Владимир Шпаков
Возвращение из Мексики
– Плитку укладывать хочешь? – спросил обладатель хохолка. – Извини, набрали уже орлов… Приходи через месяц, когда будем ограду подновлять.
Я смущенно забормотал, дескать, работа не нужна, а вот кагор… Выслушав меня, собеседники переглянулись.
– Два фургона, говоришь? Да куда ж нам столько, родное сердце? Разве мы столько выпьем?
Мужик с хохолком цепко меня оглядывал, будто обшаривал карманы.
– Можно впрок купить… – неуверенно сказал я. – Впереди ведь еще Пасха, ну и так далее…
– Конечно, родной, конечно… И Пасха, и Троица, и Успение Богородицы… Сам-то крещеный?
– Ну., да… В детстве крестили.
– В детстве – это хорошо. В детстве мы эти… агнцы, да, Кирилл?
– В детстве – все агнцы, зато потом…
Толстый Кирилл, кажется, имел в виду меня, дескать, из безвинной овцы некоторые потом превращаются в живоглотов.
– Так как, берете? Я видел в коридоре пустые бутылки, там под брезентом один опорожненный фургон уж точно стоит.
Хохолок удивленно закачался влево-вправо.
– А ты хват – разглядел, чего хотел! Ну, ладно, если ты такой умный, то вспомни, что написано на бутылках?
– Написано: «Кагор».
– А еще что?
– Ну, «Чумай»…
– Вот! Мы молдавский кагор покупаем, ясно тебе?
– Краснодарский лучше! – убежденно сказал я.
– Зато молдавский дешевле.
– Это как-то непатриотично… – проговорил я после паузы. – У нас с Молдавией трения, приднестровский конфликт, а вы в это время…
– Ну, ты загнул! Выгода – она границ и конфликтов не знает. Нам выгодно это, понимаешь? А с тобой связываться – невыгодно!
Я помолчал, потом сказал:
– А маятник Фуко вешать не пробовали?
Парочка опять переглянулась.
– Что за маятник, родной? – спросил хохолок с подозрением.
– Его подвешивают за верх церковного купола, чтобы вращение Земли демонстрировать. Если деньги за это брать, тоже выгоду можно поиметь.
Повисло нехорошее молчание.
– А ты, однако, безбожник… – произнес Кирилл и, выпрямившись, уперся головой в подвальный свод. – А с безбожниками у нас разговор короткий…
– Сами хороши! – огрызнулся я, ретируясь. – Сейчас пост, между прочим, а вы тут водяру трескаете!
Я не стал огорчать Мосину неудачей, решил, что сделаю это после пресс-конференции.
Мероприятие проходило в малом зале Дома журналистов. Ища место, я здоровался со знакомыми, то и дело слыша: сколько лет, сколько зим! Ты куда пропал, а? Мы уже решили: ты умер… «Не дождетесь», – думал я, придерживая сумку с бутылками.
На сцене восседал вальяжный чернобородый человек, он что-то быстро говорил по-итальянски, а сидевшая рядом дама с короткой стрижкой (надо полагать, Костюкович) переводила. В первом ряду я заметил Дятлова, однако там мест не было.
– Ну? – саркастически спросил один из знакомых, свободный философ по фамилии Брандт. – Тоже пришел отметиться? Тогда садись, приобщись к дискурсу этого профессора.
– Почему профессора? – я присел на уступленный кусочек стула. – Он вроде как писатель.
– Нет, он именно профессор! Все, что он пишет, – это же университетская лекция, закрученная в детективный сюжет!
Брандт был фигурой гомерической, и предметы поклонения у него были такие же. Ницше, Селин, Чарльз Буковски – все, кто идет перпендикулярно толпе, превозносились Брандтом, остальных же он в упор не видел.
– Собрались, смотрите на них! – Брандт саркастически кривил рот, озирая сообщество. – Дескать, мы тоже участники европейской интеллектуальной жизни! Тоже не лаптем щи хлебаем!
Публика в зале и впрямь напоминала неофитов, приобщавшихся к таинству, которое ожидалось в течение всей жизни. Те же, кому удалось усесться на сцене и составить что-то вроде президиума, вообще парили в облацех, их лица без всякого преувеличения сияли.
Эко вел себя свободно, много шутил, возвышаясь на высоком подиуме, как римский бог, изволивший посетить гиперборейскую страну. Гиперборейцы, напротив, своей неестественностью и суетливостью демонстрировали безнадежный провинциализм.
Брандт толкнул меня в бок.
– А Дятел-то – глянь: никак вопрос задать решил!
Вскочивший в первом ряду библиофил что-то прокричал, получив краткий шутливый ответ. Дятлов захлопал в ладоши, приглашая зал присоединиться, а Брандт закатил глаза в потолок.
– Нет, ну что за низкопоклонство?! – он раскрыл газету. – Ты лучше посмотри, что пишут про твоего любимого Эко!
– С чего ты взял, что он у меня любимый? Он у Дятлова любимый.
– Ну, с Дятла чего возьмешь? Дятел – он же и в Африке, как говорится… Короче, слушай. «Когда этот человек объявляет, что заканчивает новый роман, издательские машины по всему миру приходят в движение. Литературные агенты начинают бороться за права на переводы и издания. Новый роман этого маэстро интеллектуальной интриги подобен камню, который обрушивает лавину…» Тьфу!
– Ну, положим, я бы тоже не отказался, чтобы издательские машины скрипели и литагенты шустрили, когда я заканчиваю что-то писать. Но ведь не скрипят, увы.
Моей ошибкой было то, что я втиснул между собой и Брандтом сумку. Тонкий кожзаменитель не мог скрыть лежащих в ней сосудов, и приятель, поерзав, спросил: что, мол, там?
– Кагор… – вздохнул я.
– Ну, даешь! Ты бы еще шампанского притащил, чтоб отметить приезд этого макаронника! Ладно, здесь есть одно укромное место, в курилке. Пойдем, раздавим твой кагор…
Говорить про образцы продукции было бессмысленно. Оставалась робкая надежда, что церковное винище Брандту придется не по вкусу и хотя бы одна бутылка уцелеет. Увы, аппетиты на спиртное у Брандта были тоже гомерические: два кагора пролетели мелкими пташками.
– Идем продолжать в «Борей», – сказал Брандт.
Я не возражал, философски решив: книжку все равно не купил, автограф не светит, а тогда – почему не выпить? Мы продолжили в подвале «Борея» водкой, потом забежали в актерское кафе заполировать выпитое пивком. Коктейль крепко шибанул в голову, мы шатались, идя по вечерней улице, и спорили, перескакивая с пятое на десятое. Как всегда, Брандта понесло в сторону своих «перпендикулярных» любимцев, о них он мог болтать хоть до утра.
Вскоре мы оказались возле цирка, встав рядом с афишей. А Ницше?! А тварь дрожащая?! Нет, при чем здесь тварь?! А вот при том! С афиши идиотически улыбались два клоуна, мы тоже чем-то напоминали идиотов. Я вдруг увидел нас со стороны: двое в соплю пьяных людей выкрикивают непонятные слова, и если бы нас кто услышал…
Оказалось, нас услышали.
– Нет уж, – не давал повернуть голову Брандт, – ты в глаза мне смотри! И отвечай: кто из нас та самая, дрожащая?
– Оба, – отвечал я. – Только я этого не отрицаю, а ты пальцы растопыриваешь.
– Я пальцы растопыриваю?!
– На полторы октавы, как Рихтер.
– Рихтер – выдающийся человек, высший! Он имел право растопыривать пальцы!
– Но ты же не Рихтер. Ты всего лишь Брандт.
Пока оппонент подбирал аргументы, я таки повернул голову. И увидел трех ментов: те стояли возле машины и, поглядывая на нас, весело переговаривались. Возможно, заключали пари: кто быстрее упадет? Или: кто первый врежет противнику в морду? Думаю, они стояли давно и должны были основательно пополнить образование в части философии бунта.
– Ну, мы пошли? – спросил я, почти не надеясь на положительный ответ.
– Я бы сказал: поехали! – загоготал один из ментов. – Предлагается автомобильная экскурсия по вечернему городу! Оплата – в конце маршрута!
Я никогда не понимал милицейской логики, не понял и на этот раз. Нас довезли, выгрузили из «стакана», но перед дверью меня остановили.
– Ладно, – сказали, – ты можешь гулять. А вот с приятелем твоим мы потолкуем!
Массивная железная дверь лязгнула, скрыв Брандта в недрах ментовки. «Оставь надежду всяк сюда входящий…» – вспыхнула надпись на черном железе. Я попытался заглянуть внутрь через окно, однако там виднелась лишь наглухо задернутая штора. Я выкурил сигарету, мысленно проклиная моего ницшеанца, затем приблизился к двери. Звонка обнаружить не удалось, и я постучал по железу костяшками пальцев. Глухо. Я постучал еще раз, потом грохнул кулаком. Безответность прибавила наглости: я начал методично долбить кулаком по двери, и раза с двадцатого та распахнулась.
– Ну, чего ты стучишь? – примирительно сказал мент. – У тебя это… деньги есть?
– Практически нет.
– Вот и у него ноль. Практически… – мент вздохнул. – Что ж вы так, ребята? Надо это… Иметь в кармане на всякий пожарный!
– Надо было нас до того брать. Тогда в карманах было.
– А повод? До того повода не было бы, а просто так нельзя…
Мент еще раз вздохнул.
– А этот твой Брандт… Он какого происхождения – еврейского?
– Германского, – сказал я.
– Фашист, значит… Хотя – какая теперь разница? Если денег нет, то хотя бы душу отвести…
Брандта вытолкнули за дверь через полчаса. Приятель держался за печень, матерился, но как-то тихо – видно, душу менты отвели основательно. Когда поймали такси, я спросил:
– Ну, понял теперь, сколько в этом мире твоя жизнь стоит? Рихтер Ницшевич, твою мать…
– Да уж… – пробормотал Брандт, потирая правое подреберье.
– Ты – всего лишь дощечка, понял? А жизнь – это огромный маятник Фуко, он раскачивается, приближаясь к тебе, и в один прекрасный день – щелк! И нет тебя, грешного!
– Слушай, – озираясь, сказал Брандт, – я, наверное, поеду все-таки. А то нас, я чувствую, еще раз заберут.
На следующий день Якут на работу не вышел, по огромной захламленной квартире бродил один лишь хозяин, толстый и мрачный. На вопрос о прорабе я бодро ответил, дескать, у него домашние дела.
– Дела у него? Ну-ну. А это – тоже дела?
Мы стояли в кухне, хозяин отвернул кран, и через минуту на стене расплылось мокрое пятно.
– Вы чего, заразы, наделали?! Предупреждаю: буду наказывать рублем! За такой ремонт не платить надо, а вычитать!
Я изъявил желание сбегать за новым водостоком, дабы исправить огрех, но хозяин показал фигу: нетушки, разбираться будем, когда появится эта якутская морда! То есть я получал три-четыре выходных – примерно столько продолжались запои прораба.
Отвыкший от праздности, я включил дома «ящик» и тут же увидел Умберто Эко. Вначале показали Публичную библиотеку, где писатель читал открытую лекцию, и толпы слушателей, ловивших каждое слово. Показ закончили красноречивым кадром: раздавленная стеклянная витрина в лекционном зале, на которую взгромоздился некий жадный до информации студиозус.
Репортаж из Дома журналистов начали с вопроса Дятлова. Мелькнула кислая физиономия Брандта (меня почему-то отсекли), после чего Эко заговорил о босоногом детстве, когда он запоем читал русских классиков. «Интересно, – подумалось вдруг, – а Гоголя в Италии так же встречали?» Насколько я знал, в его честь чепчики в воздух не бросали и витрин в римской библиотеке не давили. У нас же сплошная кумирня, и я тут не был исключением. То есть я уже решил: если заработок накрылся, то хотя бы автограф получу.
Но для начала следовало огорошить Мосину, на чьем пути встали молдаване со своим винным демпингом.
– Не берут, говоришь? Дорого? Ну да, ну да… А сам что сейчас делаешь? С Умберто Эко пойдешь встречаться?! Слушай, заскочи на минутку, у меня на этот счет идея есть!
Как я и предполагал, Мосина о трех бутылках даже не вспомнила, зато выдала такое! В общем, у нее возникла идея поставить «Маятник Фуко» на театре, что должно было произвести эффект разорвавшейся бомбы.
– Постой, но это ведь проза!
– Ерунда, мы с тобой в два счета превратим ее в драматургию.
– Ну, если в два счета… А о чем это? Ты хоть читала?
– Слышала. То есть примерно представляю: тамплиеры, масоны, каббалисты… Публика от всего этого визжать будет!
– А деньги? – ехидно спросил я. – Сама понимаешь: это ведь страшная сила. А кто их даст под твоих тамплиеров?
На лице Мосиной мелькнула торжествующая улыбка.
– Умберто Эко!
– Ты серьезно?!
– А что? Ты сегодня подойдешь, скажешь, что готовится постановка, и я уверена: он будет очень рад! Я проверяла: у нас пока никто его не ставил, мы будем первыми!
У меня вдруг заболел зуб. Я ничего не имел против Мосиной, она была далеко не бездарной, но здесь я чувствовал: она на краю. Это было отчаянье, съехавшая крыша, жест утопающего, который хватается за соломинку (нужное – подчеркните). И верно: спустя минуту она уже хлюпала на моем плече, бормоча, мол, посетила Антона, тот совсем слабый, надо больше фруктов возить, а где деньги? И самореализации никакой, а от этого хоть в петлю, так что прости мои дурацкие идеи…
Она вытерла слезы.
– Ладно, бог с ним, с твоим любимым Эко.
– С чего ты взяла, что он у меня любимый?
– Я, может, Вампилова восстановлю, которого на Моховой делала.
– Да? А…
– Добудем как-нибудь деньги, не переживай.
Автограф, тем не менее, я по-прежнему хотел получить. Тамплиеры меня мало интересовали, и я приобрел небольшую (а главное – недорогую) книжку под названием «Пять эссе на темы этики».
На втором этаже Дома книги царило столпотворение. Даже в советские времена, когда выбрасывали в свободную продажу Дрюона и Дюма, здесь не наблюдалось столько возбужденных лиц. Лица были в основном молодые, с нездоровым румянцем – то ли по причине культурного шока, то ли от выпитого пива.
– Эй, ты куда? – обернулся ко мне некто долговязый, когда я сделал попытку пробиться сквозь толпу. – Тут вообще-то пипл уже час пасется, так что торчи сзади…
– Кто не успел – тот опоздал, – высокомерно добавила его спутница, низенькая и круглолицая.
«И чего они выступают? – подумалось. – Их положение, в сущности, мало отличается от моего…» Я ошибался: долговязый вдруг зааплодировал, и я понял, что сектор обзора у него больше. То есть в силу своего роста он видел классика, я же наблюдал лишь косвенные признаки его появления.
Круглолицей тоже достались косвенные.
– Коль! А Коль! – теребила она долговязого. – Тебе видно, да? Ну, какой он, скажи?
– Нормальный, – отвечали. – С бородой. И в очках.
Она вставала на цыпочки, подпрыгивала, а я решил слушать, благо, задействовали микрофон, а бороду с очками я уже лицезрел. Издатели хвалили переводчицу, та хвалила издателей, а господин Умберто Эко выражал крайнюю признательность обеим сторонам. Вот только, растолковывала толпе мадам Костюкович, устал он очень, понимаете? Немолод уже классик, а тут его буквально разрывают на части. Поэтому автограф-сессия продлится недолго, минут пятнадцать, после чего им нужно ехать в гостиницу.
Словосочетание «автограф-сессия» в те годы было непривычно для русского уха. «Сессия» вроде предполагала порядок, чинность и четкость, но становиться в очередь за автографом?! Короче, толпа начала придвигаться к столу, за которым расположились писатель и переводчица. Толпа потрясала книжками разных лет и мест издания, она жаждала закорючку на титульном листе, и противостоять этому стремлению не могли никто и ничто.
– Осторожнее, друзья! – крикнул издатель, мужественно вставший на пути толпы. – Не беспокойтесь, автографы получат все!
Ага, держи карман шире! Наши люди знали: все никогда не могут получить («Кто не успел – тот опоздал»), а значит, надо опередить остальных. Долговязый, в которого мертвой хваткой вцепилась круглолицая, усиленно работал локтем левой руки, держа в правой толстенную черную книгу. Парочка служила для меня своеобразным тараном, я рвался за ней вперед, когда вдруг послышался скрежет сдвигаемого стола.
– Твою мать! – взвизгнул издатель. – Ты куда прешь, придурок?!
«Интересно, – подумал я, – будет ли переводить эту фразу Костюкович?» Казалось бы, писатель Умберто Эко обретал бесценный опыт: не всякому удается заглянуть в глаза бессмысленному и беспощадному русскому бунту! Но каково было профессору Умберто Эко?! Это ведь все равно, что на горгону Медузу глядеть: каменеешь, впадаешь в ступор, и тебя давят сотни ног…
В этот момент между долговязым и его спутницей образовалась прореха, там мелькнула борода, и я моментально сунул туда книжку. Когда парочка сомкнулась, рука оказалась зажатой горячими молодыми телами. Неожиданно я почувствовал, что книжку взяли из руки, и какое-то время моя раскрытая ладонь трепыхалась сиротливо и растерянно. Потом последовало быстрое рукопожатие, книжку вложили обратно, и, вытащив ее, я прижал к телу мою добычу. Есть автограф! Казалось, книжка прибавила в весе, стала равна тому черному тому, которым обладал долговязый, в общем, я был доволен.
Вскоре толпа была оттеснена. Находясь теперь в первых рядах, я мог наблюдать усталое, изможденное лицо маэстро. Показалось, что на лице был даже испуг, который Умберто Эко прятал за вежливой улыбкой. «А ведь ты тоже дощечка… – пронзила вдруг жалость к суперуспешному, суперизвестному, но всего лишь человеку. – Ты немолод, нездоров, а вокруг мечутся толпы фанатов, далеко не все из них понимают, о чем ты пишешь, но раздавить они могут – запросто…»
Умберто Эко достал платок, промокнул лоб и вопросительно взглянул на переводчицу.
– Господин Эко уже несколько дней дает интервью и автографы, – сообщила та. – Ему надо в гостиницу. Что? Ага, господин Эко хочет сказать два слова…
Последовало несколько тихих фраз, Костюкович покивала головой, затем проговорила:
– Господин Эко говорит, что у него в России, как он видит, появилось очень много друзей. И ему не хотелось бы их потерять.
«Друзья» смущенно переглядывались, вертя в руках символы приобщения к мировой культуре, затем захлопали. Я открыл свою тоненькую книжку наугад и прочел: «В 1942 году, в возрасте 10 лет, я завоевал первое место на олимпиаде Ludi Juveniles для итальянских школьников-фашистов…». «Интересное чтение меня ожидает», – подумалось, когда писатель с переводчицей удалялись под аплодисменты.
Летом Мосина раздобыла наконец деньги на спектакль. И опять были зажженная пламенными речами труппа, аренда сцены в ДК, декорации, нашлось дело и для меня: сочинить, напечатать и распространить рекламные листовки.
Когда я собрался выкупать тираж листовок, типография вдруг повысила цену. Как, почему?! «А газеты надо читать, маладой челаэк! – орал начальник типографии. – В стране кризис, понимаете?! Кризис!! И я не хочу оказаться без куска хлеба!»
Это было уже не дыхание, наступил дефолт как таковой. Мосина никогда не отличалась практичностью, и слово «дефолт» для нее значило не больше, чем слово «синхрофазотрон». Она по инерции скликала актерскую братию на репетиции, а те уже разбегались, как крысы с корабля, предпочитая генеральным прогонам стояние в очередях в сберкассу. Народ спасал свои сбережения, у Мосиной же не было сбережений, были только долги. О чем ей вскоре и напомнили: дескать, желательно вернуть кредит побыстрее.
– Почему побыстрее?! – не понимала она. – У нас же договоренность: конец текущего года! Да за это время мы заработаем в пять раз больше!
Только ее журавля в небе никто не хотел замечать, все предпочитали синичек в руках. Назначенная на сентябрь премьера была отодвинута на месяц, потом и вовсе приказала долго жить. Последний раз я видел Мосину на остановке, с авоськами – она в очередной раз отправлялась в санаторий к сыну.
– Ничего не получается… – кусала она губы. – Ни матери нормальной из меня не вышло, ни режиссера… Ну, почему так? Одним – все, как дураку Курамову с его фильмами идиотскими, а другим…
У меня гораздо меньше друзей, чем у господина Умберто Эко. Тем горше их терять. Тот грузовик сдавал задом медленно, то есть совсем медленно, пять километров в час. Он приближался неумолимо, как маятник Фуко, ударив худенькую женщину точно в висок. Говорили, что смерть была мгновенной, она даже вскрикнуть не успела. На похоронах вдруг возникла несостоявшаяся труппа, было много покаянных речей, фальшивых актерских слез, но лицо лежащей в гробу Мосиной будто говорило: «Не верю!».
Еще раз маятник вернулся спустя месяц. Как рассказала ее сестра, усыновившая Антона, к ней заявились какие-то бритоголовые, требовали вернуть долги. Однако от этого удара Мосина ускользнула.
Райский сад
Очередная просмотровая квартира требует ремонта, но Майе очень нравится расположение дома. Исторический центр, да такой, что центровее не придумаешь! Из окна видно Фонтанку, плывущие по ней теплоходы, отчего сердце трепещет в восторге. «Хочу здесь жить!» – говорит себе Майя, не замечая колотый кафель в ванной и облезлый потолок.
– Тут дырка в полу, кажется… – Кирилл трогает ногой углубление. – Она ПВХ прикрыта, а на самом деле…
Риэлтор Зверьков оттесняет его к окну.
– Какие дырки?! Какое ПВХ?! Вы сюда посмотрите! Это ж видовая квартира! Для себя берег, но если попались такие замечательные люди… От сердца отрываю, честное слово.
Бросив в окно сумрачный взгляд, Кирилл откидывает ногой пластиковую плитку. Под ней обнаруживается провал, на дне которого – черное отверстие.
– В такую дыру, пожалуй, крыса пролезет, – прикидывает вслух Кирилл. – Или другой домашний грызун.
– Господи, какие грызуны в наше время?! – не выдерживает Майя. – Чего цепляешься к пустякам?!
– Действительно, чего цепляетесь? – встревает Зверьков. – У вас что – рук нет? Наши руки, как говорится, не для скуки…
Майя жалеет, что взяла на просмотр Кирилла. Лежал бы на диване в Веселом поселке, как во время предыдущих просмотров, и лазил по своему дурацкому Интернету!
Зверьков выводит Майю в коридор.
– Знаете три критерия, по которым оценивают недвижимость?
Майя отрицательно крутит головой.
– Location, location & location. Что в переводе означает: место, место и еще раз место. А место тут, сами понимаете, уникальное. Ну, идемте во двор? Его отремонтировали недавно, любо-дорого посмотреть!
Ухоженный двор резко отличается от внутреннего наполнения дома.
– Ну? – вопрошает Зверьков. – Это ж не дом, а парадиз! Побелен, покрашен, двор замощен… Клумба есть! С тюльпанами!
Подскочив к клумбе, риэлтор выбирает крупный тюльпан, срывает и преподносит Майе.
– Вы прекрасны, как этот цветок! Полностью соответствуете парадизу!
Майя моментально тает. «Да! – кричит ее сердце. – Соответствую! Я выросла в ужасной новостройке, но всегда стремилась сюда, в исторический центр! Я поклонница Кваренги и Растрелли! Я хочу гулять по набережным и любоваться дворцами! Жаль, что муж-увалень не соответствует, он плоть от плоти Веселого поселка, еле уговорила на обмен…»
Благостную картину смазывает бомж, ковыряющийся в помойке. В грязном пиджаке, горбатый, он выглядит гнойным прыщом на выбритой щеке.
– Идемте на набережную, – подталкивает к арке Зверьков, но Кирилл интересуется бомжом.
– Что у него под пиджаком? – спрашивает.
– Что под пиджаком? – тревожится Зверьков.
– Кажется, горб шевелится…
– Ничего там не шевелится! – говорит Зверьков, выпихивая их со двора. – И шевелиться не может! А если и шевелится, то какая-нибудь гадость невероятная!
– Вот именно, – говорит Майя сурово. – Как у тебя язык поворачивается такое спрашивать?! Бр-р…
– Причем тут язык? Увидел, что шевелится, вот и спросил! И смотрит он как-то странно…
– Денег хочет, – говорит Зверьков, оглядываясь. – Они такие: просят на хлеб, а на самом деле хотят денег.
Выйдя на набережную, риэлтор с облегчением вздыхает.
– Была б моя воля, выселял бы таких на сто первый километр. Но нынешние законы… Поэтому приходится ждать.
– Чего ждать? – спрашивает Майя.
– Пока сами исчезнут. Скоро их не будет.
– Куда же они денутся? – интересуется Кирилл.
– Куда, куда… Денутся куда-нибудь. Если ничего им не давать, они вымрут, как тараканы без пищи.
Зверьков подмигивает Майе, чувствуя в ней союзника.
– А какие в этом доме арендаторы? Магазин итальянского кафеля, фитнес-центр, элитный ресторан…
Кирилл хмыкает:
– Название, однако, у этого элитного…
На фасаде багровыми буквами выложено: «Райский сАд».
– Разве плохое название? – недоумевает риэлтор.
– Неприятное, честно говоря. Конечно, если понимать это как игру слов…
– Так и понимайте. Вы знаете, что здесь раньше было? Дешевая рюмочная! Сюда такие вот бомжи толпами шастали, и запах оттуда шел… Радуйтесь, что арендатора сменили!
Майя радуется, Кирилл же настроен скептически.
– Убитую хату втюхивает, – говорит на обратном пути. – Причем наглым образом.
Задохнувшись от возмущения, Майя молчит, затем переходит в атаку. Дескать, по этим выражениям сразу видно жителя Веселого поселка. Втюхивают! Хата! Ты же сын школьных учителей, как тебе не стыдно, даже гастарбайтеры так не выражаются!
– Да по фиг мне, – отвечает увалень. – И вообще твой риэлтор…
– Что – мой риэлтор?! Он, между прочим, целый месяц с нами возится!
– Противный он. Зубы у него какие-то… Острые.
– Господи, твое какое дело?! Он же тебя грызть не собирается?
– Иногда кажется, что собирается. Вот возьмет, думаю, и вцепится в горло этими зубами…
– Не говори ерунды!
Выйдя из метро, Майя с тоской озирает привычное архитектурное убожество. Убегающий вдаль проспект наполняли дома, похожие на обувные коробки. Коробки поставили на попа, насверлили в них дырочек, после чего заселили туда человечков. По утрам человечки покидали коробки и спешили к станциям «Проспект Большевиков» и «Улица Дыбенко», которые засасывали население Веселого поселка, как две подземные воронки. Вечером воронки выплевывали человечков обратно, и те расползались по коробкам, чтобы вскоре отойти ко сну. «Какой грустный этот Веселый поселок! – думает Майя. – То ли дело Фонтанка! Или стрелка Васильевского! Хочу туда, хочу!»
Центр хорошел год от года. Фасады на Невском выглядели, как участницы конкурса «Мисс Петербург» – один другого краше. Дворы тоже соревновались в красоте; и тротуары сделались чище, и жители сплоченнее. Если кто-то посягал на вновь обретенную гармонию, они дружно выходили на протестные акции. «Нет башне Газпрома!» – слышалось с площадей. «Укоротите новую биржу!» – читалось на плакатах. Майя тоже однажды участвовала в акции, и лишь Кирилл портил настроение, выискивая в Интернете шокирующие новости.
– Вот, сообщение: на Стремянной рухнул дом. В двух шагах от твоей Фонтанки, между прочим.
– Ну и что? – раздражалась Майя. – Наша новостройка тоже может рухнуть!
– Такое, пишут, специально делается. Дома в центре сносят вместе с людьми. Зачем? Чтобы потом заново отстроить, но уже без жильцов. Чисто для красоты типа.
– Какой идиот это пишет?!
– Портал Фонтанка. ру.
– Это портал Фонтанка – вру! Ничего такого нет, и быть не может!
Возвращаясь с работы, Майя делает крюк, чтобы прогуляться по центру. Ноги сами приводят к дому на Фонтанке, который запал в сердце и притягивает, как магнит. Украшенный классическим фронтоном и полуколоннами, дом напоминает Русский музей. А может, Смольный институт. И падать вовсе не собирается, наоборот, выглядит очень даже основательно.
Майя находит глазами окно будущей (возможно) квартиры и, не удержавшись, машет рукой, вроде как приветствует саму себя, уже переехавшую. Настроение портится, когда входит во двор и видит все того же бомжа. Майя приближается к клумбе, делая вид, что разглядывает тюльпаны, и вдруг за спиной:
– Здравствуйте, кхе-кхе…
Майя вздрагивает.
– Добрый день…
– Поселиться здесь хотите?
– Да, есть такое желание. Но это еще неточно.
– Что ж, дело серьезное, спешка тут не нужна. Семь раз отмерь, как говорится… А меня дядей Женей зовут. Я тут… Да в общем, я тут всегда.
Бомж дядя Женя не спешит протягивать ладонь, но Майя инстинктивно прячет руки за спину. «Какой ужасный горб! – думает она. – Конечно, он не может шевелиться, но если дать волю воображению…»
– Интересный дом… – говорит дядя Женя. – Только делают с ним что-то не то. Была, к примеру, нормальная рюмочная. Водочка недорогая продавалась, бутерброды с килькой и половинкой яйца… По-человечески, в общем, все было. И тут на тебе – кабак на ее месте открывают! Да еще с таким названием…
– По-вашему, распивочная лучше? А по-моему, хуже!
Бомж смотрит на нее с сожалением.
– Да не в этом дело.
– А в чем тогда дело?
– Квота, знаете ли, увеличилась. Старые договоренности похерили, поэтому все время надо быть начеку… Все время…
Махнув рукой, он направляется к помойке. Майя же в недоумении. Бред какой-то! Квота, договоренности… Хорошо бы, чтоб к моменту переселения бездомных здесь вообще не было. Сто первый километр – это слишком, конечно, но по ночлежкам их расселить вполне гуманно.
Вскоре в новостях передают, что в городе открылось три ночлежки.
– Видишь? – говорит она мужу. – Целых три! Решают, то есть, проблему, и без всяких сносов домов!
Только Кирилл реагирует в своем стиле: мол, капля в море, туда можно от силы роту бомжей поселить. А их на улицах – армия!
– Выражаешься, как солдафон: рота, армия… Ты же сын школьных учителей!
– Да иди ты! – отмахивается Кирилл и опять утыкается в компьютер. – Тут не только у бездомных проблемы. Вот, пишут, что люди в центре исчезать начали – прямо из своих квартир.
– Опять Фонтанка – вру? – ехидничает Майя.
– Нормальный портал, между прочим. Короче, есть подозрение, что в дома кто-то проникает – через дырки в полу. Их нарочно оставляют, чтобы проникали…
– Чтобы кто проникал? Вурдалаки? Пришельцы?
– Кому надо, тот и проникает.
– А кому надо?
– Кому-то надо… – недобро усмехается Кирилл. – Главное, жильцов потом не находят.
У Майи выступают слезы, когда представляет, что оставшуюся жизнь проживет в грустном Веселом поселке. По утрам будет всасываться в воронку метро, вечером – выплевываться оттуда; потом супермаркет, плита, телевизор, и опять по кругу… Водопад слез усмиряют валерьянкой и клятвенными заверениями не читать желтый Интернет. Как не стыдно! Есть ведь газета «Деловой Петербург»! «Невское время»! «Санкт-Петербургские ведомости»!
На вторичный просмотр она отправляется в одиночку. Риэлтор ждет у метро с букетом тюльпанов, и легкое опасение (очень легкое!) тут же развеивается. Да, он понимает, что один раз – это мало, всего не заметишь. Так что милости просим, благо хозяева съехали, квартирой распоряжается агентство.
И опять она смотрит на облезлый потолок – и не видит. Видит колотый кафель, но не берет в расчет. Потому что Фонтанка за стеной, Невский в двух шагах, а там людей красивых орды, свет фонарей, блеск театров и т. п. Согласна ли она на доплату? Разумеется. Зверьков обнажает в улыбке зубы (и впрямь остренькие), после чего предлагает взглянуть на проект договора.
Майя рассеянно пробегает глазами бумагу, говорит, что договор устраивает, и опять к окну. На город спускается вечер, по реке скользят теплоходы и катера, и через форточку доносится приглушенный голос экскурсовода: «Посмотрите на дом справа! Его фасад решен в классическом стиле! Строгий, но изящный фронтон, полуколонны с коринфским завершением смотрятся просто великолепно! Дом был построен…» Имя архитектора съедает плеск реки, но разве в нем дело? Он был настоящий архитектор, а те, кто возводил Веселый поселок, были бездарными прорабами!
Когда Зверьков отлучается в туалет, Майя на всякий случай откидывает ПВХ-плитку. Странно: дырка стала больше. То есть, ей кажется, что стала больше, потому что муж накрутил нервы. Не зря же говорят: переезд – хуже пожара, никакая нервная система не выдержит. А потому, слыша шум воды, Майя торопливо укладывает плитку обратно.
