала, и в нем безысходная мука: «А я, я – вовсе марала, Сибирь совершенно профукал. Дошел я, братцы, до точки, и нет ни двора, ни кола. Пойду и буду цветочки сажать, как сажал Николя́».
5. Три битых плелись генерала, был вечер туманен и сер. А флаги маячили ало над РСФСР.
Ноябрь 1919
Баллада об одном короле и тоже об одной блохе (он же Деникин)
1. Жил-был король английский, весь в горностай-мехах. Раз пил он с содой виски — вдруг — скок к нему блоха. Блоха? Ха-ха-ха-ха!
2. Блоха кричит: «Хотите, Большевиков сотру? Лишь только заплатите побольше мне за труд!» За труд? блохи? Хи-хи-хи-хи!
3. Король разлился в ласке, его любезней нет. Дал орден ей «Подвязки» и целый воз монет. Монет? Блохе? Хе-хе-хе-хе!
4. Войска из блох он тоже собрал и драться стал. Да вышла наша кожа для блошьих зуб толста. Для зуб блохи! Хи-хи-хи-хи!
5. Хвастнул генерал немножко — красноармеец тут… схватил блоху за ножку, под ноготь – и капут! Капут блохе! Хе-хе-хе-хе!
6. У королей унынье. Идем, всех блох кроша. И, говорят, им ныне не платят ни гроша. Вот и конец блохи. Хи-хи-хи-хи!
Ноябрь – декабрь 1919
«Раньше были писатели белоручки…»
Раньше были писатели белоручки. Работали для крохотной разряженной кучки. А теперь писатель – голос масс. Станет сам у наборных касс. И покажет в день писательского субботника, что Россия не белоручку нашла, а работника.
1920
«Мчит Пилсудский…»
1. Мчит Пилсудский, пыль столбом, звон идет от марша…
2. Разобьется глупым лбом об Коммуну маршал.
3. Паны красным ткут петлю, нам могилу роют.
4. Ссыпь в могилу эту тлю вместе с Петлюрою!
5. Лезут, в дрожь вгоняя аж, на Коммуну паны.
6. Да оборвут об штык об наш белые жупаны.
7. Быть под панским сапогом нам готовит лях-то,
8. да побежит от нас бегом выдранная шляхта.
9. Шляхта ждет конец такой. Ладно, ждите больше!
10. А за этой за войной быть Коммуне в Польше!
Апрель 1920
«Оружие Антанты – деньги…»
1. Оружие Антанты – деньги, 2. Белогвардейцев оружие – ложь. 3. Меньшевиков оружие – в спину нож. 4. Правда, 5. глаза открытые 6. и ружья — вот коммунистов оружие.
Июль 1920
«Если жить вразброд…»
1. Если жить вразброд, как махновцы хотят, 2. буржуазия передушит нас, как котят. 3. Что единица? Ерунда единица! 4. Надо в партию коммунистическую объединиться 5. И буржуи, какими б ни были ярыми, 6. побегут от мощи миллионных армий.
Июль 1920
История про бублики и про бабу, не признающую республики
1. Сья история была в некоей республике. Баба на базар плыла, а у бабы бублики. 2. Слышит топот близ её, музыкою ве́ется: бить на фронте пановьё мчат красноармейцы. 3. Кушать хотца одному, говорит ей: «Тетя, бублик дай голодному! Вы ж на фронт нейдете?! 4. Коль без дела будет рот, буду слаб, как мощи. 5. Пан республику сожрет, если будем тощи». 6. Баба молвила: «Ни в жисть не отдам я бублики! Прочь, служивый! Отвяжись! Черта ль мне в республике?!» 7. Шел наш полк и худ и тощ, паны ж все саженные. Нас смела панова мощь в первом же сражении. 8. Мчится пан, и лют и яр, смерть неся рабочим; к глупой бабе на базар влез он между прочим. 9. Видит пан – бела, жирна баба между публики. Миг – и съедена она. И она и бублики. 10. Посмотри, на площадь выйдь — ни крестьян, ни ситника. Надо вовремя кормить красного защитника! 11. Так кормите ж красных рать! Хлеб неси без вою, чтобы хлеб не потерять вместе с головою!
Август 1920
Красный еж
Голой рукою нас не возьмешь. Товарищи, – все под ружья! Красная Армия – Красный еж — железная сила содружья. Рабочий на фабрике, куй, как куёшь, Деникина день сосчитан! Красная Армия – Красный еж — верная наша защита. Крестьяне, спокойно сейте рожь, час Колчака сосчитан! Красная Армия – Красный еж — лучшая наша защита. Врангель занес на Коммуну нож, баронов срок сосчитан! Красная Армия – Красный еж — не выдаст наша защита. Назад, генералы, нас не возьмешь! Наземь кидайте оружье. Красная Армия – Красный еж — железная сила содружья.
1920
Частушки («Милкой мне в подарок бурка…»)
Милкой мне в подарок бурка и носки пода́рены. Мчит Юденич с Петербурга как наскипидаренный. Мчит Пилсудский, пыль столбом, стон идет от марша. Разобьется панским лбом об Коммуну маршал. В октябре с небес не пух — снег с небес вали́тся. Что-то наш Деникин вспух, стал он криволицый.
1919–1920
Владимир Ильич!
Я знаю — не герои низвергают революций лаву. Сказка о героях — интеллигентская чушь! Но кто ж удержится, чтоб славу нашему не воспеть Ильичу?
Ноги без мозга – вздорны. Без мозга рукам нет дела. Металось во все стороны мира безголовое тело. Нас продавали на вырез. Военный вздымался вой. Когда над миром вырос Ленин огромной головой.
И зе́мли сели на о́си. Каждый вопрос – прост. И выявилось
Два в хао́се мира во весь рост. Один — животище на животище. Другой — непреклонно скалистый — влил в миллионы тыщи. Встал горой мускулистой.
Теперь не промахнемся мимо. Мы знаем кого – мети! Ноги знают, чьими трупами им идти.
Нет места сомненьям и воям. Долой улитье – «подождем»! Руки знают, кого им крыть смертельным дождем.
Пожарами землю ды́мя, везде, где народ испле́нен, взрывается бомбой имя: Ленин! Ленин! Ленин!
И это — не стихов вееру обмахивать юбиляра уют. —
Я в Ленине мира веру славлю и веру мою.
Поэтом не быть мне бы, если б не это пел — в звездах пятиконечных небо безмерного свода РКП.
1920
Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче (Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)
В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла — на даче было это. Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы — деревней был, кривился крыш корою. А за деревнею — дыра, и в ту дыру, наверно, спускалось солнце каждый раз, медленно и верно. А завтра снова мир залить вставало солнце а́ло. И день за днем ужасно злить меня вот это стало. И так однажды разозлясь, что в страхе все поблекло, в упор я крикнул солнцу: «Слазь! довольно шляться в пекло!» Я крикнул солнцу: «Дармоед! занежен в облака ты, а тут – не знай ни зим, ни лет, сиди, рисуй плакаты!» Я крикнул солнцу: «Погоди! послушай, златолобо, чем так, без дела заходить, ко мне на чай зашло бы!» Что я наделал! Я погиб! Ко мне, по доброй воле, само, раскинув луч-шаги, шагает солнце в поле. Хочу испуг не показать — и ретируюсь задом. Уже в саду его глаза. Уже проходит садом. В окошки, в двери, в щель войдя, валилась солнца масса, ввалилось; дух переведя, заговорило басом: «Гоню обратно я огни впервые с сотворенья. Ты звал меня? Чаи гони, гони, поэт, варенье!» Слеза из глаз у самого — жара с ума сводила, но я ему — на самовар: «Ну что ж, садись, светило!» Черт дернул дерзости мои орать ему, — сконфужен, я сел на уголок скамьи, боюсь – не вышло б хуже! Но странная из солнца ясь струилась, — и степенность забыв, сижу, разговорясь с светилом постепенно. Про то, про это говорю, что-де заела Роста, а солнце: «Ладно, не горюй, смотри на вещи просто! А мне, ты думаешь, светить легко? – Поди, попробуй! — А вот идешь — взялось идти, идешь – и светишь в оба!» Болтали так до темноты — до бывшей ночи то есть. Какая тьма уж тут? На «ты» мы с ним, совсем освоясь. И скоро, дружбы не тая, бью по плечу его я. А солнце тоже: «Ты да я, нас, товарищ, двое! Пойдем, поэт, взорим, вспоем у мира в сером хламе. Я буду солнце лить свое, а ты – свое, стихами». Стена теней, ночей тюрьма под солнц двустволкой пала. Стихов и света кутерьма — сияй во что попало! Устанет то, и хочет ночь прилечь, тупая сонница. Вдруг – я во всю светаю мочь — и снова день трезвонится. Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить — и никаких гвоздей! Вот лозунг мой — и солнца!
1920
Отношение к барышне
Этот вечер решал — не в любовники выйти ль нам? — темно, никто не увидит нас. Я наклонился действительно, и действительно я, наклонясь, сказал ей, как добрый родитель: «Страсти крут обрыв — будьте добры, отойдите. Отойдите, будьте добры».
1920
Гейнеобразное
Молнию метнула глазами: «Я видела — с тобой другая. Ты самый низкий, ты подлый самый…» — И пошла, и пошла, и пошла, ругая. Я ученый малый, милая, громыханья оставьте ваши. Если молния меня не убила — то гром мне, ей-богу, не страшен.
1920
«Портсигар в траву…»
Портсигар в траву ушел на треть. И как крышка блестит наклонились смотреть муравьишки всяческие и травишка. Обалдело дивились выкрутас монограмме, дивились сиявшему серебром полированным, не стоившие со своими морями и горами перед делом человечьим ничего ровно. Было в диковинку, слепило зрение им, ничего не видевшим этого рода. А портсигар блестел в окружающее с презрением: – Эх, ты, мол, природа!
