Владимир Одоевский
Сказка о мёртвом теле…
Его размышления были прерваны следующими словами, которые кто-то проговорил подле него:
– Батюшка, Иван Севастьяныч! я к вам с покорнейшею просьбою.
Эти слова напомнили Севастьянычу его ролю приказного, и он, по обыкновению, принялся писать гораздо скорее, наклонил голову как можно ниже и, не сворачивая глаз с бумаги, отвечал протяжным голосом:
– Что вам угодно?
– Вы от суда вызываете владельцев поднятого в Морковкине мертвого тела.
– Та-ак-с.
– Так изволите видеть – это тело мое.
– Та-ак-с.
– Так нельзя ли мне сделать милость, поскорее его выдать?
– Та-ак-с.
– А уж на благодарность мою надейтесь…
– Та-ак-с. – Что же покойник-та, крепостной, что ли, ваш был?…
– Нет, Иван Севастьяныч, какой крепостной, это тело мое, собственное мое…
– Та-ак-с.
– Вы можете себе вообразить, каково мне без тела. Сделайте одолжение, помогите поскорее.
– Все можно-с, да трудновато немного скоро-то это дело сделать, – ведь оно не блин, кругом пальца не обвернешь; справки надобно навести, кабы подмазать немного…
– Да уж в этом не сомневайтесь, – выдайте лишь только мое тело, а то я и пятидесяти рублей не пожалею…
При сих словах Севастьяныч поднял голову, но, не видя никого, сказал:
– Да войдите сюда, что на морозе стоять.
– Да я здесь, Иван Севастьяныч, возле вас стою.
Севастьяныч поправил лампадку, протер глаза, но, не видя ничего, пробормотал:
– Тьфу, к черту! – да что я, ослеп, что ли? – я вас не вижу, сударь.
– Ничего нет мудреного! как же вам меня видеть без тела?
– Я, право, в толк не войду вашей речи, дайте хоть взглянуть на себя.
– Извольте, я могу вам показаться на минуту… только мне это очень трудно…
И при сих словах в темном углу стало показываться какое-то лицо без образа; то явится, то опять пропадет, словно молодой человек, в первый раз приехавший на бал, – хочется ему подойти к дамам и боится, выставит лицо из толпы и опять спрячется…
– Извините-с, – между тем говорил голос, – сделайте милость, извините, вы не можете себе вообразить, как трудно без тела показываться! Сделайте милость, отдайте его мне поскорее, – говорят вам, что пятидесяти рублей не пожалею.
– Рад вам служить, сударь, но, право, в толк не возьму ваших речей… есть у вас просьба?…
– Помилуйте, какая просьба? как мне было без тела ее написать? уж сделайте милость, вы сами потрудитесь.
– Легко сказать, сударь, потрудиться, говорят вам, что я тут ни черта не понимаю…
– Уж пишите только, – я вам буду сказывать.
Севастьяныч вынул лист гербовой бумаги.
– Скажите, сделайте милость: есть ли у вас по крайней мере чин, имя и отчество?
– Как же? Меня зовут Цвеерлей-Джон-Луи.
– Чин ваш, сударь?
– Иностранец.
И Севастьяныч написал на гербовом листе крупными словами: «В Реженский земский суд от иностранного недоросля из дворян Савелия Жалуева, объяснение».
– Что ж далее?
– Извольте только писать, я уж вам буду сказывать; пишите: имею я…
– Недвижимое имение, что ли? – спросил Севастьяныч.
– Нет-с: имею я несчастную слабость…
– К крепким напиткам, что ли? о, это весьма непохвально…
– Нет-с: имею я несчастную слабость выходить из моего тела…
– Кой черт! – вскричал Севастьяныч, кинув перо, – да вы меня морочите, сударь!
– Уверяю вас, что говорю сущую правду, пишите, только знайте: пятьдесят рублей вам за одну просьбу да пятьдесят еще, когда выхлопочете дело…
И Севастьяныч снова принялся за перо.
