Владимир Маканин
Две сестры и Кандинский
Изо всех продуваемых щелей вдруг начнут выползать они… Шепча!.. Вышептывая из себя задним числом свою вину и свою давнюю рассудочную боль.
Бедолаги. Их поставят в самую середину насмешек.
Но они вышепчут свое и выползут! Миллиононогая толпа. Тыщи тыщ. Стукачи, осведомители, информаторы.
Они пинками укажут место всей забубенной ораве наших нищих… всех видов и расцветок.
Кого – куда. Убогих, к примеру, в гуманные закутки.
Бомжей – в их норы.
Любовные парочки, заодно с алкашами, – затолкать по темным подъездам!..
Пенсионеров праздных – в их ободранные пятиэтажки. Без колебаний! В их конуры! По их теплым сортирам! Если они у них теплые!
Всех подчистую выдавить, вытолкать с перекрестков. С улиц. С площадей… А сами вперед-вперед-вперед в колоннах по восемь! Грандиозный парад покаяния!..
Стукачи будут первыми из наших кающихся.
Он сам попросится.
Ему надоело шепотком. Ему не в кайф доносить скоропортящиеся, устаревающие, уже вчерашние сведения.
Он скажет громко, в голос… Я – стукач, я был. Я был… Я был…
Из эссе 90-х
Часть первая
1
И снова она полна счастьем… Да?
Да!..
Ольга счастлива. Такая вот минута – счастливая тихая минута молодой женщины.
Раннее-раннее утро, а в ее К-студии уже гость, и этот гость по-мужски самозабвенно (и тоже, надо думать, счастливо) спит в ее постели. Он, разумеется, не просто гость. Он – ее любовь. Он – Артем… Артем Константа, так его зовут все… Да, любовь, вот она, обрушилась на Ольгу. Любовь словно бы собралась сделать из Ольги какую-то другую женщину… Другую?.. Но какую?.. Ведь свободно и легко!
И в голове ее, и в сердце – как в уже прожитой первой юности! Как после легкого, сладкого, южного… что там еще?.. крымского… солнечного… вина!
Но…
Уже не спится.
Если порассуждать… Если без излишнего волнения. Без стучащего сердца. Если совсем-совсем спокойно… Артему сорок лет. Он – набирающий силу и уже сколько-то известный общественный деятель с яркой харизматической кличкой Артем Константа.
И ведь они оба подходят – она ему, а он ей, еще как впору!.. Всё-всё-всё, даже по летам. Ему сорок – ей тридцать…
Ольга возле постели, смотрит на спящего со сдержанным восхищением. Он умен, образован… Она сделала выбор. Но, конечно, волнение! Она женщина, она побаивается этих утренних сладких самооценок, ласкающих женское ухо… все-таки?.. не поспешила ли. У нее бывали ошибки.
По-ночному мягко, вяло Ольга набирает телефонный номер. Вот-вот утро… Там, на другом конце Москвы, проснулась, уже на ногах, ее сестра Инна – и вот уже младшая сестренка напористо, атакующе выспрашивает у старшей:
– Он спит?
– Спит.
– А ты?
– Сторожу его сон.
– И сторожишь сама себя от ошибки?
– Что-то вроде.
– А толпы растерянных! А жуткая копеечная бедность… Всюду карманники! Сумасшедшие пикетчики… Оль! А сколько нищих!
– Куда теперь деться!.. Исторически необходимое смутное время.
– А пустые магазины? – продолжает младшая. – А хапуги! А воры! А драки в очереди за водкой!.. Вчера, Оль!.. Мужику проломили башку его же бутылкой…
– А у меня любовь, – поддразнивает сестру Ольга.
– Оля! Наши улицы – уже совсем не наши. Барахолка!.. А какой вразброс бартер! Не хочешь ли купить и тут же сменять сахар на презервативы? А рис на бронежилеты?.. Инфляция все равно сожрет зарплату! за неделю! За три московских дня!..
– А у меня любовь.
– Съешь сбережения, что дальше?.. А какой беспредел на улицах. Бездомные, беспризорные пацаны – с голодным волчьим взглядом! Волчата! Как будто война прокатилась!.. А у тебя – любовь…
Тут Ольга уточнила, подправила младшую:
– А у меня любовь и Кандинский.
Ей хорошо в ее неглубокой, но с утра такой ласковой, милой, греющей жизненной колее.
Гудки.
– Инна, Инна!.. Да что такое! Опять прервали…
* * *
Телефонная связь восстанавливается не сразу. Повесив трубку, Ольга ждет звонка и маячит по студии… Почему бы ей поутру и не походить туда-сюда в знакомых пределах?.. Свои стены.
Студия – большое полуподвальное помещение в недрах обычного девятиэтажного дома. Когда-то из этого полуподвала выглядывала пригретая площадка для показов опальных художников. Теплое теневое местечко. И заодно – тусовка для всякого рода инакомыслящих. Известное, но не слишком скандальное было место.
Однако сейчас уже начало девяностых, и в духе перестроечного времени здесь проросла К-студия, или просто – студия «КАНДИНСКИЙ», где вполне легально пропагандируется живопись знаменитого авангардиста. И так получилось, что безумным краскам Кандинского здесь в кайф. Уют признания! Наконец-то!.. Голодноватый, полуподвальный, но заслуженный честный покой.
Репродукции, а также кричаще-яркие дешевенькие картинки-копии, конечно, на многое не претендуют. Однако картинки эти на удивление миролюбиво срослись с новообретенной жизнью. И ни безденежье, ни подползающий к Москве голод не заставят Ольгу менять репродукции на бронежилеты. Да и к сахару, что предлагают полумешками, она не заторопится.
Она, Ольга Тульцева, критик, искусствовед, ведет эту студию.
Но сейчас лето. Студия начнет работу с 1 сентября.
Здесь же, в К-студии, Ольга и проживает, оставив отцовскую небольшую квартиру своей сестре Инне. Так им обеим удобнее.
Разница в пять лет. Сестры близки. Можно сказать, они в постоянном общении.
Спящий Артем чеканит во сне:
– Дайте слово Кусыкиной… Но сначала крикливую Петрову… И сразу голосовать!
Его обрывистые победительные слова так раздельны и четки, что сестренка Инна их тоже расслышала – в телефонной трубке. Даже поковыряла слегка в ухе. Удивляется:
– Оля. Он так громко бормочет?.. Во сне?
– Он спит… И заодно он все еще на собрании. На слишком затянувшемся. Политик и во сне сражается за голоса. Так забавно следить… Уже дважды не прошло голосование, как ему хотелось… Клянусь, Инна!.. Он во сне считал голоса. Было, представь себе, трое воздержавшихся.
– Он их, надеюсь, запомнил? Озвучил всех троих? – смеется младшая.
– Поименно.
– Неужели не выбранил предателей?
– Не выбранил. Но с иронией заметил: воздержавшиеся – они, мол, как всегда, не делают ошибок.
Гудки. Опять прервали!
– Воздержавшиеся не делают ошибок, – многозначительно повторяет сама себе Ольга.
Счастливцы эти воздержавшиеся!.. Смышленая сестренка Инна предупреждала… Но… Артем интересный мужчина. Умен, – вновь одобряет себя и свой приисканный выбор Ольга. Женщине необходимо самоодобрение. Необходима надежная, устойчивая утренняя мысль… Артем Константа, он же Сигаев Артем Константинович, выбранный недавно в Московскую думу, популярен, харизматичен… Набирает новую высоту.
Но… В наше перестроечное время люди, спешащие во власть, взлетают и падают. Это пугает. Как подстреленные. Валятся с небес. Вместе с харизматичными своими именами… Отец – с привкусом диссидентской желчи рассказывал и смеялся, – как быстро рухнувший политик теряет лицо… теряет здоровую психику… звучный голос… теряет друзей… жену…
Но… Артем смел, свободомыслен. Орел на взлете…
Телефон ожил. Инна!
– У Артема сегодня трудный день, – напоминает Ольга сестре, заодно делясь припасенной радостью. – Звездный, может быть, его день. Выступление будет супер. Придешь послушать?
– А ты позовешь?
– Уже зову.
– По телевизору я его слышала. А вот послушать живьем…
– Завораживает!.. Море людей. И вдруг все они разом затаивают дыхание. Приоткрыв рты… И будто бы горячим степным ветром тебя обдает. Ветер по лицам! Ветер от повторений его имени… Константа! Константа! Константа!.. Уже сегодня, сестренка. Сама его услышишь.
Но, пообещав успех и едва выдержав скромную, сладко тянущуюся паузу, Ольга встревожилась:
– Лишь бы не было драк. Люди озлобились!.. А пара провокаторов всегда наготове. Я так волнуюсь за сегодня. Жутко волнуюсь.
– К чертям волнения, Оля!.. Он профессионал. Настоящий профи.
– Не люблю это слово.
– К тому же, как говорят в народе, у твоего Артема теперь могучий спонсор. Покровитель. Крепкая волосатая рука!.. Ты, конечно, знаешь? Денежный мешок? Да?
– Этот мешок обещал быть на сегодняшнем выступлении. Я еще ни разу его не видела. Мешок будет стоять рядом с Артемом. Так что рассмотрим. Разглядим… Я слышала, простоват. Но щедр. И добр.
– Таким, как Артем, нужна помощь и жесткая поддержка именно простоватых, – поддакивает (и одновременно успокаивает) сестренка Инна. – Помню, как страстно, как яростно твой интеллигентный Артем обрушился на цензуру. Я слушала его по «ящику» и замирала. Замирала от его храбрости… Тот редкий случай, Оля, когда замираешь от чьей-то неожиданной… от неподсказанной храбрости.
– «Ящик» – совсем другое. Надо слушать живьем. Приходи.
– Даже удивительно, что раньше ты меня не звала на его выступления.
– Ты же хорошенькая… Опасная.
Пошучивая, Ольга не забывает ласково «лизнуть» ершистую сестренку – подхвалить и поощрить младшую. Хотя, если о внешности и если честно, из них двоих красива именно она, Ольга.
Но Инна умненькая, все понимает. От доброты сестринских слов крыша у нее не поедет.
– Я, конечно, завидую, Оль!.. И я так хочу тебе счастья. Как не завидовать!.. Вот он с тобой, настоящий мужчина!
– У тебя, Инночка, все впереди.
– Не знаю, не знаю. У меня, Оль, любовное затишье. Отчетливая сексуальная пауза. Уже, пожалуй, затянувшаяся.
– А тот парень, который мучил стихами? который косил под жириновца?
– Проехали.
– Почему?
Но вместо ответа посыпались гудки… вновь мелкие мерзкие телефонные гудки! Невыносимо!.. Сколько можно!.. Бардак какой-то, а не связь! Возмущенная Ольга бесцельно бродит, заглядывает в комнату-кухню и возвращается оттуда, скучно грызя застарелое печенье.
Да, здесь она живет… Студия велика, полуподвал разделен перегородками на секции, это как бы смежные комнаты, много комнат. И конечно, всюду проходы без дверей. Двери, где надо, делали сами.
Кандинский. Книги о нем. Знаменитые репродуцированные работы… И очень кстати, что в полуслепые окна уже с утра сочится и пробивается к репродукциям живой рассветный луч.
Три секции, что как-никак с дверьми, являют собой личную жизнь Ольги. Но двери всегда распахнуты. Кухня… Спальня… Кабинет… Здесь ее хоромы.
Пара старых, терпеливых кресел.
Здесь же еще один телефонный аппарат, чтоб не бегать.
– Спит наш популярный политик?
– Дрыхнет, – смеется Ольга.
– Счастливая. Можешь нырнуть к нему под одеяло.
– Нет… Не этой ночью. Боюсь даже дотронуться.
– Не выдумывай. Небось только что нырнула. Ты всегда звонишь сразу после этого.
– М-м.
– Сознавайся: нырнула?
– Да нет же. Сегодня ему выступать.
– Сознавайся!
– Ты, сестренка, весело щебечешь. Ты пташечка… А для меня каждая ночь перед его выступлением – как проба на новую жизнь, как испытание.
– Я бы не колебалась. Нырнула бы еще разок к нему под одеяло – и все мысли долой. Вплоть до светлого утра.
– Представь, что творится в бессонной моей голове, если я полночи, как комсомолка, рассуждаю, что такое мое счастье! мое тихое и нескучное счастье!.. Сама с собой!.. вслух!
– И пусть!
– Вдруг и на ровном месте несу что-то бредовое – говорю-говорю-говорю самой себе…
– Счастье – это как редкое блюдо!.. Кушай, дорогая!.. Кушай!.. Я так за тебя рада, Оля! И прошу тебя, ни о чем не думай – нырни к нему в постель, вот тебе то самое… твое… Тихое и нескучное!
– Я только что там была.
– А еще разок?!
– Ему надо отдохнуть. Знаешь. Волнуюсь… Когда-нибудь будем гордиться… Жили в одно время с Артемом Константой.
– Скажи – а почему с утра?.. Утренний необъявленный митинг?!. Что за дела? Что за времена!
– Когда-нибудь будем гордиться. Мы в эти времена жили!
* * *
Артем в постели – он, кажется, уже в другом, но тоже тревожном сне. Он уже не пересчитывает голосовавших. Вдруг бормочет:
– Пейзажик. Пейзажик…
Ольга успокаивает – подсела к спящему, зажав плечом телефонную трубку.
Но Артем не унимается:
– Лошадка. Почему избушка так покосилась?.. Больше! Больше ярких деревенских красок. Какая серость!..
Спящий, он задышал ровней. Но тут же опять заработала его что-то ищущая, роющая память:
– Пейзажик… Совсем небольшой… Снег, снег. Много снега! И лошадка вся… вся в снегу…
Инна тоже слышит выкрики и зовет по телефону:
– Оля! Оля!.. Это он опять? Во сне?
– Да. Лепечет что-то… Не знаю, как понять! Вчера он так пылко говорил про абстрактную живопись. Про гений Кандинского. А сегодня в голове у него застрял какой-то вылизанный кич! зимняя картинка! Еще и с лошадью, запряженной в сани…
– Народный вкус. Он и во сне завоевывает толпу.
– Тебе смешно… Да, я искусствовед. Да, популяризатор. Но ты же знаешь, – со страстью продолжает Ольга. – Кандинский – это моя жизнь. Это мое всё. Кандинский! – вот где философия линии, вот где буйство красок, неистовство, интеллект…
Спящий Артем, перебивая, выкрикивает:
– Пейзажик!
– На митинге сегодня обрати внимание. Когда Артем выступает, он говорит про народ… и еще про Население. Он различает народ и население… Ты в этом понимаешь? – спрашивает сестру Ольга. – Народ, население, толпа. Я пыталась понять… Для меня это сложно.
– Нервничаешь?
– Ужасно!
– Он, Оля, бедноват, да?.. По телевизору я заметила. Плохо одет.
– Сейчас все плохо одеты.
– Но когда вчера… нет, позавчера… Когда Артем был здесь, у тебя, я отметила, что на нем новый, только что купленный пиджак. И рубашка…
– Инночка!.. Пиджак! Рубашка!.. Это все глупости! Я так боюсь главного – боюсь, что поспешила, поторопилась к нему, дернулась. Сразу постель… Я, в сущности, мало Артема знаю.
– Передай его мне, я узнаю побольше.
– Моя сестричка все шутит.
– А вот не ной, дорогая.
– Известный человек. Уже популярный. Наверняка на нем будут виснуть женщины.
– Виснут не женщины, а бабы. И пусть!.. Моя дорогая старшая сестра… Что это ты замолчала? Что за пауза?
– Взяла чашку чая.
– А!.. Я думала, он проснулся.
– Спит.
– А пока спит, вяжи его покрепче к постели.
Артем кричит со сна:
– Пейзажик!
– Расслабься, Оль. Он хороший мужик. С хорошим именем… На десять лет тебя старше. Десять!.. Это же классика для стойкой семьи!
– Ты так убедительна.
– Добавь – и так одинока.
– Ну-ну!.. Тебе только двадцать шесть.
– А тебе только тридцать. Чего ты боишься?!. Как это у нас говорилось. Вспомни. Подсказка поколения. Романы романами, но не забудь побыть замужем.
– Я как-то слишком быстро с ним сроднилась. За мной водится женская слабина. Живу его делами. Его мыслями… Его мелочами… А еще вдруг этот гадкий слушок. Дядь Кеша и дядь Петр принесли…
– Они и мне звонили. Слушок пущен специально… Но Артема не запачкать.
– Уверена?
– По всей Москве слышно – Константа, Константа!.. Кто в нашем районе борется с цензурой? – Артем Константа! Кому прочат высокий пост в Московской думе? – Артему Константе!..
– Ну зачем, зачем он политик! Отец сколько мог внушал мне отвращение к политикам.
– Но Оля! А как же речь Артема о цензуре! Знаменитая речь!.. Она прогремела! Она уже в истории!
Сонный Артем о чем-то предупреждает сча́стливо разговорившихся, расщебетавшихся сестер. Словно бы издалека, строго погрозил им пальцем:
– Пейзажик!
* * *
– Ладно. Всё. Уже утро, – говорит Инна. – Я одеваюсь… А ты пока погадай по Кандинскому. Погадай себе, а заодно и мне.
– О чем?
– О нынешней ночи. О сегодняшнем звездном дне.
Ольга берет в руки пульт и наугад направляет в сторону репродуцированных работ художника.
– «Синий всадник»?
– Как хочешь…
Замелькало… Репродукции поочередно вспыхивают и гаснут. Но Ольга трусит и откладывает гадание:
– Нет, Инночка. Не хочу… Записи громкоголосы. Боюсь его разбудить.
– Кандинского?
Тихая ночная шутка. Сестры тихо смеются.
Техническая изюминка.
Развешанные на стенах К-студии репродукции известных картин В. В. Кандинского снабжены краткими магнитофонными записями – нацель пульт, нажми кнопку, и востребованная тобой (или напротив – тобой не жданная, выкрик оракула) картина, высветившись, «заговорит».
Не бог весть, но эффектно.
Как правило, «заговорит» картина цитатой из статей, из книг Кандинского, из интервью.
Надо бы и ей сколько-то поспать, хотя бы поваляться. Ольга осторожно взбивает прохладную подушку на своей стороне постели.
Всматривается в спящего Артема.
Так бывает, что женщина своего мужчину может близко рассмотреть вдруг – в серенькое предутро. А затем его слишком заторопят, заспешат, затолкают, задергают, заговорят глупостями. Лица мужчины ей уже не увидеть, не разглядеть, бедолагу потащило быстрой водой… горной грохочущей водой!.. да и женщину с ним вместе! оба барахтаются!
Ее чувству нужен внятный простор.
Ольга пытается уяснить, что больше всего ее привлекло в Артеме. Его глаза? И да и нет… Его голос, голос, вот оно!.. Его хрипотца. Эта откровенная терпкая… волнующая хрипотца хранит, прикрывает Артема как богатой ширмой. Голос! Тембр…
О чем бы ни говорил – живое волшебство.
Я и впрямь влюблена без меры, размышляет Ольга. А голос – да. Голос чуть ли не главный дар, которым наделила Артема природа. Я могла бы слушать его хрипотцу до бесконечности… Но ведь я оберегаю сон. Спи, милый… Спи, Артем… До луча. До легкости дня.
Женщина, как оказывается, – это две в одной.
Одна женщина (это я! каждую минуту начеку, – недоверчивая и отчасти даже озленная (предыдущими промахами по жизни). Настороженно следящая за каждым жестом и шагом мужчины… этого непредсказуемого существа. Враждебен едва ли не всякий… Даже самый обмякший и интеллигентный… Даже самый-рассамый тупой добряк!
А вторая?
Вторая женщина (это ведь тоже я!) старается срастись с мужчиной. И прежде всего – научиться болеть ему в отзвук! Женщина как вмонтированное болевое эхо. Вот и всё! Вот залог успеха… Мне больно, когда больно тебе.
Даже очень счастливые в любви женщины рассказывают, что эта наша раздвоенность, эта двуликость, эта забавная разность женского двоечувствия обнаруживается у каждой из нас.
У каждой!
– Оля… Оля!.. Иди ко мне… Что? Уже утро?
Артем на миг проснулся, берет ее ласковую руку, пытается притянуть к себе.
Ольга высвободилась. Сидит в шаге от него.
– Оля!
Он тянул к ней руку, а Ольга виновато заклинала себя:
«Я не должна… Не должна еще раз… Это будет ошибка… Слабость одной минуты».
И снова заклинала:
«Слабость одной минуты. Я боюсь его мужской воли. Я боюсь постельной зависимости. Я знаю, слышала, что это такое…»
– Оля!
«Он засыпает. Вот и пусть… У него впереди трудное утро».
– Оля!
«А я молчу. Я ни слова. Любовь, конечно, еще какая ловушка!.. Меня бросало из стороны в сторону».
Его обмякшая рука так и осталась протянутой к Ольге… Спит.
«Вполне ли он в такую ночь здоров? Неужели вот так перед каждым митингом?..
Но как это хорошо – не уступить любимому мужчине сразу. Как это хорошо – выждать!»
* * *
Звонок.
Однако звонит не сестра – в трубке слышен не сразу Ольгой прочитанный сиротский женский голос.
– Простите… что я ночью. Но я знаю, что Артем сейчас спит… Он всегда спит, если с утра выступать. Крепко спит… Иногда с небольшим перерывом, извините, на секс… Но сейчас он уже обязательно спит. Я знаю. Я его жена. Оставленная… Брошенная… Я звоню вам, Ольга, потому что много слышала о вашем покойном отце. О диссиденте… О нем у людей хорошая, светлая память. И потому я также предполагаю в его дочери – предполагаю в вас, Ольга, – человечность и доброту души.
Пауза.
– У меня, – женщина плачет, – у меня ничего и никого нет. Кроме Артема. У нас даже ребенка не получилось…
– Я сочувствую вам, – осторожно говорит Ольга. – Я всей душой вам сочувствую. Но вы уже в который раз звоните. И что я сейчас смогу?.. И ведь я знаю, что Артем ушел от вас уже давно.
– Но для меня, – плачет, – для меня это как вчера. Я все еще с ним.
– Сочувствую и в этом… Простите.
Ольга возле постели, где спящий Артем.
Слабый свет ночника объемно освещает всё вокруг – вот он, Артем, а рядом вот он – сочный и призрачный мир абстрактного искусства. Уже давно ставший ей родным.
И почему не погадать по врачующему нас Кандинскому?.. Кандинский никогда не ранит. Ольга берет пульт – и наугад направляет, посылает команду развешанным на стенах репродукциям. В их живой пестрый разброс.
И как же не поверить, что нас слышат. Как не поверить, что где-то живет ответное слово, которое нам и которое впопад… Где-то же еще удается попасть в дразнящую нас цель!
Так это или не так, но одна из репродукций, пискнув, послушно подсвечивается.
Звучит мужской голос, баритон… Зачитывает одну из схваченных сентенций любимого Ольгой художника.
«ОСОБЫЙ МИР ОСТАВШИХСЯ НА ПАЛИТРЕ КРАСОК… БЛУЖДАЮЩИХ НА…»
И с паузой:
«…НА ЕЩЕ НЕ ГОТОВЫХ ХОЛСТАХ».
И снова. В правильном порядке:
«…МИР ОСТАВШИХСЯ КРАСОК… БЛУЖДАЮЩИХ… НА ЕЩЕ НЕ ГОТОВЫХ ХОЛСТАХ».
* * *
– Кто это?
– Спи, спи. Это мой Кандинский.
Но Артем уже проснулся.
– Оля! Оля!.. Неужели я проспал такую ночь… Так много спал… Такая наша ночь… Иди ко мне!
Он проснулся, он хотел близости. Нет, нет!.. Ольга милосердно, трогательно просила его поспать еще. По-ночному тихо умоляла – не надо, не надо, Артем, уже с утра твое выступление… митинг… Ты слишком устал.
Но мужчина и не думал перестать, напротив… Он хотел ее все больше. И, крепче взяв за руку, хозяин, притягивал к себе.
«Но хотя его пробудило желание, хотя страсть, он старался быть деликатным. Он целовал меня, бережно, нежно, но, конечно, настойчиво, а я… я, конечно, старалась быть на страже его сна… и на страже самой себя…
Однако та, вторая женщина во мне (это ведь тоже я), оказалась уже взволнована ничуть не меньше, чем он. И сама, мыслью, уже тянулась к нему».
– Оля!
«Хотя бы остановить ужасную дрожь. (Меня трясло…) Я не уступила… Нет, Артем… Не сейчас! Не сейчас!»
– Знаешь, Оля, я сразу скажу им про это клеймо. Наше позорное клеймо совковой прописки… Я напомню… Острым выпадом! Я впарю в них как раз митинговую, жгучую мысль о свободе места проживания… Ага… А затем – затем самое-самое наше больное…
«Вспышка чувства (среди ночи обоюдная вспышка… обоюдная, не спорю… я виню себя) привела к тому, что случилось самое ненужное, самое лишнее – Артем заговорил.
Это было совершенно ни к чему… перед близким утренним выступлением! Он мог перегореть. Он озвучивал в никуда свои тезисы. Соскальзывая в пустоту… Он мог потерять напор голоса на всё сегодняшнее утро!.. Я не знала, как быть.
– Уже кое-какая свобода дана нашим предприимчивым людям. И теперь я потребую отмены прописки – этого уродливого запрета на жилье, на саму жизнь… А затем мой злобный, ядовитый десерт – остатки цензуры… Искоренить ее! до точки!
– Артем, милый… Помолчи.
– Для начала в нашем районе. Наш район без цензуры – вот бешеный лейтмотив!.. Важно начать! У нас здесь две свои газеты. Издательство, пусть небольшое, тоже есть… И хотя бы на одном пятачке российской земли скажем – мы без! Мы без цензуры, мы свободны!
– Но цензура, Артем, – реальность, как я понимаю, законная – государственная, а не районная. Ты не можешь отменить то, что законно.
– Не могу? Это почему же?
– Цензуру ввело государство.
– Этого государства уже нет.
Я сидела с ним рядом. А он полулежа, вздергивая упрямым подбородком, говорил о свободе. О народе… И о населении… Народу надо срочно, а населению нет… Я никак не могла уловить разницу. Но я затаила дыхание – так замечательно, так смело он говорил!
В подвальной пивнушке, соседней с нами, вдруг зазвучала музы́чка, как они сами ее называют. Их пивная, дерганая, сумасшедшая рок-музыка.
Я испугалась… Что? Уже? С самого утра?.. Они с ума сошли!
– Они, Артем, не дадут тебе доспать.
– Пусть!
Его удивительный голос то изломом падал, то вдохновенно, волшебно взлетал… У Артема перехватывало дыхание, и я успевала понять, что этот любимый мной человек не просто неубиваемый политик-профи: он действительно переживал каждую свою мысль как встревоженную временем – как уже готовую к ближнему бою. Он обживал свою мысль. Он жил этой мыслью. Он так сильно, жадно сжимал мне руку с каждым гневным словом… Он мог сгоряча сломать мне пальцы…
– Оля…
Но, конечно, я не выдернула руку. Я терпела… И была счастлива. Хуже было то, что я по-утреннему свежо, ощутимо зябла… А он все говорил… Я захотела в туалет. А он все так же возвышенно (его горные снеговые вершины!) – то о народе, то о населении. Народу нужно срочно… Мне было стыдно. Я боялась, что лопну… ужас… Я терпела. Изо всех сил.
– Ты хочешь спать? Устала?.. Я тебя заговорил?
– Нет, нет. Что ты!.. Я готова слушать и слушать.
* * *
И опять эта варварская музыка.
– Артем!.. Слышишь? Проклятая пивная!.. Ты же обещал что-то с ними сделать.
– Обещал. И дал команду.
– Отец когда-то предупреждал – политики обожают обещать.
– Но политик уже дал команду. Здесь будет кафе… Да, Оля, кафешка. Но другого типа. Чай, кофе, газеты и разговоры. Как тебе зеленый чай?
– Чай – это хорошо. Это для всех.
– А как тебе, если в этом кафе будет подаваться фирменный «Чай Кандинского»? – Артем взял шутливый тон. – «Чай с Кандинским. Только у нас!» – звучит? А можно атаковать более энергично: «Чай с точкой на плоскости»?.. За хорошую рекламно-агрессивную вывеску не грех выпить по-настоящему. А что?.. Вина! Хочу вина!.. Знаешь, Оля… Признаюсь тебе… У меня есть слабость.
– Неужели есть?
– Я люблю чокаться.
– Вина не прикупила. Извини. На приличное вино денег нет, а пойла брать не хотелось. Я бедна, милый.
– Не страшно, дорогая. Сам такой!.. Это я только на словах хорохорюсь. Святая правда, Оля. Я ведь тоже беден. Скажу больше – я бедный-бедный совок.
– Мы – пара.
Минута необязательных признаний.
– Сейчас вдруг все обнищали.
– Да… Перебиваюсь подачками. Московская дума – пока что фикция. Я там на виду, я известен, но я ничто. Полуголодное воинственное ничто.
– Я, милый, тоже не богачка. В квартирке, оставшейся от отца, живет сестра. А сама, как видишь, живу в студии – в этом прославленном полуподвале. Но мне хорошо… Не жалуюсь… Я счастлива здесь. Я и Кандинский. Мы с ним – двое. Но теперь, если полуподвал тебя не пугает, ты тоже с нами.
– А как Инна?
– Она забавная. Я ее обожаю. Окончила серьезный вуз, а работать стабильно ей слабо. Не хочет. Как многие сейчас. Месяц-другой поработает – уходит… Но зато она не бедствует – она всюду востребованный компьютерщик.
– Ты хорошо сказала – мы пара. К чертям политику!.. Я хочу теперь говорить и говорить о нас.
– Артем!
Первая женщина (та, что во мне) по-прежнему не хотела ему поддаться. Ни в коем случае… Зато вторая женщина (тоже ожившая во мне) была готова на все, лишь бы добиться его покоя. Она и победила. Чтобы мужчина уснул. Чтобы спал…
– Артем, прошу, помолчи!
И я кинулась к нему в постель. Чувствуя, как мешает мне неснятый халатик. Говорят, политики всепонимающи. Артем не должен был сомневаться во мне. И он, конечно, сразу поймет. Женщина слаба руками, слаба телом, если она… если она уже лежит на спине.
А потом мы смеялись над вставшей на дыбы нашей постелью. Над собой и над своим идиотским взлохмаченным видом… Ну дела. Ну и побоище!.. Картинка любви! Среди авторитета Кандинского и среди такой ответственной предмитинговой ночи!
Он уснул на полуслове… И с ним вместе, на полувздохе, уснула я… Мы оба скатились в пустоту, в мертвый аут. Мы оба исчезли и провалились в сегодняшний день! Это казалось странным, интеллектуальный изъян. Нелепо в столь важное для него утро. Глупо!.. Очень глупо!.. Но приятно. Не скрою.
Я все же успела выключить ночник».
* * *
Во тьме… шаги… шаги!
И тут же замигали огоньки со стороны репродукций-модерн. Сторожевые огни недремлющего искусства.
– О, боже мой!.. Это уже Инна! Мы же с ней договорились, что вместе!.. пойдем на митинг вместе!
Ольга вскочила с постели. Недовольна собой.
И впрямь Инна уже здесь. Пришла!.. У нее свой ключ и свой свежий командирский голос. Свой человек.
– Хватит спать!.. Наше время, сестричка, супер!.. С утра – и на митинг. Когда-нибудь по таким временам скучать будут.
– Потише.
– Впервые вижу спящую знаменитость, – смеется Инна.
– Тс-с.
Моя сестренка Инна – слегка томящаяся натура. За плечами вуз. Востребованный программист, но никак не подыщет себе устойчивое место. Поработает – и оттуда бегом-бегом!.. Слегка рисует. Слегка помогает мне писать диссертацию. Слегка влюбляется в моих поклонников. Моя чудо Инночка!.. Всё слегка.
– Не приискала работу?
– Не.
– А деньги?
– Пока что есть.
– Молодец!.. Хочешь кофе?
– Хочу в Питер.
Чуть что – хочу в Питер. Бравирует. Она такая. Навязчивый повтор ее упрямой томящейся мысли.
Артем, наскоро одевшийся, встал и кричит:
– Что там горит? Что за запахи?
– Инна варит кофе.
– А-а. Младшая сестренка. Ей-то чего не спится – чего в такую рань прискакала?.. А ты, Оля?.. А ты, моя абстрактная красавица! Отвечай! Почему всю ночь бодрствовала – зачем?!
Оба смеются.
– Как зачем?.. Любовь!
– Психованная женщина! Ненормальная! – шумит Артем на всю К-студию. – Как можно влюбляться в политиков! Нет чтобы любить артистов и поэтов!.. Прозаиков, на худой конец.
Но тут же Артем спрашивает у Ольги почти шепотом:
– Надеюсь, ночью я вел себя прилично? Извини… Я имею в виду те замечательные минуты… секс.
– В те замечательные минуты Инны еще не было.
– А ночь? была бурная?
– Я бы сказала – да.
– Это неплохо… Это в плюс!.. Секс перед выступлением играет свою подземную роль.
Так запросто выраженный его мужской опыт задевает Ольгу. Она отвечает сдержанно:
– Тебе видней.
– Прости, прости. Слова!.. Это всё адреналин! Предболтовня политика!.. Слова уже распирают. Авангард, рвущийся в рукопашный бой.
Артем легко и по-утреннему нежадно целует Ольгу: – Что-то было ночью еще?
– Кажется, всё… А!.. Еще был пейзажик!
– Что это?
– Ты во сне очень смешно бормотал про какой-то пейзажик… Нет, нет. Все было хорошо, даже отлично, мой милый. Ты чудо. Ты достаточно спал… и… был мужчиной. Всё отлично. Но вот некий пейзажик тебя беспокоил.
– Пейзажик?.. А-а!.. Вспомнил! Расскажу!
Ольга смеется: – Учти. Ты в студии «Кандинский»… В мире Кандинского не нахваливают пейзажики.
* * *
Инна принесла кофе:
– По чашечке-другой перед митингом. Прошу.
Все за столом.
Артем рассказывает:
– Вчера… Дискуссия о роли искусства. Я – приглашенный оратор… Я как раз сослался, Оля, на твою пустующую К-студию… Почему, когда Кандинский был под теневым колпаком и не пылил, народ здесь толпился даже летом? Поневоле заскучаешь по прошлому… А какая шумная, грандиозная! какая величественная бывала травля! Советская власть, как никто, умела травлей сделать настоящего героя из писателя!.. из художника!.. даже из музыканта!.. Мы там еще поспорили об этом. Мне похлопали… Все шло нормально.
Артем помалу прихлебывает кофе:
– Похлопали… А после выступления подходит ко мне мальчишка… явный беспризорник… подросток… ему, я думаю, лет пятнадцать… Кормят ли в упомянутой К-студии обедом? Ему бы, мол, в школу с питанием…
– Артем! – живо реагирует Ольга. – Артем! Я как раз о таких ребятах тебя просила. Ты, надеюсь, дал ему адрес студии?
