Владимир Нестеренко
Сладкое слово – месть
2
В то время как влюбленная парочка предавалась всем земным наслаждениям в роскошном номере с видом на пролив Босфор, в одной воинской части, расквартированной на Северном Кавказе, старший лейтенант Артем Белянин докладывал командиру о своем прибытии из краткосрочного отпуска. Это был молодой человек выше среднего роста, плечистый и крепкий, как скала, невозмутимый, как вождь индейского племени апачи. Но если бы кто-то наблюдал за ним с момента регистрации билета на самолет, идущий из сибирского города в Москву, то наверняка заметил бы едва уловимое волнение и неспокойный блеск в его бирюзовых глазах после того, как он увидел в очереди Катю Луговую.
Он сразу же узнал девушку, с первого взгляда, и с той минуты ее образ не покидал его горячее сердце. Первый порыв толкал его к ней. Чего проще – подойти представиться, сказать, что они соседи. Не только с одного двора, но из одного дома, который окольцевал собой одну половину микрорайона, а второй такой же замыкал его. Дома стояли напротив, и между ними – школа. В ней оба учились, ходили по одной и той же дорожке. Только он закончил это многолетнее хождение пять лет назад. Но он помнит быстроногую девчушку с огромной золотистой косой за спиной. Иногда веер локонов был схвачен у основания тугой резинкой. Но она была для него слишком юна, потому теперь, к сожалению, он не знал имени соседки. Это не страшно, сейчас узнает, расскажет, как много раз видел девочку давным-давно неоперившейся ласточкой, а сейчас в восторге от взрослой красоты и желает познакомиться, разделить в приятном общении часы совместного полета. Но его порыв к знакомству был оборван обращением к девушке высокого парня, что стоял сзади. Он слегка наклонился, зашептал ей что-то на ухо. Белянин видел, как она приветливо улыбнулась в ответ, одарила его нежным взглядом, не оставляя никаких сомнений в том, что кому-то еще она так же может подарить свою очаровательную улыбку.
Молодой офицер внутренне сжался, вмиг зачислив себя в сонм несчастных влюбленных, с иронической грустью усмехнулся, стараясь забыть молодую красавицу, то, как много лет бегал по одной дорожке, входил и выходил в одни школьные двери и теперь вот летит в столицу в одном самолете. Но как песчинка, попавшая в глаз, беспрестанно беспокоит человека, так и улыбка девушки, изящная, грациозная фигура беспрерывно волновали его сердце и воображение. Требовался искусный окулист, способный вынуть из глаза невидимую песчинку. Но Артем был уверен, что такого мастера не существует. Ему придется жить с этой песчинкой, напоминающей о существовании прекрасной девушки-соседки, и о том, что он не законченный сухарь, который так и не смогла разгрызть своими зубками ни одна из знакомых девчонок в его короткой, но бурной жизни, где чаще сталкиваешься со смертью своих товарищей, чем выкуриваешь сигарету.
– Вы вовремя явились, старший лейтенант, – пожал руку прибывшему офицеру моложавый полковник. – Принимайте свою роту и завтра ввяжетесь в локальную, но серьезную драку в составе всего полка. Желаю удачи!
Откозыряв всем штабникам и пожав руку, Артем Белянин получил от начальника штаба исчерпывающие сведения для выполнения поставленной задачи и ушел в расположение роты. В лихорадке подготовки к боевой операции молодой офицер вытряхнул из глаз любовную песчинку. Уж больно много вопросов пришлось решить за оставшееся время, и только глубокой ночью, в часы, выпавшие для сна перед парашютным десантом, мысль о соседке снова затеплилась в его голове. Он скорее удивился, чем обрадовался возвращению к образу понравившейся девушке и сожалел, что не знал имени той голенастой девчушки из подъезда и не узнает до следующего возвращения домой. Когда теперь подвернется оказия, как эта после ранения? К очередному отпуску соринка наверняка выветрится из его глаз, и все же интересно бы узнать имя. И он уснул, убаюканный этим желанием.
Назавтра Артем вспомнил о ней, когда, под завязку экипированный, поднимался по трапу в чрево самолета. Грезились улыбка, голос, шепот девушки, как шелест листвы. В том полете он дважды поднимался со своего места и уходил курить. Дважды видел ее, внимательно следящую за дремлющим черноволосым спутником с тонкими чертами лица, – прямая противоположность ему – белобрысому, коротко стриженному, обветренному, со строчкой пшеничных усиков, с грубоватыми чертами лица, с волевым очертанием губ и некоторой печалью в светлых глазах, в которых к тому же угадывалась растерянность. Но растерянность эта не являлась характерной чертой молодого человека, в иных условиях в них горели решительные и дерзкие огоньки, каковые сейчас плясали у Артема, как и у большинства его товарищей по оружию. И было бы смешно сейчас вспоминать о ней, еще более нелепо говорить дружку своему Витьке, командиру взвода и его заместителю, о той встрече с девчонкой из его двора. Но он поймал себя на мысли, что если сейчас ему не скажет, то не расскажет уж никогда. А скажет он ему о том, что хотя и не было никакой встречи, просто увидел взрослую однокашницу, она же вряд ли обратила на него внимание, занятая своим брюнетом, но сердце подсказывает, что еще не раз пересекутся их пути.
Витька плохо понимал Артема в гуле моторов, но тряс головой в знак согласия и нешуточного события в молодой и опасной жизни. Артем заглядывал ему в глаза и видел, что Витька к его словам относится вполне серьезно, без тени ехидства и розыгрыша, понимая, что этот прыжок может стать для каждого последним и тут не время для шуток. Витька и сам бы не прочь влюбиться в хорошенькую девчонку да закатиться с нею на юг в ближайший отпуск.
Их транспорт неожиданно обстреляли. Как выяснилось потом, это была группа боевиков, выдвинутая ночью в качестве авангарда. Густо расцвели белые цветки взрывов, и сейчас же самолет накренился, один из моторов зачихал, раздалась властная команда к высадке десанта и атаке на обнаруженного противника.
– Виктор, как связь? – проверил командир роты.
– Отличная, – услышал в ответ.
– Рота, вперед! – дал команду Белянин, поправляя свое любимое оружие при атаках с воздуха – гранатомет, удар которого дает шанс не быть подстреленным в полете в последние его секунды не только самому, но и соседям.
Это был девяносто девятый прыжок Артема Белянина в солнечное июньское утро с легким ветерком, тянувшим с гор в долину. Еще не раскрывая парашюта, он увидел в сумраке леса огненные вспышки автоматов и нескольких крупнокалиберных пулеметов. Он был, как всегда, тяжело нагружен, и предельная скорость полета давала лишь несколько секунд, чтобы сориентироваться над местностью. Выбрав цель, он дернул кольцо, управляя стропами, быстро отыскал пулемет, харкающий смертью, ударил из гранатомета по яростным вспышкам. Его поддерживала вся рота короткими автоматными очередями. Артем видел, что удар не совсем точен, но накрыл одного пулеметчика и прижал к земле соседних автоматчиков. А это спасло жизни его бойцам. Уже близка земля, Артем натягивал стропы, управляя парашютом, чтобы не угодить под прицельный огонь врага, и тут левую ногу обожгло. Острая боль в бедре и голени известила: «Все, кажется, отвоевался».
Падая, он слышал яростную стрельбу с обеих сторон, и от толчка о землю заскрипел зубами от сатанинской боли. Перед глазами сначала вспыхнула огненная стена, и тут же на него обрушилась чернота. Но сквозь нее до его слуха долетал густой треск автоматов, он машинально отбросил гранатомет и прохрипел своему заместителю:
– Витя, я ранен, командуй ротой! – и взглянул на ногу. Камуфляжная форма обильно увлажнилась в трех местах.
Он слышал команды Витьки, слышал, как бой уходил от него, и только достал медпакет, как к нему подполз санитар.
– Командир, я здесь, лежите спокойно, бой уходит в горы. Ваша граната накрыла пулеметное гнездо. Сейчас я распорю штанину и перевяжу, а потом в медпункт. Вас зацепило в трех местах.
– А, черт, кость целая?
– Трудно сказать, кажется, повреждена голень.
– А бедро?
– Кость бедра не задело, пуля прошла вскользь.
Санитар знал свое дело, поставив укол обезболивающего лекарства, принялся за обработку ран и перевязку. Через десять минут нога командира была упакована в бинты и шины. И будь у него костыли, ротный мог бы самостоятельно добраться до развернутого неподалеку медпункта.
– Дуй вперед, санитар, бой тяжелый. Я тут сам разберусь, – приказал командир роты.
Санитар ушел. Артем откинулся навзничь, насколько позволяли израненные бедро и нога, смежил глаза, слыша все удаляющийся бой, и снова увидел лицо милой землячки между черными пляшущими тенями и огненными вспышками автоматов, бьющих по нему из-за деревьев. Левой ноге почему-то всегда не везло. Она у него была толчковая, отжимался на ней на три-четыре раза больше чем на правой ноге. Потому, наверное, больше и доставалось. В детстве он сильно растянул ступню. Было это в пионерском лагере в конце военизированной игры синих и зеленых. Он в составе синих разведчиков выкрал знамя зеленых и уходил от преследования. В самый последний момент, в броске через речку, оступился. Прикусив губу от боли, нырнул, но знамя не выпустил. В воде его подхватили свои ребята. Неделю победитель ходил с шиной.
Второй раз получил серьезную травму на тренировке в ходе подготовки к юношеским соревнованиям самбистов. Третий раз – в одном из учебных прыжков в обстановке, приближенной к боевой. Тогда угораздило в кровь разбить ляжку. Напоролся на торчащую из земли арматуру. Но на нем все заживало, как на собаке. И снова в строй, и снова в бой. Сейчас нога повреждена сразу в трех местах. Какая рана наиболее опасная?
Его подобрали через полчаса, действие укола проходило, боль саднила в трех местах, особенно жгло в голени какими-то наплывами, то острыми, то тупыми, и Артем подумал, что рана нешуточная. Через несколько минут он оказался на операционном столе между белыми занавесками, и знакомый майор-хирург стал снимать окровавленные повязки. Артем косил глазом на раны, но, лежа на правом боку, ему не видно было перебитую кость пулей крупного калибра, он пытался спросить, что сталось с ногой?
– Все будет хорошо, – шаблонно отвечали ему, – все будет нормально, не беспокойся.
Такие ответы не устраивали. Он стремился приподнять голову и взглянуть на свою голень, в которой все так же вулканически пекло, зло и настойчиво запрещал отрезать перебитую кость. Но вскоре почувствовал, что сознание его проваливается в бездну, и он больше не ощущал боли, не слышал голосов, не видел лиц и самого света от ламп над столом.
Артем очнулся от гула работающего вертолета и понял, что его и еще кого-то везут в часть. Он не ошибся, вскоре они сели, и его первого понесли на носилках в походный палаточный госпиталь. Он видел, что за ним тянулись солдаты с носилками, на которых лежали его товарищи.
«Что с моей ногой?» – безутешно думал Артем, чувствуя в теле слабость, видя радужные круги перед глазами, за которыми маячил силуэт его соседки по дому, склоненный к дремлющему холеному парню. Артем впервые со злобой прогнал это мимолетное видение со светским львом. В том, что ее спутник именно таков, молодой офицер не сомневался. Иначе у того не было бы столь вызывающее лощеное лицо с бронзовым загаром. Костюм и белоснежная льняная рубашка стоили несколько его офицерских окладов, не говоря уже о перстне на изнеженной руке, которая не касалась курка автомата, не передергивала затвора, не хрустела от натуги на тренировках ведения рукопашного боя, не дергала за кольцо парашюта в затяжном прыжке над позициями врага. И когда он, рискует своей молодой жизнью, проливает задарма свою горячую кровь, совсем не вяжущуюся с патриотической зашитой Родины, этот денди, одетый с иголочки, обвораживает молодых девчонок с его двора, обладает ими и посмеивается над глупцами, дерущимися на Северном Кавказе за его спокойствие и многочисленные удовольствия. Бесспорно, Родина дважды хороша, если она дает возможность сытно есть и мягко спать. А у Артема Белянина или Витьки Кулешова? Артем сразу возненавидел эту холеную рожу и таких же рядом сидящих с ним надушенных дебилов, уже приобретших чопорность старых бывших вельмож с отрепетированными надменными взглядами и саркастической улыбкой, за которой сверкают белизной слоновой кости безупречные зубы. У них целы и руки, и ноги, органы пищеварения получают в назначенные часы добротную пищу и минеральные воды, а также кое-что покрепче с изысканным ароматом. Теперь у них богатейшие и широчайшие апартаменты, где голубеют плавательные бассейны и пышут жаром сауны. У них на решение всех проблем есть толстый кошелек…
«Так почему же за их покой я должен проливать свою кровь за нищенскую плату, – возопил внутренний голос раненого, – и теперь буду выброшен на улицу по инвалидности на такую же нищенскую пенсию? Так раскошельтесь, новоявленные господа, за мой ратный труд, чтобы и я мог надеть на свой палец и палец своей будущей избранницы по кольцу с бриллиантами, не бояться нищеты от постигшего недуга».
«Батюшки, – отвечал ему некто Неведомый насмешливым голосом, – да никто же не надевал на тебя силой погоны, не гнал в элитные войска, ты сам выбрал эту дорожку».
«Да, сам, но цена-то, цена моей крови почему так низка?»
«Бог воздаст, если не Отечество…»
«Полноте! Воспитывать в человеке патриотизм – главная задача государства, и оно преуспевало в свое время, но всегда отворачивалось от героев, когда они изнашивались».
«Помни, отречься от Отечества – отречься от себя. Малодушие – первая ступень к предательству».
«Прочь от меня, прочь, слуга дьявола! Мне теперь не до высоких материй».
«Подумай на досуге, – хладнокровно отвечал Неведомый, – если человек не может одержать победу над собой, то вряд ли он сможет одержать другие победы».
«Другие победы, другие победы», – застряла в мозгу у Артема лихорадочная мысль, и в его разгоряченном ранами сознании снова мелькнул образ молодой красавицы с его двора. Он вперил взор свой в этот облик и незаметно уснул под теплом чарующей улыбки.
Было бы скучно рассказывать о его лечении и выздоровлении. Достаточно сказать, что Артем не расставался со своим ангелом грез, это придавало ему силы, но и порой приводило в отчаяние из-за увечья. Раздробленная кость плохо срасталась, он перенес несколько операций, в итоге нога оказалась несколько короче правой, что приносило хромоту. Артем сердился, требовал новых операций с наращиванием кости, но в госпитале этим искусством владели плохо, требовались деньги, которых у боевого офицера не было. Обозленный на врачей и тех, кто вверг таких парней, как он, в гражданскую войну на Кавказе, Артем выписался из госпиталя и в чине капитана с орденом Мужества на груди был комиссован из армии.
3
Последний день съемок принес Кате лихорадочное торжество: она не перешла ту грань, за которой все эротическое превращается в пошлость. Девушка была счастлива, что так и не позволила победить в себе тот стыд, заложенный в женщине природой, не дала подняться росткам алчности, которые лезли через бетон ее упорства и здравого смысла, поощряемые Владимиром и организаторами съемок, предлагая ей крупные суммы гонорара ради двух-трех откровенных эротических сцен. Она продолжала видеть в себе человека, а не пошлую тварь, которую нельзя ни с чем сравнить, разве только с теми тварями, которых постигла Божья кара в Содоме и Гоморре. Она не знала, да и никто не знал, до какой степени опустились древние люди в этих библейских городах, но понимала, что предлагаемое ей и затем выставленное на публику в качестве эротических клипов гораздо ниже, чем деяния первых развратников на земле.
Стыдливость дана человеку для борьбы с собой, продолжала она свой внутренний монолог, больше для оправдания своих поступков перед Вовчиком, нежели признавая в этом чувстве свою суть. Порой ночное откровение в гостиничном номере ей казалось лишенным всякого целомудрия. Тогда она поспешно набрасывала на себя халат при ярком свете, чтобы пройти в ванную, стеснялась изучающего долгого взгляда своего любимого мужчины, и была убеждена в том, что если отобрать у человека стыдливость, то у него никогда не будет вот такой чистой любви, ибо любовь без стыдливости превращается в пошлую похоть. От этой мысли она пугалась, боясь скатиться в своей медовой неделе на край прозвучавшего в ее душе определения. И когда Вовчик убеждал в том, что съемки – всего лишь работа, за которую платят крупные суммы денег, все забудется, как только расстанешься с этими людьми, увидишь в руках солидный гонорар, она с мольбой смотрела ему в глаза и шептала:
«Мне стыдно не только перед людьми, но и перед собой. Иногда стыд за наготу окатывает меня холодным потом, и я вижу себя противной мокрой крысой».
Он не понимал душевной боли подруги и отвечал до обидной горечи: «Не забывай, дорогая, что этот холодный пот ты скоро вытрешь широким долларовым полотенцем».
«Я совсем не та легкомысленная девица из молодых актрис, готовых раздеться на Красной площади за миллион рублей, о которых полемически сообщала «Комсомолка»», – парировала Катя.
Все свои поступки Корзинин мерил в денежном эквиваленте. Катю это настораживало, но неискушенное сердце такую тенденцию относило не к характеру будущего мужа, а к борьбе за выживание в яростной схватке за раздел сфер влияния в новом российском мире. Старый, разумеется, она знала плохо, да, собственно, не так уж плохо, потому что мама с нею пришла оттуда с вечными долгами и неудовлетворенностью. Но скромная жизнь в своей колыбели выпестовала высокую нравственность. Этого отрицать она не могла. И напротив, видела, как свалившееся на людей богатство с легкостью прожигается в казино. Это тот фундамент, на котором зиждется безнравственность.
Катю бесконечно злило то обстоятельство, что, нагло обманув со съемками, продюсер постоянно стремится поставить Вовчика перед фактом выплаты огромной неустойки. Она полностью отметает вину своей порядочности. Утверждения Владимира о незнании тонкостей съемок Катю не убеждали, но обвинять если не в предательстве, то в подлоге любимого человека, с которым она вот-вот пойдет под венец, не хватало духа. Здесь, на чужой земле, она попросту боялась ссоры и далеко идущих последствий. Но как только она ступит на свою землю замужней женщиной, она сорвет с себя маску надуманной фотомодели, продолжит свое образование и полностью подчинится закону природы, который требует от человека размножения. Эта приятная миссия всегда вызывает у нее улыбку, будет выполнена, как в любом цивилизованном обществе, через любовь мужчины и женщины. Через ту любовь, какая существует между ними и которую подарил им Всевышний.
В это утро они долго нежились в постели, приняли душ, не торопясь позавтракали, строя планы на последний день перед венчанием. При упоминании о церкви и обручении, лицо у Кати порозовело, что не ускользнуло от Вовчика.
– Тебя заливает краска раскаяния за наши бурные ночи?! – рассмеялся он.
– Ты почти угадал, но больше, конечно, дневные упражнения. Представь, что о степени стыдливости можно судить по лицу, когда оно краснеет, а моя нравственность, я считаю, серьезно пошатнулась.
– Вот ты опять за свое. Так и выстраиваешь из меня монстра. Не порть с утра настроение, – рассердился Вовчик.
– Ну, ладно, мой милый, не дуй губки, дай я их поцелую.
Вовчик примирительно улыбнулся, отвечая на поцелуй.
Потом они наскоро позавтракали, и он отвез Катю в казино, где проходили основные съемки.
– Остался последний напряженный день, любовь моя, крепись, – сказал Владимир, и она заметила в его глазах не радость, а скорее грусть и затаившуюся вину перед ней. Катя, конечно, отнесла это именно к своему нервному напряжению и еще раз убедилась в его искренности и любви. – Оставайся здесь, работай, а я поеду встречать твою маму и своих родных. Будь умницей.
– В котором часу тебя ждать?
– Я приеду за тобой к концу съемок.
– Ты отвезешь маму в гостиницу? Я бы не хотела встречаться с ней в казино, – сказала она нейтральным голосом, поправляя широкий отложной воротничок его летней рубашки.
– Да-да, сразу отвезу всех в гостиницу. Я снял несколько номеров. – Он все также с затаенной грустью и долей вины за расставание смотрел в глаза любимой, жадно поцеловал в губы и ушел, не оглядываясь.
Катя провожала его взглядом, полным любви и нежности, пока он не скрылся за дверью, которую тут же запер на ключ дежурный швейцар-вышибала.
Съемки прошли в относительном приличии. Повторялись бесконечные дубли, и Катя устала от окриков режиссера, от беспрерывного раздевания, всевозможных поз сначала только со своими партнершами, затем с партнером. Она постоянно посматривала на часы, стрелки которых едва тащились по циферблату, умоляла себя сдерживаться, подчиняться желанию постановщика.
Наконец съемки закончились, усталая, издерганная Катя без аппетита пообедала в ресторане казино, который выглядел пустым и гулким, несколько зловещим с подобранными ядовитыми тонами красок портьер, стоек, столиков и молчаливых игровых автоматов, с наступлением вечера безжалостно обирающих посетителей. Потом она прошла в свою комнату, где отдыхала в перерывах между съемками, устало опустилась на диван и стала ждать возвращения Владимира, сожалея, что не договорилась с ним сразу после окончания работы самостоятельно уехать в гостиницу. Но ее сознание было переполнено торжеством своей победы над собой по поводу сдержанности на съемках, их окончания и завтрашнего венчания. В тиши комнаты она быстро успокоилась. В томительном ожидании желанных шагов в коридоре девушку стало клонить ко сну. Вскоре она удобнее устроилась на диване и погрузилась в крепкий и продолжительный сон.
Пробуждение Кати было тревожным. Она взглянула на часы, стрелки показывали восемь часов вечера. Это, безусловно, вечер, в окно падает косой солнечный свет. Она ужаснулась – проспала все на свете! Где же Вовчик, что с ним случилось, почему за дверью не слышно ни звука?
Катя подбежала к двери, пытаясь распахнуть, но дверь не поддавалась. Подергав за ручку взад-вперед, она поняла, что дверь заперта. Катя принялась колотить в дверь, призывая на помощь всех своих партнеров и партнерш, режиссера и его помощников. В ответ тишина, не слышно даже музыки, которая в этот час должна разрывать слуховые перепонки посетителям. Глухо, как в танке.
Она бросилась к окну и впервые за все время увидела за стеклом решетку. Лучи солнца скользили совсем в другом направлении, нежели, как обычно, в конце дня.
«Неужели сейчас утро? – похолодев, спросила она у немоты. – Что же происходит, почему меня заперли и нет Вовчика? Что с ним случилось? Попал в аварию? Если так, то почему ей ничего не говорят, и почему на настойчивый стук в двери никто не отвечает? Прилетела ли мама, где теперь она? Что будет делать в этом огромном незнакомом городе, не зная языка и нравов? Как же теперь пройдет венчание?»
Эта карусель вопросов завертелась в голове с лихорадочной быстротой. Они нарастали и нарастали, пугая, пробегая по коже ознобом, высевая на лбу холодную испарину. В пароксизме страха она растерялась и не могла сообразить, что же с ней происходит. Известно, что страх – одно из самых низменных и сильных чувств человека, истязает его, как несчастного раба плеть безжалостного надсмотрщика, и способен повлиять на низкие дальнейшие поступки, превратить личность в червяка. Страх приносит отчаяние, которое перерастает в малодушие и безумство, и только сильная воля способна остановить превращение человека в ничтожество. Катя обладала такой волей. Она собрала все свое мужество и, стараясь понять, что же происходит, сосредоточилась на одном вопросе: «Откуда взялась на окне решетка?»
Катя остановила свой взгляд на окне. Оно было гораздо уже, чем то, которое она видела на протяжении нескольких дней. Гораздо уже, только с одной створкой против двух широких. Да и комната, вытянутая кишкой, испугала так, что зашевелились волосы, а сердце ушло в пятки. Батюшки, и диван у стены! Тот, на который она опустилась после обеда, стоял совсем иначе, почти посередине комнаты, а два других, длинных и массивных, вдоль стен слева и справа. Что такое? Не галлюцинации ли у нее после столь напряженных дней работы и счастливых ночей в объятиях Вовчика? Или у нее что-то с рассудком? Но с чего бы? Вновь напугали продолжительный сон, запертая дверь, окно с решеткой и единственный диван вдоль стены!
Она находится совершенно в другом помещении. Ее опоили за обедом и во время непробудного сна перенесли сюда. В эту камеру с решеткой! Батюшки, у нее нет даже личной сумочки, в которой она носила паспорт, деньги и парфюмерию.
Ее похитили! В этой мусульманской стране, где до сих пор нечистоплотные люди торгуют женщинами! Вот почему не явился за ней Вовчик. Сигарету, которую она достала из чужой пачки и хотела выкурить, с отвращением отбросила: вдруг в нее подмешано какое-нибудь сатанинское зелье, а наркоманкой она становиться не хочет.
Катя снова бросилась к двери и стала неистово колотить в нее сначала своими маленькими кулачками, затем ногой. Дверь глухо стонала, и только. Тут Катя обнаружила в двери вырезанную форточку, прочно закрытую снаружи, подобие той, что приделана на дверях камер преступников. Чуть выше окошечка был глазок, тоже закрытый снаружи.
Худшие предположения подтвердились. Да, ее похитили!
Она тихо сползла на пол, уткнулась в колени в шелковых брюках и горько, безутешно взвыла волчицей, у которой перебили всех щенят.
Если бы Катя не была во власти отчаяния и рыданий, то она наверняка бы услышала, как к двери кто-то, грузно ступая, подошел, приоткрыл глазок и тихо произнес на турецком языке, обращаясь к обладателю мягких, почти неслышных шагов.
– Она все поняла. Плачет от отчаяния.
– Подождем, когда пройдет истерика, – был ответ на первую реплику. – Оберегай птичку, несущую золотые яички.
Мягкие шаги удалились, грузных слышно не было, очевидно этот человек уселся на стул в ожидании, когда время и слабость станут его союзниками и помогут подыскать ключ к пташке, чтобы она продолжала нести золотые яички.
Счастье человека изменчиво, как погода. Эту изменчивость Катя испытала на собственной шкуре.
Совсем недавно считала себя счастливейшим человеком. У нее есть любимый и любящий мужчина, с которым она сегодня должна пойти к алтарю и поклясться перед Богом в вечной верности. Зная, что колосс счастья должен стоять если не на золотых, то на серебряных ногах, но отнюдь не на глиняных, ибо от слез безденежья они будут размыты, она постаралась эти ноги сделать прочными. Катя видела своими глазами счет на триста тысяч долларов в одном из коммерческих банков города. Но разве подлинное счастье можно измерить банкнотами? Оно неизмеримо. Теперь его попросту нет, все улетело в тартарары. Осталась только неизвестность, та мука, которой пытают узников, засадив их в каменные мешки, подобные замку Иф.
Катина камера не в подземелье, в окно светит солнце, слышен гул улицы, но неизвестность от этого не исчезает, и она с изощренностью палача инквизиторов рвет в кровь Катину душу. Девушка поминутно смотрела на часы в надежде, что сейчас за полчаса, за пятнадцать, за пять минут до назначенного часа венчания раскроется дверь, в нее ураганом влетит Вовчик, схватит за руку, и они молнией полетят в церковь. Но проходили минуты, и стрелка неумолимо перевалила за желанную цифру, ставшую теперь роковой, а дверь не открывалась, коридор безмолвствовал, глуша ее беспомощный стук в двери, крики мольбы и проклятья. Пока приближался назначенный час венчания, Катя жила надеждой, что все образуется. Ведь надежда может быть самым сильным оружием в борьбе со злом, и она таковым оставалась до самой последней секунды. Но надежда стала сильнейшим ядом разочарования, когда минул долгожданный час. Она с ужасом осознала, что венчание не состоится, за дверью по-прежнему беззвучное молчание, словно там безвоздушное пространство. Но Катя знает, там есть коридор, потому что ее новые удары в дверь гулко разносились в пространстве какого-то помещения. Она из последних сил тарабанила в дверь каблуком, когда вместо двери открылось окошечко, а вместо Вовчика в нем оказался поднос с пищей и напитками.
Катя, стремительно выхватив поднос, чтоб не мешал видеть пространство и человека подавшего пишу, попыталась высунуть в отверстие голову, крича:
– Объясните, что происходит, почему меня заперли в день назначенного моего венч?.. – Катя не договорила, ее голову выпихнула из окошечка чья-то сильная и мокрая рука, дверка захлопнулась. Катя в сердцах грохнула поднос с пищей на пол, вновь стала стучать в дверь обеими кулачками изо всех сил.
– Негодяи! Вы похитили меня, вы убили моего мужа! Отвечайте, где я нахожусь, что вы задумали?!
За дверью безмолвствовали. Израсходовав силы, Катя снова опустилась в изнеможении на пол, увлажняя слезами коленки в шелковых брюках. Проплакав горючими слезами с полчаса и вылив из себя весь запас слез, Катя, вздрагивая всем телом, медленно продолжала осознавать свою катастрофу. Коварное пленение с беспощадной жестокостью аборигенов этой азиатской страны не несет ничего хорошего. В чем заключается худшее, она догадывалась. От этой догадки ей стало дурно, отвратительные картины насилия следовали одна за другой, ей не хватало воздуха, в горле пересохло и драло так, будто в него всыпали лопату горячего песка. Катя поискала глазами на столе графин с водой и не нашла, обшарила стены в надежде увидеть раковину с краном, наконец, двери в туалет. Ничего этого не было. Тогда взглянула на то, что недавно являлось обедом, теперь разбросанное по полу. Предусмотрительные тюремщики упаковали обед в пакеты, бутылка с минеральной водой оказалась нераспечатанной. Катя потянулась за ней, лихорадочно отвинтила пробку и с жадностью утолила жажду.
Это магическое действие, когда разволновавшемуся человеку предлагают выпить воды, и он после нескольких глотков успокаивается, отчего, Катя никогда этого не могла понять, так же отрезвляюще подействовало и на нее.
«Надежда на чудо так же опасна, как и бездействие, – стала размышлять она, – глупо полагать, мол, я надеялась и это свершилось. Только вера в свои силы даст тот рычаг, которым я открою дверь для побега. Надо поменять тактику. Истерикой ничего не возьмешь, она здесь бесполезна и равносильна просьбе о пощаде к палачу преступника, находящегося на эшафоте. Надо притвориться покоренной и выведать намерения похитителей. Только не переиграть, крупные преступники всегда хорошие психологи и могут раскусить мою пилюлю. Сегодня, пожалуй, ничего не надо есть, и как только окошечко откроется, тут же объявить голодовку. Этим скотам нужно мое изящное тело, чтобы зарабатывать. Они не станут надо мной долго измываться».
