Владимир Николаев
Литературный оверлок. Выпуск №1 / 2018
Энергии от солнечной батареи хватило ненадолго. Дети так и не узнали, что монстры в фильме Миядзаки были не такими уж и плохими существами, в отличие от полулюдей, служивших Ю-бабе.
– В городе и здесь – две разных жизни. У меня в городе дочь взрослая. Там по-другому всё, – рассказывал Эдуард, сидя с нами за столом.
Намазала печенье маслом и подала ему. Точно такое, как в детстве. Выпускают ещё. Он улыбался застенчиво, и я за эту улыбку вновь и вновь намазывала печенье. Гораздо приятнее, чем есть самой, даже если его осталось немного. Оксана и дети улеглись спать, а Эдуард не спешил к ним, щурясь от тёплого света керосиновой лампы. Он хотел, чтобы Оксана иногда играла вместе с ним – может быть, на печке, а, может, на чём-то другом, на толику вырываясь из беспрерывного течения жизни.
«Попробуем угадать сколько сейчас времени? Давай поспорим на десять тиу-лиу». Мы занимались любовью всё утро, на деревянном полу комнаты с давно потухшей печью нам было не холодно. Оксана несколько раз уже заходила в комнату за своими вещами, бормоча «Простите, простите, простите». Мне было ужасно стыдно перед Солнцем, которое заглядывало к нам в окно и призывало к немедленным действиям.
– Я угадала, двенадцать! Я выиграла, выиграла! Всё, – я села на него, придавив руки к полу и неосознанно имитируя интонацию Лады.
– Дашь мне хотя бы три тиу лиу из десяти?
– Хорошо.
Поедая парёную тыкву, я старалась не пялиться на Оксану и Эдуарда. Она целовала его, а потом ещё несколько мгновений была в точности героиней Льва Толстого. Пока к ней не подошли дети.
Эдуард предложил довезти нас до села, но я предпочла идти по морозу, сколько бы то ни было.
– Вернусь в город – наезжусь.
– А, ну да. Там от дома до работы и обратно.
Я узнала, что он поедет домой автостопом, когда уже смеркалось. Мы зашли в кафе, и я потратила деньги на блинчики с чаем, чтобы согреться. Он ничего не говорил, проводил меня до остановки. Только тогда я узнала, что у него нет денег. Специально потратил всё, что получил за гончарку, на гостинцы Эдуарду и Оксане.
– Сейчас если получится застопить машину, поедем вместе до Ульяновска.
– А потом опять возвращаться?
– А потом…
Первым подъехал автобус.
– Когда ты приедешь?
– Не знаю, не знаю, не знаю…
– Подожди!
Сунула ему в руки отыскавшиеся в кармане джинсов пятьдесят рублей. Водитель смотрел на нас спокойным и внимательным взглядом, о который разбивалась вся моя суетливость и чувство вины за факт своего существования и задерживания этой большой, едущей по делам машины.
– Простите. Сколько проезд?
– Да вы сядьте, руки погрейте. Потом.
«В Китае впервые зафиксирован случай нападения робота на человека. Инцидент произошел на технологической выставке China Hi-Tech Fair в китайском городе Шеньжэнь. Робот временно оказался без присмотра на стенде компании-разработчика. Внезапно он по неизвестной причине принялся крушить стенд и успел нанести ранения одному из сотрудников, попытавшемуся его остановить. Робот наехал мужчине на ногу, после чего тому понадобилась госпитализация. Стоит отметить, что Little Chubby позиционируется производителем как учебный робот для детей от четырех до двенадцати лет. Его стоимость составляет около 1400 долларов США…
Подростка спасли от суицида на железнодорожных путях. Он пытался покончить с собой в день рождения, о чём регулярно писал в соц. сетях, отсчитывая дни. Позже четырнадцатилетний парень признался, что на него повлияли сообщения о ранее покончивших с собой подростках.
Дональд Трамп провёл торжественную церемонию…» – без переходов вещала ведущая радио, включенного в автобусе. За окнами проносились силуэты деревьев, на которых постепенно надвигался сумрак.
Димка
Если к найденной на берегу Волги палке привязать нитку-мулине – рыба не клюнет. Но когда мне было пять, я об этом не догадывалась, и доверчиво закидывала мулине в воду, ожидая улова. Тогда я и встретила Димку. Димка, как оказалось, жил со мной на одной улице, а кроме неё для меня ничто больше не существовало. Я не знала, что пока бегаю по берегу в майке с Микки Маусом, в администрации ожесточённо спорят, как обозвать территорию нашего проживания – рабочим посёлком или городом. Димка привязал к нитке-мулине мёртвую рыбу, плывшую кверху пузом у самого берега, и уверенно сказал, что если не родителей, то собаку мы точно накормим. Конечно, травить пса нам никто не дал, но у меня теперь было с кем ходить на рыбалку.
Димка вызывающе смотрел на меня, а я – на грязь его щек. Веснушки на носу тоже были в грязи, и это пугало. Боевой раскрас уличной шпаны. Мы не часто дрались, но иногда он ухмылялся так нагло, что было понятно – вызов брошен. А потом, угодив мне веткой в глаз, хохотал, зная, что я сейчас побегу жаловаться мамочке. Я, конечно, бежала, и «мамочка» грозила пальцем невидимому Димке, которого я вела к себе домой на следующий же день.
Димка любил сидеть со мной у «галанки» и смотреть мультики. Мы были едины этим теплом, пробирающимся сквозь спины в самое нутро – я, Димка и бабуля. Мать часто уезжала на заработки, или за «сникерсами» и «марсами», как я, наверное, думала, и мы с бабулей дневали и ночевали одни. Мне хотелось потянуть бабулю за подол и сказать – «ну пусть он останется». Но я знала, что этого не будет, и тепло уйдёт вместе с Димкой.
Однажды он притащил ко мне домой сломанный баян и, скрывая смущение за приподнятым уголком губ, изображал, что играет на нём. Он очень хотел научиться, но учить грязного пацанёнка в оборванной одежде было некому. Баян нелепо раскрывал пасть и жалобно стонал. Нам стало стыдно, и он унёс его обратно в отцовский сарай, почти что не примяв траву ростом с одного маленького веснушчатого мальчика, которой уже давно покрылись все тропы в их дворе.
Иногда Димка стучал в болезное, облупленное лицо нашей калитки с торчащим гнилым зубом, называемым дверной ручкой, чтобы попросить у бабули корочку хлеба. Я вместе с ним вгрызалась в ржаную мякоть, и мы бежали в парк, где был зарыт по бусинкам мой браслет и резиновый слон, которого нам дали на похоронах Тани, утонувшей прошлогодней зимой. «Переходила на другую сторону Волги с пьяной матерью», – так сказала бабуля. После похорон мы пошли на стройку к «богачам» и сидели там на кирпичном фундаменте, придавленные нелепостью отданного нам слона. Димка нажимал слону на живот, и он кощунственно пищал. Мы не заметили, как перед нами появилась девчонка в беленьких гетрах – дочь хозяев. Димка спрыгнул и побежал, я спрыгнула и ударилась о бетон коленом. Он вернулся, и, скрепив наши руки, неизбежно захваченные весенними цыпками, повёл меня в парк. Тогда и закопали глупого слона.
Это было до вытащенной из батиной заначки водки, до покрасневших, неузнанных мною глаз, и клея в целлофановом пакете, который Димка нюхал за поленницей, скрываясь от бабули. И до того, как его забрали в Интернат.
Если представить, что люди, умерев, духами кружатся над нами незримо, оплакивая не себя, но нас, то Димка, наверное, их видел. И долго ещё его преследовал дух убитого пса – Цыгана, черного, что наша галанка; по-цыгански лохматого и облепленного со всех сторон репьями. Димка садился на него, как на лошадь, а тот – ни звука, только потряхивал с укором огромными ушами. Цыган пострадал за свой тоскливый вой. Димка кинул в него кирпичом, хлебнув батиной водки.
Дух его мамы с раздутым лицом, которой пьяный любовник откусил губу. А губы у неё были сиреневые, и кожа под глазами сиреневая, и платье с сиреневыми цветами – единственное, висящее на ней ветошью, не выдающее обвисшей груди. Она, пьяная, билась всем телом в нашу калитку, когда слышала, как я капризно реву, в который раз поругавшись с приехавшей матерью. Ничего не было, а хотелось всего. А она, наверное, думала, что меня страшно обижают.
Дух повесившегося папы, раз в год таранившего свой же забор на стареньком КАМАЗе. Наверное, он не верил, что это его забор. Уж слишком часто отец – дед Бабай – живущий во второй половине дома, напоминал ему – «Валерка, алкаш несчастный». «Да чтоб ты сдох!» – кричал Валерка. Но старик пережил его.
Забрали Димку – и мать ушла к любовнику-людоеду. Забрали – и отец поджёг дом. Все соседи тогда столпились с иконами на обочине – не первый пожар на улице, и не дай Бог перекинется, – и казалось, что огонь пожирает что-то внутри них, отражаясь на лицах. Вымолили дядю Валеру. Но он их об этом не просил. Поэтому через пару недель его нашли в петле.
Димка бежал из городского Интерната. Люди говаривали – как о каторжнике – «бежал ночью, через горы». Он пришёл на пепелище своего дома, и я почувствовала. Не могла не почувствовать человека, который хохотал, ткнув мне веткой в глаз. Подбежала к окну, и внутри всё сжалось до кусачего зверёныша.
«Димка!»
А бабушка не пускала, берегла свою маленькую холёную девочку. У неё в комоде спрятался ножичек, отнятый у Димки. Так мы его больше и не увидели, несмотря на обещание вернуть.
Я выбежала, уже зная, что этот Димка – чужой. Он вызывающе смотрел на меня, а я – на грязь его щек. Он хохотал, и в этом хохоте я никак не могла узнать его, этот хохот меня страшил. На следующий день его снова забрали.
Через несколько лет мальчишки из Интерната приходили ко мне, стучали в железные ворота.
«Где Ленка?»
И потом ещё несколько раз, пока не устали стучать.
«Нет её дома» – говорила им бабушка.
Саня
Весь день с небольшими перерывами на белую, звенящую тишину, валил снег. Он убирал его в эти перерывы, бегая с лопатой от собачьих будок до огромных железных ворот. Собаки жалобно глядели на него, изредка повиливая хвостами – ему то можно было зайти на базу и отогреться, а они ютились в маленьких перекошенных будках. Впрочем, на базе едва ли было теплее, чем в конуре – бетонное здание, в котором жили сторожи, почти не отапливалось. Его сменщик, пенсионер дядя Миша часто по этому поводу шутил, что сторожат они, на самом деле, холод. Он несколько раз выходил из здания и спрашивал: «Сань, водку будешь?». Но Саня не хотел водку, он мотал головой из стороны в сторону и даже не говорил с ним, чтобы сберечь тепло, и дядя Миша махал рукой. Вдоволь наигравшись с собаками, Саня заходил в здание и пил чай, а потом выбегал на улицу и опять – от собачьих будок к железным воротам.
Но ничто не могло отвлечь его от тревоги, не дающей ни минуты покоя. Тревожиться вроде бы было не о чем. Просто она не приходила.
Уже стемнело, осколки от разбитого ангелом-неумехой небесного хрусталя перестали лететь на землю и, возмущенно переливаясь разными цветами под кажущимся уютным светом окон базы, вконец заполнили тишину, вопия о таком бесчинстве – а она всё не приходила. У Сани кружилась голова от мороза и голода. Он быстро побежал в здание, будто всё это время его что-то удерживало. Собаки решили, что сторож снова захотел с поиграть и рванули за ним, но дверь захлопнулась перед их мокрыми носами.
Чугунная сковорода, найденная Саней еще несколько месяцев назад в шкафу с прилипшим к ней мёртвым ссохшимся пауком, была лучшей сковородой на свете. Саня, как обычно, пожарил картошку, но так к ней почти и не притронулся.
Взбежав по лестнице на второй этаж, он закутался в одеяло и сел за свой полуразбитый нетбук. Хотелось дописать повесть, и больше ничего не хотелось. Кто-то сказал вчера, что склад скоро закроют. Но разве это было важно? Да и стоило ли что-то дописывать? Что вообще, на самом деле, было важно в этой звенящей тишине?
Собаки подняли грозный лай. Самые маленькие всегда лают особенно устрашающе – так говорят. Этим и руководствовались, наверное, владельцы склада.
Она пришла.
Саня медленно поднялся, растягивая огненную пружину от низа живота до горла и позволил себе: «А может и не приходила бы лучше. Продолжил бы писать, хоть ещё один абзац». Но пружина слишком быстро лопнула, разлетелась на части, и он опрометью спустился с лестницы, на несколько секунд став тем псом, ожидавшим новых игр.
Собаки привыкли к ней, только старый Михалыч видел её здесь первый раз. Саня старался приводить её, когда у второго сторожа был выходной. Но не сегодня – через пару дней она должна была уехать куда-то – куда, он не помнил. Он многое забывал, когда она касалась его.
– Чё молодая какая? – хмыкнул Михалыч, посмотрев в окошко. Сане захотелось ударить его. Саня не понимал, что он чувствует – что-то с железным привкусом – то ли стыд, то ли отвращение. Может быть, всё вперемешку.
Саня нажал на кнопку, махнув перед лицом Михалыча давно нестиранной растянутой рубашкой, и ворота открылись. Собаки завиляли хвостами.
От неё пахло морозом и чистотой, а от Сани – теплом и нестиранной рубашкой. Они мельком взглянули друг на друга, как тайные агенты, не подающие вида под пристальным взглядом Михалыча, молча поднялись по лестнице и зашли в комнату.
Она села на лежащий на полу матрас и растеклась по нему, как растаявший на чёрном пальто снег. Их взгляды встретились, и она, неумело стянув пальто, отодвинулась к грязно-белой стенке, зловеще освещенной маловольтной лампочкой.
– Хочешь есть?
Саня капал на руку воском от зажженной свечи, пока она доедала остатки картошки, отнятой у подмигивающего Михалыча.
– Меня скоро с работы уволят, – пробормотал Саня, пристроившись на краешке матраца. Она не отвечала.
– Михалыч обещал найти место. Может, будем вместе жить? Квартиру снимем, – он нервно водил рукой над свечой – обжигаясь и отдёргивая её, разглядывая следы от копоти.
– Выключи свет, – попросила она у сковороды, царапая вилкой эмаль.
Он встал с матраца и, кинув ей вязаный свитер, лежавший на стуле, нажал на кнопку выключателя.
Тишина разбилась о несуразный грохочущий сумбур, и они одновременно вздрогнули. Снизу раздались восхищённые причитания Михалыча. Саня выглянул в окно – по крыше с настойчивостью пьяного гостя стучал град вперемешку с дождём.
– Это ты нашаманил, да? Только у тебя зимой может начаться дождь, – она подняла голову и, взглянув на него, улыбнулась. Саня покачал головой, подтверждая, пружина вытолкнула на его лицо ответную улыбку, скрутив желудок.
Она натянула свитер и поежилась. Град свирепствовал. Михалыч внизу выкрикивал что-то матное и языческое. Саня пристально наблюдал за ней, а она – за бликами от свечи. Он взял со стола разваливающийся неутбук и включил музыку. Руки почти перестали подрагивать.
– Что ты делаешь? – она вскочила и посмотрела на него, как на безумного. Саня засмеялся.
– Залезай обратно.
Он почти что накрыл свечу, стоящую перед ней, одеялом. Он был титаном, на котором держался их маленький дом.
Переборов все пришедшие на ум предостережения, она залезла под одеяло и пододвинулась к нему, протянув руки к свече.
– Я хочу домой.
– Я тоже хочу домой. Мне не нравится этот город.
Саня непонимающе посмотрел на нее.
– Мне кажется, дождь сейчас пробьёт крышу, но до нас не доберётся, мы надёжно спрятаны. Представь – это наш магический дом, он повязан волшебством, – прошептал Саня.
Она провела рукой по его седеющим волосам.
– А Михалыч – злой колдун, это он такой дождь придумал, а не я.
Её рука оказалась у Сани на животе, в котором что-то окончательно оборвалось, а губы приоткрылись, просвечивая красным в бликах свечи.
Он отодвинул её руку, а потом, в ответ на непонимающий взгляд, вновь притянул её, провёл по ней губами.
– Подожди, – неуверенно протянул Саня.
Но она не хотела ждать.
Динамики старенького нетбука разрывала увертюра Чайковского. Падение – взлёт, падение – взлёт, падение – взлёт, падение
На обрыве
Название этой философской конференции не помнил никто, даже организаторы задумывались перед тем, как произнести его.
Парень в костюме, выглядящий как окультурившийся хипстер – с неизменной бородой, и девушка в мужской рубашке. Они сразу выцепили друг друга взглядами. Но подошли друг к другу только через два года, на следующей философской конференции, название которой путали с названием прошлой.
За университетом, оголевший от оползней, дремал обрыв. Новый знакомый сказал, что за пять лет ни разу не спускался к нему, хоть и видел постоянно в окно.
«Я не думал, что до этой красоты можно ещё и дойти».
Она показала, что можно. Бывала здесь не только из-за философских конференций.
Она не думала, что преподаватели философии могут выглядеть так молодо. Он сказал, что в будущем, может быть, как о философе современности на экзаменах будут говорить о каком-нибудь Гребенщикове, и засмеялся. Пока они сидели, он назвал ещё много фамилий, которых она не знала, перескакивая от одной эпохе к другой. Она надеялась, что он понимает, о чём говорит.
Нужно было что-то сделать, чтобы развеять всё это в одно мгновение. Не дать потоку слов обесцениться. Она села за его спиной и коснулась плеч. Люди по-разному реагируют на такие вещи, но она надеялась, что он говорил всё это не просто так.
Он замолчал. Одно коротко вырвавшееся «Зачем?» не считалось. Она гладила его по спине, пока тело не расслабилось, пока не перестало вести невидимый бой: защищаться, кокетничать; пытаться ухватиться за что-то, вместо того, чтобы открыться и спокойно идти по кромке.
Она пообещала, что в следующий раз можно будет побороться, здесь же. На кончиках пальцев светилась простота. Больше не нужно было говорить чужими словами.
Они встретились через месяц. Не на обрыве. Он повёз её на мотоцикле в лес. Неподалёку от него находился детский лагерь, звуки которого они услышали ещё издалека.
Экипировка из кожи, в которой обычно разъезжают байкеры, стягивала его тело и, казалось, не давала дышать. Дорога в лесу оказалась не слишком гостеприимна – на пригорке мотоцикл забуксовал, и они упали с него. В палатке он хотел смазать ей зажатую мотоциклом ногу, но в аптечке не нашлось ничего подходящего.
«Это ещё ничего, я с мотоцикла хуже падал. С большой скорости. Распорол себе однажды бок. Но в такие моменты испытываешь какой-то не настоящий, искусственный страх. Было совсем по-другому, когда я лазил в пещеру и застрял там, попытавшись пробраться в галерею. Выдохнул, пролез туда, а обратно вылезти не мог. И вдохнуть тоже. Вот тогда был правильный страх», – рассказывал он ей, пытаясь закрыть палатку со сломанным замком и отбиваясь от комаров спреем. Замок расходился, но он с упорством складывал миллиметровые зубчики.
В палатке было душно, но, кажется, он не собирался никуда идти. Снаружи доносился звук падающих с сосен шишек, который она постоянно путала с яблоками, забывая, где находится.
«Пошли поборемся», – предложила она. Нога уже не болела, и не подходила в качестве отговорки, чтобы не выходить к комарам.
Она предложила ему упражнение, которое показал ей когда-то мастер боевых искусств. Интервью с ним было одним из самых интересных. Энергетически оно походило на армрестлинг – в нём сложно было быстро победить друг друга. Можно было идти по краю. Но оно показалось ему слишком простым.
«Вот, смотри. Так можно сломать руки или ногу. Ну, то есть заломить. Я сказал „сломать“? И обязательно бей в челюсть, в другие части тела не имеет смысла. Ну, если никто не видит, то можно в затылок или в глаза», – начал он показывать ей приёмы. Он выворачивал её руки, показывая, как надо.
Несколько лет занятий боксом и боём без правил. Но с собой он носил газовый пистолет. «Если драться начнёшь, можно ведь и сломать что-то. Можно и убить. С газовым пистолетом проще», – объяснял он ей.
Они пошли в палатку, чтобы выпить воды. Ничьих фамилий больше не звучало. Он предложил сделать ей массаж – «как тогда, на обрыве». Она согласилась, и руки легко коснулись спины.
«Вот я тебе про штольню рассказывал, про правильный страх. Тогда в голове за секунду пронеслось столько мыслей. Я понял, что меня отсюда просто не вытащат. Продумал все комбинации. Мозг работает оптимально в экстремальных ситуациях. Но я не верю, что в остальное время мы используем его всего на десять процентов. Да полностью используем. Ты что об этом думаешь?»
«Мне кажется, дело не в использовании. Знаешь, как у шаманов? Ну, я слышала, что они отключают полностью себя и соединяются с чем-то единым, общим. Это же полное доверие миру. Ты ничего не используешь, наоборот – поступаешься своими желаниями. Мне кажется, тогда и приходит то, что вне этих „десяти процентов“. Ну, знаешь. Играешь иногда на гитаре, поёшь песню, которую слышал всего пару раз. Попроси тебя рассказать текст, и ты ни за что не расскажешь. Но поёшь, сливаешься с музыкой, и слова приходят в голову сами собой. В тот момент, когда ты уже зажал следующий аккорд. Мне однажды приснился сон, в котором я могла передвигать предметы. Так вот, в нём нужно было полностью потерять себя. Не быть собой, как это в песнях поют, а потерять. То есть забыть все свои желания и слиться с идеей предмета, понять его. Только тогда сможешь его передвинуть. Ты ведь в этот момент абсолютно отстранен, бескорыстен. Может и двигать его уже станет не нужно. Понимаешь?»
«А что ты имеешь ввиду под „потерять себя“? Как вообще понимаешь „я“? „Сознание“?»
Руки застыли, и она предложила переменить роли. Вновь коснулась его спины.
Он ещё долго говорил, бросая терминами. Его спина и руки напряжённо подрагивали. А потом что-то пошло не так. Он повернулся к ней, коснулся губ.
На неё просяще смотрели детские глаза, как когда-то на качелях в парке, давно и далеко отсюда.
Он целовал, а потом, дрожа, спускал её руку вниз. Несколько раз она отрывалась от него и долго смотрела, пытаясь разглядеть что-то за этим обессиленным взглядом, веснушками и пухлыми губами, но он прикрывал глаза и продолжал тянуть её вниз. Иногда спрашивая: «Всё нормально?» «Я правильно тебя понял?».
Она знала, что нельзя смеяться, и улыбаться нельзя, потому что этот мальчик озлобится и не простит ей. В лагере, рядом с которым они находились, началась дискотека. Детям вручали грамоты, коверкая фамилии и неуклюже пытаясь исправиться. Радостные крики детей иногда заглушали музыку. Она тоже в детстве была в этом лагере, но из него пришлось уехать, потому что стерпеть вожатую с хриплым прокуренным голосом было тяжело.
Они второпях собрали вещи, потому что «время прошло слишком быстро». Потому что завтра «работа дела».
«Ты знаешь, что в мире животных прямой взгляд в глаза означает либо желание убить, либо призыв к соитию?»
Солнце медленно погружалось за горизонт, будто тянул его кто-то вниз, это несмышленое огненное солнце. Она думала, что для двоих больше нет места на том обрыве.