Владимир Шнюков
Приют отверженных
По ожившему голосу Дмитрия и появившейся вместе с тем улыбке на лице можно было заключить, что воспоминание об этом событии доставляет ему истинное удовольствие.
– Прибыл я в Глебовенск, говорю жене: так и так, мол, давай будем жить в Кирилловом Береге. Она, как сейчас помню: «Ты что, Незговоров, упал! Да лучше сразу в петлю!». Я ей объясняю, что там у нас совсем иная жизнь будет. А она: «Жизнь везде одинаковая. Человеческая жизнь. Только одни в ней живут по-человечески, а другие выкобениваются, строя из себя невесть что». Не поехала она со мной…
Это воспоминание, напротив, было не из приятных, и Дмитрий быстро переключился на главное.
– Ты спросишь: чем же особенен Кириллов Берег? Ответ будет простой: свободой. Десять лет я здесь живу и за всё это время никто ни разу не спросил у меня никаких документов, ни разу не подписал я ни одной бумаги, никто никогда не указывал мне, как жить и что делать. В занятиях своих я волен – могу и побоку пустить общинное хозяйство, если найду другой способ кормить семью, скажем, в окрестных местах дело заведу. Никто мне тогда и слова упрёка не скажет. Закон жизни здесь свой и опирается не на внешние установки, правами и обязанностями зовущиеся, а на внутреннюю потребность каждого, здесь живущего, жить честно, по справедливости. Если ты скажешь, что такой потребности не существует, что это блажь, вымысел, а живёт человек сообразуясь со своей выгодой и законами, эту выгоду регулирующими, необходимыми, так как в противном случае каждый потянет на себя, а значит к хаосу; если ты так скажешь, то у меня, пожалуй, не найдётся возражений – кроме одного. Возражение это – Кириллов Берег. Никто и никогда здесь, на нашей территории, не подчинялся ни одному из существующих в стране законов, никто и никогда не издал ни одного предписания…
– Дмитрий, – не выдержал я, – так что же у вас получается: государство в государстве? И власти терпят? Странно…
– Видишь ли, – чуть помолчав, ответил Дмитрий, – так повелось, что селились здесь люди, как говорится, не от мира сего. Прочие, скажем так – нормальные, не приживались. Вот и сложилось своё, как ты называешь, государство. Только живёт оно по законам не писанным, не объявленным. А власти, конечно, не терпят: и выселяли, и в тюрьмы сажали, и сжигали посёлок в былые годы. Люди по лесам скрывались – есть у нас места обжитые, потайные, – потом снова здесь отстраивались. Место для жизни хоть и очень пригодное, но глухое – это Кириллов Берег и спасало. Однако времена изменились, свободы для человека в стране больше стало, власти от нас, вроде, отпустились. Главное, конечно, дети, что здесь родились, растут. Надо, чтобы они выучились, мир посмотрели – не сидеть же им здесь монахами. Сложности с этим есть: регистрация, паспорта, трудовые книжки, военный призыв… Но находим пути. Всех выучиваем, в столицы отправляем, стипендии студентам платим. И что примечательно: многие, отучившись, или пожив в городах, возвращаются в Кириллов Берег, здесь всякие дела затевают. Да и которые не возвращаются сюда – не забывают. Года четыре назад кирилловобережские выпускники политехнического свою фирму в Питере открыли. И дела у них в гору пошли. Так теперь фирма эта изрядно поселковый бюджет пополняет.
– Ну а община – это что? – в моей голове не очень укладывалось устройство здешней жизни.
– Как сказать… Кооператив, наверное. Ферму животноводческую держим, мебель кое-какую навострились мастерить, лес заготавливаем, срубы на продажу. Электростанция у нас своя. Ну и мастерские, кузница вот…
– И что – не бедствуете?
– Были тяжёлые времена. Сейчас жаловаться грех. Пару лет назад у атамана деньгами разными все ящики были забиты, сундук особый пришлось завести…
– А почему были? Неужели ограбили?
– Ну нет – кому грабить! Свои не подумают, а от сторонних нас нечистая сила хранит, – засмеялся Дмитрий. – Деньги наши мы в планеры вбухали.
– А это как?!
– Да просто. Молодёжи нашей захотелось на планерах летать. Пришлось потрясти атаманов сундучок.
– Хорошо, экономику вашу я уяснил. А вот, Дмитрий, если не выполнишь ты общинную работу – тогда как?
– Накажут. Но не за то, что производство подвёл, а что слово не сдержал. На суде так и пометят.
– Каком суде?
– Общинном. Атаманов сход зовётся. Тринадцать выбранных человек собираются каждый месяц, или по важному случаю, и все споры разбирают.
– Много споров?
– Немного, но каждый месяц что-нибудь есть.
– И что – суровы приговоры?
– Три вида: отлучение от дел на какой-то срок; отлучение от Кириллова Берега – это навсегда; и дуэль.
– Какая дуэль?
– Обыкновенная. Стреляются. А что тут особенного – люди ведь очень разные и здесь собрались. И порой их пути ох как тяжело пересекаются. Настолько тяжелы бывают обиды, что помирить не удаётся, а определить виновного и наказать – не получается. Тогда судьи и дают разрешение на дуэль Условия оговариваются сразу.
– И часто у вас стреляются?
– Нет. На моей памяти четыре случая.
– Между своими, кирилловобережскими?
– Не только. Один раз свой с пришлым.
– Ясно… Значит, дорожник, что прошлым летом здесь убит, на дуэли пулю получил?
– Да, – коротко ответил Дмитрий, без нажима, но настоятельно показав нежелание говорить об этом случае.
Глава 4. Деньги. Схватка
Дверь вагончика-бытовки за Поленовым захлопнулась с такой силой, что отскочила назад, жалобным треском отозвавшись на столь грубое обращение.
– Ну что, Славка? – Огницкий, не вставая с раскладушки, внимательно посмотрел на вошедшего.
– Суки! – коротко бросил Поленов, опускаясь на стул и вся его крепкая, спортивная фигура энергично дёрнулась, подтверждая сказанное.
– Ладно, успокойся, – Огницкий сел, отложил журнал. – Расскажи толком.
– Дубы, понимаешь, Серёга, – ду-бы, рвань дремучая, чушки кириллб…, тьфу, язык сломаешь, выговаривая этот вонючий поселок, – красивое, живое лицо Поленова искрилось всеми красками ярости, какие только мог выдать его могучий темперамент.
– Да не суетись ты, рассказывай, – голос Огницкого стал нетерпеливым.
– Обожди, дай водки.
Огницкий достал из тумбочки бутылку, подал Поленову. Тот откупорил, разлил по стаканам и, не дожидаясь пока Огницкий возьмёт свой, выпил.
– Так вот, слушай, – чуть успокоившись, начал Поленов. – Пришёл я в их чухонскую контору и всё обрисовал, как есть. Так и так, говорю, не скрываю – наша фирма от изменения проекта хорошо заработает. Но и вы поймите свою выгоду: шоссе теперь рядом с посёлком пройдет, а если по проекту – то двадцать шесть километров по еле живой грунтовке вам до него добираться. А памятник ваш, мол, рушить не будем, перенесём в другое место. И что ты думаешь? Пеньки эти кириллобережские сидят и смотрят на меня, как папуасы на Миклухо-Маклая. Потом старший у них, ну этот, бородатый, говорит: я против. И все за ним: против, против, против…. Бараны! И больше ни слова – почему, отчего они против. Тут я уже чувствую – закипаю: да поймите вы, говорю, для вас же стараемся, мужики мои горбы на этой дороге заработали, чтобы в вашей дыре по-человечески жить можно было…
– Да я бы не сказал, что тут дыра, – Огницкий был пока спокоен. – Ты видел, домики какие у них стоят – игрушки.
– Ну, пусть не дыра, но тмутаракань же, медвежий угол. Староверы, что ли, они тут все.
– Так что дальше?
– Что, что… Они мне сказали: тебе, мол, не понять. И ушли. Всё.
– Зря ты, однако, меня не дождался, один пошёл, – в голосе Огницкого проглянуло раздражение. – Вдвоём бы, может, уломали. А то ты там сразу горячку пороть начал – они и шарахнулись.
– Не помогло бы, Серёга, поверь. Я всё делал аккуратно, дипломатично. В конце сорвался, но тогда уже ясно было – меня не слушают. Полное отрицание всего, что я ни скажу. Стена, понимаешь, – сте-на. Из бараньих лбов.
– Деньги предлагал?
– Конечно. Так и сказал: десять миллионов хоть завтра перечислим, куда скажете. Можем и наличными. Понимаем, говорю, что посёлок тоже несёт затраты, так сказать, морального характера. Предлагаю им эти миллионы и вижу – бородатый ухмыляется, купить, мол, собираешься – так, я понял, он думал. Хотя чего непонятного – обыкновенный договор, бери эти миллионы и делай с ними, что хочешь: хоть ещё один памятник своему идолу ставь, хоть ещё один аэродром строй, – дремота эта, вроде, планеры имеет, воздухоплаватели занюханные…
– Может, мало предложил?
– Нет, Серёга. Я почувствовал: отдай мы им хоть всю прибыль – пустой номер. Случай безнадёжный. Это же фанатизм какой-то, идолопоклонство.
– Да-а…, – Огницкий мусолил сигарету. – А может, мы всё же что-то не понимаем в их жизни, а, Славка? Другой уклад, другая психология.
– Какой уклад! Какая психология! Сережа, что ты говоришь! Есть одна-единственная психология – человеческая. И руководствуется она здравым смыслом. И это – нормально. А в данном конкретном случае здравый смысл однозначно за то, чтобы принять наше изменение проекта строительства дороги, поскольку это несёт посёлку – всему посёлку! – совершенную выгоду, – слова Поленова падали чётко, выверено и энергичным движением правой руки со сжатыми в кружок главным и указательным пальцами он как бы отмечал каждое слово. – Ну надо, надо срыть этот холм, негде больше в том месте провести дорогу. И у меня не укладывается в голове, хоть ты режь меня, как это нельзя пожертвовать этим глиняным бугром ради тех очевиднейших выгод, которые даёт наша дорога. Разве это не варварство?
Помолчали. Июльское солнце стояло уже в зените. Тишину знойного летнего дня нарушали лишь овода, с монотонным воем толпившиеся около закрытого сеткой распахнутого окна вагончика.
– Так что делать будем, старшой? – нарушил молчание Огницкий.
– Вот именно – делать надо, – Поленов встал. – Чего менжеваться, Серёга? Все права на нашей стороне: изменения согласованы, бумаги собраны, печати стоят. Значит, вперёд. Нянчимся мы с этими чалдонами. Я сказал бульдозеристам, чтобы начинали.
– Смотри, Славка, народ тут, говорят, крутой…
– Да ладно, не пугай. Пуганый. Только чего наши не начинают, не слышно.
– Вон Захариков идёт, скажет, – Огницкий тоже встал. – Уж не случилось ли там чего…
Вошёл Захариков – угрюмый, угловатый мужик, бригадир бульдозеристов. Искоса взглянул на початую бутылку водки и встал у входа, ни слова не говоря, опёршись на дверной косяк и рассматривая носок своего кирзового сапога.
– Ну, чего не начинаете? – резко спросил Поленов.
– Да так, – Захариков оставил сапог и занялся разглядыванием грязных ногтей на правой руке. – В общем, Степаныч, мы решили на ихний холм не ездить.
