Владимир Шинкарёв
Максим и Фёдор
Мотин. Это что такое?
Петр. Эллингтон.
Мотин. Ты что его, маринуешь, что ли?
Пауза. Некоторое время в ожидании Житого приходится слушать Эллингтона. У всех добрый, расслабленный вид.
Василий (Мотину). Ну, нарисовал что-нибудь?
Мотин. Да так… Времени нет…
Василий. А у кого оно есть? Все равно ждать нечего. Тысячи от Блока не будет.
Мотин (серьезно). Я жду, когда вырастет сын.
Василий. А… Сколько ему сейчас?
Мотин. Года два.
Василий. Года два! Ты что, не знаешь точно?
Мотин. Два года! Ничего я не жду!
Василий. Невозможно, чтобы атеист ничего не ждал. Все мы ждем, когда кончится это проклятое настоящее и начнется новое. Были в школе – ждали, когда кончим. В институте тоже ждали, мечтали, как бы поскорее отучиться. Теперь ждем, когда сын вырастет, а и того пуще – когда на пенсию выйдем. И самые счастливые – все торопят будущее. Не ужасно ли? Скорее, скорее пережить это, а потом другое, а потом – потом ведь смерть, по-вашему? Будто пловец изо всех сил плывет, плывет как можно быстрее, не обращая ни на что внимания, плывет к цели. А плывет он – что сам прекрасно знает – к водовороту. И этому пловцу предлагается быть оптимистом.
Петр. Но спасительное недумание о смерти.
Василий. От чего спасительное? Еще спасительнее тогда сумасшествие. Чего мы опять из пустого в порожнее переливать будем! Слышал я – «жизнь – самоцель», «лучше и умнее жизни ничего не придумаешь»! Чего же вы все ждете?
Петр. Чего это Житого долго нет?
Мотин. Господи! Как мне все надоело!
Пауза. Мотин задремывает.
Петр. Го Си писал: «в те дни, когда мой отец брался за кисть, он непременно садился у светлого окна за чистый стол, зажигал благовония, брал лучшую кисть и превосходную тушь, мыл руки, чистил тушечницу. Словно встречал большого гостя. Дух его был чист, мысли сосредоточены. Потом начинал работать».
Или художник Возрождения – он два дня постился, потом только, после долгой молитвы, прогнав всех из дома, подождав, когда пыль осядет, брался за кисть.
Вот Мотину хочется только так.
Между прочим, про Го Си мне рассказал Максим. Ну, знаешь, в какой обстановочке: в их засранной комнате, в руке никогда не мытый стакан с такой же травилкой, которую мы сейчас пьем. Для чего нужна была эта древняя чистота? Чтобы внешнее не отвлекало. А мы, может, достигли сосредоточенности? Что и внешне важно? У Ахматовой вспомнил что-то такое: «Когда б вы знали, из какой же грязи стихи растут, не ведая стыда…»
Василий, не выдержав, смеется.
Петр. Ты чего?
Василий. Достиг он! (Смеется.)
Петр. А чего?
Василий. Ничего. Ты все верно говоришь, Петр, дай я тебя поцелую. Ты фаустовский человек, Петр. Фаустовский. Что-то про Фауста хотел… Да! Это Максим тебе рассказывал про Го Си?
Петр. Ну?
Василий. А откуда он знает? Откуда ему знать?
Петр. Знает, и все тут.
Пауза.
Самойлов. Петр, я полежу на кровати до Житого?
Петр. Давай.
Василий (неожиданно пьяно). Хочешь, Петр, я тебе скажу, кто Пужатого убил?
Петр. Не ты ли уж?
Василий. Я? Да нет, не я. Максим убил.
Петр (смеясь). А ты, брат Карамазов, научил убить?
Василий. Вот почему Кобота не забрали? Ведь очевидно, что надо забрать. Почему?
Петр. Ну, почему?
Василий. А ты что, не замечал за Максимом ничего странного? Я еще в самом начале заметил, когда Кобот только вселился. Помню, заходит он раз, про уборку что-то говорит, что давайте графики вывешивать, кто когда пол моет, а потом спрашивает Максима: «А вы где работаете?» – Максим, вижу, рассердился, говорит ему: «А ты где работаешь?» – «В Механобре». – «Ну так и сиди в своем Механобре!»
Петр. Ну и правильно ответил.
Василий. Все правильно, дзен дзеном, а я думаю – действительно, где это он так работает, что деньги есть каждый день пить?
Петр. Ой, да сколько можно про это? При чем здесь Кобот?
Василий. Кобот ни при чем, а вот откуда они с Федором могли в Японию поехать? Или вот такую вещь возьми: сколько лет Федору? Лет сорок от силы. Ну, положим, родился он до войны, да хоть в двадцатых годах. Так как же он мог быть связан с подпольщиками еще до революции?!!
Петр. Василий, ты что? Ты все так прямо, оказывается, и понимаешь?
Василий. Ладно, положим – это ладно… но в Японии они точно были. Ну не перебивай меня, мне самому разобраться надо.
Короче, я вскоре… ну не вскоре, а сейчас вот… догадался, что с Максимом в явной форме произошло то, что со многими из нас происходит незаметно. Максим уступил свою душу дьяволу. Не знаю когда и почему, скорее всего, быстро и необдуманно, как все важное в нашей жизни – бац! бац! – посмотрим, что получится. Что получится? Как вчера пил, так и сегодня пьет.
Петр. Да откуда, почему…
Василий. По кочану! Не перебивай, просил. А может, он вообще не понял, что получает, а что отдает? Проснулся наутро, дьявол ждет приказаний: «Что тебе, Максим, угодно?» – «Да вроде ничего не угодно. А нет, закурить хочу». – «На, пожалуйста, закури. Может, пивка?» – «А что, и пивка можешь достать? Ну сбегай». Вот так, может, за папиросу и кружку пива Максим отдал душу. Впрочем, бывает, что и очень умные люди отдают ее: ради красного словца.
Ну конечно, дьявола так не устраивает, получается, что и сделки никакой не было. Ведь зло и потеря души – когда дьявол может действовать через человека. Понятно? Сам факт договора ерунда, главное – дела, свершенные человеком вследствие этого договора, понял? Дьявол готов и без договора помогать, лишь бы помогать – человек и так потерял душу.
Петр. Зло есть наказание самого себя.
Мотин (приподнимая голову со стола). Все в мире грязь, дерьмо и блевотина, только живопись вечна. (Опускает голову на стол.)
Василий. А? Да. Так вот, задача дьявола – дать Максиму понятие о пути зла.
Петр. Это все хорошо, но откуда, почему?
Житой (появляясь в дверях, поет). А потому что водочка. Как трудно пьются первые сто грамм!
Петр и Василий с криками приветствия вскакивают. Самойлов с теплой улыбкой поднимается с кровати.
Самойлов (с чувством). Эх, ребята!
Петр. Ты одну купил?
Житой. Одну и еще одну вермута!
Петр, Василий и Житой берутся за руки и пляшут, возбужденно вскрикивая и мыча. По магнитофону в это время звучит фортепьянная вещь Эллингтона «Через стекло».
Эй, Мотин, хватит кемарить, вставай!
Мотин (не поднимая головы). Я ничего… хорошо, сейчас, только пусть голова полежит…
Житой (хорошим, благословляющим голосом). Ну, ребята, ладно, я разливаю. (Разливает.) Уплочено! Налито!
Все, кроме Мотина, выпивают со словами «хорошо пошла», «нормально», «воды дай».
Самойлов. Петр, а почему у тебя баб нет?
Петр. Где нет?
Самойлов. Ну вот пьем сейчас и раньше, а все баб ни одной нет.
Петр (скорбно). Хватит, потому что…
Житой. Зря. С бабами веселее. А, хрен с ними, нам больше достанется. (Разливает.) Нет, все-таки Эллингтон ничего.
Самойлов. А гитара есть?
Петр. Нет! Нету!
Самойлов. Жаль… А у соседей есть?
Петр. Нет.
Житой. Ну, ребята, нормально выпили сегодня. Еще бы по фуфырю – и не стыдно людям в глаза будет взглянуть.
Самойлов. Сходим за гитарой?
Житой. Куда?
Самойлов. У меня парнишка знакомый рядом, может, у него есть.
Житой. Ты чего? Мы пойдем, а они тут все допьют?
Василий. Зачем тебе гитара?
Самойлов. Лешка, давай сбегаем, тут рядом.
Житой. А! Хрен с тобой! Давай-ка на дорожку! (Пьет.) Смотрите, без нас не очень!
Петр. Хорошо Самойлов ведет себя сегодня, без выпендрона.
Василий. Да, это надо зарубку сделать.
Петр. Слушай, а чего ты там плел насчет Максима? Что он душу дьяволу продал? Притчу какую-нибудь хотел рассказать или так, спьяну?
Василий. Почему спьяну? А, так вот, я остановился, что задача дьявола – дать Максиму понятие о зле. Это и нетрудно – мир во зле лежит, а у Максима еще и дьявол в помощниках.
Петр. Он у всех в помощниках.
Василий. Ну вот дьявол Максима и подначивает – чего не пользуешься? Давай развивайся; хочешь, знание книг всех в тебя вложу, хочешь, поедем путешествовать – по опыту все узнаешь. Ведь бесу для начала нужно, чтобы Максим поумнел, чтобы было чем искушать; а во-вторых, как митрополит Антоний говорит: зверям закона не дано, да Он с них и не спрашивает. А вот со знающих, вот с них по знанию и спросится. Незнание закона освобождает от ответственности.
Петр. Ну не думаю. Колесо санс…
Василий. Прошу, не перебивай. Сыт я твоим колесом сансары. Конечно, не совсем так. Но где ж ты увидишь, чтобы человек за кружку пива от Бога ушел? А Максиму, собственно, ничего не надо – не подкопаться, – ни сокровищ, ни власти, ни суккубов там обольстительных. Чист, как киник, и знает, что ничего не знает, а то, что пьет, – чего там… Что ж, говорит, можно и путешествовать. Отправились Максим с бесом в путешествие. Поехали аж на другой конец света, видели там… видели там индейцев настоящих: круглый год в туристских палатках живут и не работают. Были в Майнце, где Майн впадает в Рейн, видели пожар и как человек из окна на простыню прыгал. Были в Голштинии, были в Паннонии, ничего особенного не видели. Были в Ирландии, видели мужика с бородой и грудями до пупа. В Амстердаме видели магазин, где бутылочного пива одного восемьдесят сортов, не считая баночного. Были в Саваттхи и Джеттаване, видели, как электростанция разрушилась. Были в Марокко, там почти все арапы, а есть и в простыню завернутые. Были на Сандвичевых островах, видели такую рыбу зеленую, что как посмотришь, так и блеванешь. Были в Орехово-Зуеве, там у ларька длинная очередь. Один мужик, чтобы очередь не пропустить, прямо в очереди мочился несколько раз. Из всего путешествия этот мужик Максиму больше всего понравился, решили взять его с собой. Это Федор.
Петр. А! А я думал, ты кончишь тем, что Федор – это Мефистофель и есть.
Василий. Были потом в Приене ионическом, видели памятник Бианту с надписью: «В славных полях Приенской земли рожденный, почиет здесь, под этой плитой, светоч ионян – Биант». Надпись была, правда, на древнегреческом, и Максим не смог ее прочитать. Тут он впервые пожалел, что не умный. Были в Фивах, видели мудрого мужа, который на вопрос, чему научила его философия, отвечал: «Жевать бобы и не знавать забот». Максим не понял, ну и снова захотел стать умным. И говорит дьяволу: «хочу стать умным». А дьяволу того и надо. Раз – и стал Максим умным, как… два Платона. Долго сидел Максим такой умный и ничего не говорил. Открывал было рот, чтобы сказать что-то, но снова его закрывал.
Петр разливает с нетерпением.
Василий. И был его ум так велик, что сам мог понять свою ущербность. Ведь один ум – что с него? Разве философом сделаться, или математиком, или вождем народным. Ну и что?
Петр. Как ну и что?
Василий. Ты же сам говорил – помешались на самоочевидности разума?
Петр (раздраженно). Видел я, куда ты клонишь… Если бы ты, западник, не был пьян, вспомнил бы, что Фауста Мефистофель этим и искушал:
Лишь презирай свой ум да знанья луч,
Все высшее, чем человек могуч…
Тогда ты мой без дальних слов!
Василий. Вот расскажу тебе такой случай. Был я на конференции по Достоевскому – хорошо, здорово, все докладчики – ученики Лотмана да Бахтина. Кончилась конференция, начались обсуждения… Выходит старичок какой-то, аж трясется от волнения. Он вовсе не готовился выступать, он вообще говорить не умеет «как по писаному»; просто очень любит Достоевского. Этот старичок рад и взволнован, что услышал столько мудрых речей, ну и хочет поблагодарить, как умеет, этих мудрецов, да все нескладно говорит, волнуется очень. И вот эти мудрые люди, наизусть Достоевского знающие (ты учти – именно Достоевского!), начинают над ним ржать! Куда, мол, со свиным рылом в калашный ряд! А? Вот тебе их ум. Что бы тут сказал Федор Михайлович?
Петр разливает.
Эти докладчики очень умные, прямо страх какие умные! Да не ущербен ли ум один?
Ну ладно, вот и Максим почувствовал это. Слушай, ты мне вермута в водку налил! А что Максиму делать? Что еще попросить? Пискнул было в отчаянии, что чего там мелочиться, раз путь Бога теперь недоступен – делай меня антихристом. Бес ему: нечего, нечего, много таких желающих, – а сам-то рад, думает – дело в шляпе. Тут Максим очнулся, головой встряхнул, опомнился, да не совсем. Ну тогда, говорит, хочу благодати Божьей. Бес на него только шары выкатил. Опомнился Максим, засовестился, улыбнулся горько. Как ему с бесом бороться? Бог-то простит…
Житой (входя). Да они уже вермут открыли! Самойлов, давай-ка!
Житой разливает. Самойлов с мудрым видом настраивает гитару.
Петр. Ты нам-то налей.
Житой. Да налью, не ссы! (Разливает.) Мотин, ты так до утра и проспишь?
Василий. Пусть спит, у него действительно работа хреновая.
Петр (Василию). И чем дело кончилось?
Василий (после паузы). Да ладно… как-то не знаю уже. Ну победил Максим, остался, правда, без ума, да и из Японии своим ходом добирались.
Житой. Кого победил?
Василий. Да нет, я так…
Петр (строго). При чем здесь Кобот? И работа?
Василий. Ни при чем, успокойся.
Петр. А помнишь, как Максим: и ты доиграться хочешь? И с дьяволом со своим этим вечно… Такую байку меньше всего к Максиму можно отнести. Да ты уж пьян, вижу!
Житой. Нормально выпили!
Самойлов с сосредоточенным видом играет отрывки разных мелодий. Он играет очень быстро и чуть трясется.
Самойлов (хлопнув себя по колену). Эх, Лешка, наливай, поехали!
Житой. А! Чего там! Давай! (Разливает.)
Самойлов. Ну, начинайте что хотите, а я продолжу. Люблю песню.
Небольшая пауза.
Василий.
Гул затих. Я вышел на подмостки,
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
Самойлов (подхватывает).
А в это время —
На столе стояли три графина.
Один – с карболовой водой.
Другой – с настоем гуталина.
А третий – и вовсе был пустой!
Замешательство, смех.
Житой.
Из-за острова на стрежень
На простор речной волны
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
Самойлов и Житой (хором).
А на столе стояли три графина.
Один – с карболовой водой.
Другой – с настоем гуталина.
А третий – и вовсе был пустой!
Общий смех.
Петр (с поганой ухмылкой).
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Все (хором, с ликованием).
А на столе стояли три графина.
Один – с карболовой водой.
Другой – с настоем гуталина.
А третий – и вовсе был пустой!
Поедем в Царское Село?
* * *
Как-то вечером Василий со стаканом пива в руке говорил:
– В Пушкине, сколько раз приезжал, каждый раз в пивбаре раки бывали.
– Почем? – спросил Петр.
– По одиннадцать копеек штучка.
– Крупные?
– Да нет, мелкие, вообще-то… не в этом дело, ты когда-нибудь видел, чтобы в пивбаре раков давали?
– Видел, – из гонора ответил Петр.
– А где это – Пушкин? – спросил Федор, сворачивая ногтем пробку.
– Как где? Ты что, не был? Под Ленинградом, на электричке двадцать минут.
– Так чего, поехали? – осведомился Федор в сторону Максима, развалившегося в кресле, как Меншиков на картине Сурикова.
Максим безмолвствовал.
– Когда, сейчас, что ли? – спросил Петр.
– А когда?
– Надо уж с утра, в выходной; там в парк сходить можно.
– Поехали в выходной.
– Идите вы в жопу со своим Пушкином, – прервал разговор Максим, – пацаны, раков они не видели…
Он встал, уже стоя, допил пиво, подошел к раскладушке и, сняв ботинки, лег. Раздался звук, как если бы, скажем, два отряда гусар скрестили шпаги.
– А чего не съездить? – сказал Федор.
– Какого ляда туда тащиться… – после долгой паузы, когда никто уже и не ждал ответа, объяснил Максим.
Да, конечно, трудно и представить Максима и Федора вне дома или его окрестностей, хотя, поди ж ты, – были в Японии…
– А чего, поехали в субботу? – не унимался Федор.
– Вали хоть в жопу, темноед, – проговорил Максим.
– Почему темноед? – удивился Петр.
– Потому что ночью встанешь поссать, а он сидит на кухне в темноте голый и жрет чего-нибудь из кастрюли.
Все засмеялись, Федор особенно умиленно:
– С похмелья! С похмелья-то оно, конечно! А у Кобота всегда в кастрюле суп есть!
Налили по пиву.
– Петр, дай-ка бутылочку, – лежа головой к стене, крикнул Максим.
Петр подал бутылку пива; Максим, как больной, кряхтя повернулся и стал пить.
– Ладно, – сказал он, утирая пену с губ, – сегодня понедельник? В субботу поедем, только теперь уже точно.
– Ну а я про что говорил? Я же говорил! – развел руками Федор, многообещающе улыбаясь.
* * *
На следующий день ученики прямо с работы приехали к Максиму и Федору, чтобы все подробно обговорить, приготовиться, точно все наметить.
У Петра в эту субботу оказался рабочий день, но он договорился об отгуле, хотя ему и не полагалось. Пришлось выклянчивать, обещать всякое. Особенно трудно объяснить, зачем понадобился отгул. Не сказать же прямо – договорился в Пушкин поехать, – не пустят! В воскресенье, скажут, поезжай. У Василия все вроде было нормально, хотя сама работа ненадежная – в любой день могли отправить в командировку, правда всегда на один день.
Сидели часа три и почти не пили – считали, сколько денег надо да во сколько выехать, что брать с собой. Федор неожиданно для всех очень беспокоился, приговаривал: «Пальтишко взять не забыть, ватничек захватить», хотел, чтобы все было тщательно распланировано, суетился. Обычно он совершенно ни о чем не заботился – есть ли деньги, заплачено ли за квартиру; есть ли в доме еда – все ему до лампочки, в чем спал (а спал обычно одетый), в том и гулял везде. Тут же его будто подменили. Поездка в Пушкин казалась ему совершенно необыкновенным, чудесным делом, которое ни в коем случае нельзя пустить на самотек. Максим тоже вел себя необычно – никаких высказываний типа «да ну в жопу», ко всему внимателен, даже разрешил Федору взять ватник. Видно было, что они с Федором и до прихода учеников долго говорили.
В конце концов решили: вино и продукты купить на следующий день, в среду, чтобы уже не дергаться. Деньги на это достанет Петр – продаст в обеденный перерыв свои книги по искусству, деньги передаст тут же Максиму, который сам вызвался все купить. На том и разъехались.
* * *
Еще не скучно? С продажей книг не повезло – взяли только половину, денег явно мало. Вдобавок утром Петру позвонил Василий и сказал, что его таки посылают на буровые, в командировку – сегодня, на день, вернется в четверг вечером, в крайнем случае – в пятницу утром.
Максима новости прямо подкосили, хотя и ясно было, что страшного ничего нет: Василий в пятницу приедет, а деньги Петр завтра достанет.
– Да не в этом дело, – безнадежно махал рукой Максим, – Федор разволнуется, да и вообще… нервы трепать.
После перерыва опять позвонил Василий, сказал, что никуда он лучше не поедет, а упросит приятеля поехать. Вечером Петр, конечно, пошел к Максиму, успокоить.
Там оказалась довольно дерганая обстановка. Единственное, что могло радовать душу, – это ватник и пальто Федора, аккуратно сложенные в углу. Максим, сколько ни ходил по магазинам, портвейна не купил, с непривычки разозлился, купил пока две бутылки водки, одну из которых они с Федором для успокоения и уговорили. Корить их не стоило, – видно, что Максим сам больше всех мучается.
Петр предложил плюнуть и забыть, то есть не в смысле, что совсем не ехать в Пушкин, об этом никто не мог и помыслить, а в смысле плюнуть на неудачи сегодняшнего дня и завтра начать все по новой и наверняка: Петр понесет те книги, которые точно возьмут, Максим будет искать до упора, пока не найдет, – не так это трудно, сегодня случайно не повезло.
Твердо так решив, успокоились, на радостях распив вторую бутылку водки.
* * *
Опять с утра позвонил Василий и сказал обиженно, что приятеля, подлеца, не уговорить, и он немедленно выезжает, а в пятницу утром будет как штык. Ну, это в общем не страшно.
Хуже было со сдачей книг. «Букинист» в этот день оказался закрыт на переучет.
– Ядрена вошь! – кричал Максим. – Ты, обалдуй, целыми днями в этом магазине околачиваешься, неужели не запомнить, когда он работает?
Что ему объяснишь? Петр позвонил на работу, сказав, что срочно надо поменять паспорт, и поехал с Максимом в другой магазин.
Народу было – тьма. Максим томился в жарком помещении, надсадно вздыхал, ходил туда-сюда, поссорился в подворотне со спекулянтом. И все был чем-то недоволен.
«Я же свои книги, позарез мне нужные, продаю – а он все недоволен; вчера пропил все – а теперь он недоволен! Не угодил!» – думал Петр и, чтобы окончательно растравить душу, перебирал книги, принесенные для продажи.
Наконец продали, вышли на жаркую улицу.
– Что там Федор собирается с ватником делать? – спросил Петр.
– Хрен с ним, пусть с ватником таскается, лишь бы пальто оставил.
– Как же, оставит он, удавится скорее. Слушай, Максим, давай договоримся. Я сегодня вечером не приду…
– Это почему?
– Да потому что работа у меня, служба! Я уже на два часа с обеда опоздал, вечером отрабатывать надо!
– Не ори как припадочный!
– Ну… в общем, завтра, в пятницу, после работы сразу приезжаю, Василий тоже, а в субботу, значит, прямо утром…
– Ну смотри! – с угрозой сказал Максим, круто повернулся и, хромая, пошел прочь.
* * *
В пятницу утром Петру по междугородному телефону позвонил Василий и объяснил, что он тут мотается как говно в проруби, подгоняет всех, но никто ни хрена делать не хочет, короче, приедет он только в пятницу поздно вечером или в крайнем случае – ночью. Петр прямо при сослуживцах стал материться, настолько у него за день наросло тревоги и за Василия, и за Максима, неизвестно, купившего ли хоть что-нибудь.
Договорились на том, что Василий вечером выезжает кровь из носа, а если не успеет там доделать, пусть бросает все к чертовой бабушке, пусть хоть с работы выгоняют.
Василий пробовал было заикнуться о том, что в Пушкин можно поехать и в воскресенье, но Петр прямо завыл и пообещал теперь-то уж в любом случае набить Василию морду.
Василий, не слушая, орал, что Петр на его месте руки бы на себя наложил, что он тут на последнем дыхании все делает, чтобы вовремя вернуться в Ленинград, а говно всякое сидит себе там… Петр положил трубку.
Не успел на Петре и пот обсохнуть, раздался звонок. Позвонила жена Василия (да, ведь Василий женат – не странно ли?) Леночка, спросила, где Вася.
– Как где? На этих, буровых!
– А? Ну ладно. Извини, я тороплюсь, в общем, если ты увидишь его раньше меня, передай, чтобы он немедленно – понял? – немедленно ехал ко мне.
Короткие гудки.
Петр вскочил, побежал в кассу взаимопомощи и занял десятку, чтобы усмирить панику и хоть что-то сделать для общего дела, как дурак, купил три бутылки сухого (портвейна не было).
* * *
Вечером все было хорошо. Петр, Максим и Федор сидели за столом, распивая, как благородные, одну бутылку сухого вина.
Сумка с портвейном, двумя сухого и колбасой, тщательно застегнутая, стояла у двери.
Но, боже, что это было за утро! И конечно, дождливое. Петр каждую минуту порывался бежать во двор встречать Василия, но Максим силой сажал его на стул:
– Чтобы и ты потерялся?!
Федор, видно вообще не спавший ночью, сидел у окна будто в ожидании ареста – сгорбленный, вздрагивающий при каждом шорохе. Максим, скрестив руки на груди, вперился в циферблат часов, специально вчера одолженных у Кобота.
Часы люто, нечеловечески стучали.
Звонок все-таки раздался, но казалось – ему не искупить предшествующую муку.
Василий ворвался в квартиру, будто спасаясь от погони.
– Все! Поехали! – сразу закричал Максим.
Все забегали туда-сюда по комнате. Федор, как солдат по подъему, бросился надевать ватник.
– Стойте! Посидим перед дорогой, – опомнился Петр.
Все сели кто куда. Василий, блаженно улыбаясь, вытирал пот. Не подлец ли?
– Ну, пошли.
Чинно спустились по лестнице, прошли через двор, помахав руками очереди у пивного ларька (нужно ли говорить, что вся очередь со вторника знала о поездке в Пушкин?).
Как-то без нетерпения дождались автобуса. Автобус резко тронулся, все повалились друг на друга со счастливым смехом. Петр, однако, осторожно прижимал к груди сумку.
– Стой! – страшно закричали позади – кто-то, падая и плача, бежал вдалеке. Это Федор не успел сесть.
* * *
Нет, есть все-таки люди, умеющие не дрогнуть под ударами судьбы, как каменный мост во время ледохода.
Наверное, мой Максим все-таки такой, хоть и пытался драться с шофером автобуса так, что тот из злости не открыл дверь на следующей остановке, заодно попало и Василию, настаивавшему на диком предположении, что Федор догадается ехать следом и, стало быть, нужно ждать следующего автобуса.
Но кто бы смог так остановить первое же такси, не имея в этом деле никакого опыта? Только Максим. Так Геракл остановил у пропасти колесницу какой-то царевны.
А кто бы смог найти Федора, с искусностью подпольщика (проворонил Федор свое призвание!) захоронившегося, пропавшего в промежутке между автобусной остановкой и домом?
Нет, Максим – это супер. Часа через два они уже шагали под сводами Витебского вокзала. Плотной группой, держась за плечи и руки друг друга, поминутно оглядываясь и пересчитываясь, они вошли в электричку. Сразу обмякнув, как мешки с картофелем, опустились на скамейку. Говорить не хотелось.
Электричка застрекотала, тронулась, и Федор прижался лицом к стеклу, более чем по-детски водя глазами туда и обратно. Все улыбались и тоже смотрели в окно.
– Ну что же, может, сухонького по этому поводу? – спросил Петр.
– Давай, – чуть помедлив, сказал Максим. – Можно и сухонького, раз такие дела. Не думал я, что выйдет у нас. Повезло, здорово повезло.
– Что не выйдет? – осведомился Петр.
– В Пушкин поехать.
– Почему не выйдет? Странно, что еще такая канитель получилась.
– Орясина ты полупелагианская. Много ли у тебя чего выходило?
Достали бутылку сухого, вот только ножа ни у кого не нашлось. Настолько непривычно было пить сухое, что никто, даже Федор, не имел особого опыта открывания таких бутылок – с пробкой.
– Эй, приятель, у тебя штопора нет? – обратился Василий к человеку, сидящему невдалеке.
Тот мотнул головой.
– А ножа какого-нибудь?
Гражданин, чуть помедлив, достал узкий, похожий на шило нож.
Василий приладился и стал продавливать и терзать пробку, но никак не получалось.
– Мне выходить на следующей, – сказал гражданин.
– Не ссы, выйдешь, – беззлобно откликнулся Максим, насмешливо и мудро хлюпнув носом. Видно было, что он расслабился и пришел в себя.
Василий заторопился и стал тыкать ножом так, как толкут картошку на пюре. При очередном ударе он промахнулся и всадил нож себе в запястье. Струйка крови ударила в пыльный пол.
– В вену, – печально констатировал Василий.
Сидящие невдалеке граждане всполошились, стали глядеть с отвращением, некоторые пересели.
– Немедленно идите в травмпункт! – вскричал мужик, который дал нож. – Пойдемте, что вы сидите?
Действительно, электричка стояла на остановке. Стояла и стояла, пока не объявили:
– Товарищи, просим освободить вагоны. Электропоезд дальше не пойдет.
Когда они вылезли в Пушкине, кровь уже не покрывала платок новыми пятнами.
Небо было сплошь в тучах, накрапывал дождь.
– Да, не зря ты, Федор, ватник взял! – засмеялся Петр.
– А мы пойдем в парк? – оглядываясь, спросил Федор.
– Конечно, – ответил Максим.
Все улыбались.