Владимир Суханов
Прощай Дебора
Глава 6
Журнал Берестова (III)
«Что ж, начинать?» – Начнем, пожалуй…
Пушкин, «Евгений Онегин»
12 августа
Свое исследование диска я решил начать с занесения в тетрадь всех его параметров и прочих сведений. Сделать это было, во-первых, необходимо: так я обезопасил бы мое исследование от случайной пропажи моей случайной находки, и, во-вторых, удобно при отслеживании хода исследования.
Общее впечатление о диске можно получить из моей зарисовки, которую я поместил в начале Журнала. Далее, форма диска. Это неправильная окружность, диаметр которой в максимальной части равен 165 мм; толщина – также неравномерна и колеблется в пределах 16–20 мм. Кстати, интересно, почему тот, кто изготовил его, выбрал именно такой размер? Может, такие параметры диска соответствуют некому ритуалу? А, может, причиной послужила и вовсе обыденная вещь? Например, такой размер позволил заказчику диска с удобством и незаметно пронести его из мастерской в имевшейся у него жестяной коробке из-под конфет? Так. Дальше. Обе стороны диска покрыты значками-рисунками, которые расположены внутри полосы спирали, разделяясь поперечными линиями на группы. Совершенно очевидно, что значки были вдавлены с помощью печатей в мягкую глину до обжига диска. Количество групп на каждой из сторон диска совпадает и равно 31. Вот еще один интересный вопрос: почему 31, чем замечательно это число? Пока у меня на этот счет вообще нет никаких предположений, но, я уверен, объяснение должно быть!
Чтобы не загромождать повествование всеми прочими сведениями, а именно: зарисовками 243-х значков-рисунков (из них различных было всего 45), объединенных в 62 группы, индексацией групп на диске и т. д., я решил отнести их в конец тетради, в раздел ПРИЛОЖЕНИЕ К ЖУРНАЛУ. Впрочем, несколько замечаний по индексации, т. е. по выбору порядка нумерации групп, имеет смысл привести здесь.
При начале любого исследования самым важным является выбор точки отсчета, иначе говоря, выбор неких постулатов, нарушать которые в процессе исследования будет недопустимо. При этом, необходимо придерживаться следующего правила: если исследование упирается в непреодолимое противоречие между каким-то, даже промежуточным, результатом и одним из постулатов, то неверным следует признать постулат, после чего, как это ни прискорбно, нужно вернуться к поиску новой точки отсчета. Как бы это объяснить попонятней? A-а, вот, вспомнил…
Весной 1881 года я выбирал между двумя факультетами Киевского университета, историческим и физико-математическим. Решил спросить совета у отца. Отец глубоко задумался, а потом сказал:
– Что я тебе могу сказать? Историк из тебя вряд ли получится. Ты честен, а потому никогда не сможешь стать частью этой касты царедворцев. Историк – это тот же щедринский адвокат по гражданским делам из «Благонамеренных речей», заинтересованный не в поиске истины, а в преуспеянии, зависящим от благосклонности, так называемых, общепризнанных авторитетов. Хочешь пример?
– Конечно.
– Согласно «Ипатьевской летописи» точкой отсчета становления Руси является год 862, когда аборигены Новгородской Республики (словене, кривичи, чудь и весь), погрязшие в усобицах, добровольно пригласили на княжение Варягов Руси. Карамзин справедливо назвал этот случай «беспримерным в истории», после чего попытался объяснить его, призвав на помощь всю свою «историческую» мощь. Очевидно, летописец был для Карамзина авторитетом, и он, как записной историк, даже представить себе не мог, что летописец лгал. А тот, действительно, лгал.
– То есть, ты хочешь сказать, что никакого Призвания варягов не было?
– Нет, я хочу сказать, что Призвания Варягов не было в 862 году, и Русь началась не в 862 году. Потому что иначе, несмотря на все ухищрения Карамзина и прочих, кроме как идиотами, Новгородских аборигенов считать нельзя. Действительно, согласно летописи в 862 году Новгородцы отправили делегацию к Варягам Руси с просьбой «княжить и володеть нами», но ведь согласно той же летописи, чуть раньше в том же году те же Новгородцы прогнали тех же самых Варягов, отказавшись платить им дань, которую платили до этого 5 лет подряд. Ну, не идиоты ли они после этого? Конечно, такого быть не могло, и может быть объяснено, например, полным презрением летописца-варяга к аборигенам. Мало этого. «Призвав» варягов во главе с Рюриком в 862 году, летописец вынужден был «умертвить» его до 882 года, и…
– Почему?
– Потому что первым Великим Киевским князем, в 882 году основавшем Киевскую Русь, в Византийской летописи, править которую русский летописец, естественно, не мог, назван Олег, тот, который получил прозвище Вещий. Поэтому Рюрик и должен был «умереть» до 882 года, и «смерть» эта привела совсем уж к анекдотическим летописаниям, связанным с его сыном Игорем. По русским летописям оказывается, что у первого Рюриковича и его жены Ольги их первенец Святослав родился в 942 году, через 39 лет после их свадьбы, когда Игорю было уже за 60, а Ольге – за 50 лет, а еще через 23 года княгиня Ольга поехала с официальным визитом в Константинополь, где василевс Константин Багрянородный, восхищенный неземной красотой Ольги просил ее руку и сердце. Каково! А ведь все эти нелепости получились только из-за выдуманного Призвания Варягов в 862 году. Согласен?
– Да-а… Но зачем летописцу понадобилась эта ложь?
– Как зачем? Чтобы возвеличить Рюрика! Прародителя правящей династии Киевской Руси! Ведь, кем был Рюрик на самом деле? Всего лишь одним из удельных князей. И вся его историческая заслуга состояла в том, что ему повезло умереть в присутствии Вещего Олега, который, будучи бездетным, пообещал умирающему усыновить его малолетнего сына Игоря. Конечно, такая проза не устраивала Рюриковичей, и летописец решил ублажить их сказкой о Призвании Рюрика, случившемся еще до образования Киевской Руси.
– Так, все-таки, было Призвание варягов или не было?
– Уверен, что было. Потому что оно описано в летописи слишком реалистично. Но было оно, конечно, не в 862 года, а много позже, на рубеже IX и X веков. Во всяком случае, после 985 года, когда Олег установил Новгородцам дань. Все в Новгородской Республике понимали тогда, что следующим шагом Олега будет полное завоевание Новгорода и установление у них государственного порядка Киевской Руси. И тогда, прощай Республика! Вот тогда-то и начались на Новгородской земле усобицы. Одни предлагали готовиться к войне с Олегом, другие покориться, а третьи придумали хитроумный план, как бескровно сохранить Республику, а именно: пригласить в Новгород на полное обеспечение Варягов того же племени, что и Олег, которые, в отличие от Олега, еще не перебрались в Киев с Варяжских берегов; также Новгородцы добровольно соглашались войти в состав Киевской Руси, но, и это было самым главным, на правах Княжеской Республики. Как раз эта идея и получила большинство на Новгородском вече. Вот и всё.
– Здорово! Пап, но ведь об этом нужно рассказать всем, и, в первую очередь, историкам.
– Ха! Я ведь не случайно начал с того, что назвал их кастой царедворцев, которых истина интересует постольку поскольку. В 63-м году я, будучи тогда чуть постарше теперешнего тебя, даже ездил в Петербург, к Погодину. Нашел. Договорился о встрече. Стал пересказывать, что и тебе сейчас: о лжи летописца, о неверном выборе точки отсчета… Куда там! Любезный Михаил Петрович и дослушивать меня не пожелал, прервал на полуслове вопросом: «А вот вы скажите, милок, к какому роду-племени принадлежал Рюрик?» В принципе, я был готов к этому вопросу Погодина, зная о его споре по этому поводу с Костомаровым, и ответил, что здесь я согласен с Ломоносовым, относившим Русских Варягов к западным славянам, поскольку и те и другие поклонялись западно-славянскому богу Перуну Видел бы ты, каким испуганным вмиг сделался знаменитый историк, как он забормотал быстрым шепотком: «Что вы, что вы, какие западные славяне, то есть вы хотите сказать, что наши предки пошли на поклон к полякам, этим бунтарям? Этим неблагодарным людям, которых осчастливила императрица Екатерина, с которыми, как неразумными дитятями, возятся нынешние Государи? Всё, всё, ничего больше не хочу слушать. Идите с богом милостивый государь». – «Лукавый царедворец!» – Ты, конечно, помнишь, что этими словами Пушкин навсегда заклеймил Василия Шуйского, но, я думаю, они как нельзя лучше подошли бы и к Погодину… Вот тебе, сын, и весь исторический сказ. Так что, поступай-ка ты лучше на математический…
Однако пора вернуться к диску. Итак, я решил присвоить каждой группе рисунков свой индекс. Безусловно, это здравая идея, которая поможет мне в дальнейшем, по меньшей мере, существенно упорядочить исследование. Но, как было сказано выше, любое исследование требует исходной точки отсчета, неких исходных постулатов, которые могут быть либо удачными, либо неудачными. В случае с исследованием проблемы Призвания варягов исходное предположение историков, согласно которому варяги были призваны в Новгород в 862 году, оказалось неудачным, что, как показал мой отец, повлекло за собой безобразную историческую ошибку. Ошибиться подобным образом, приступая к исследованию моего диска, я не хотел и именно поэтому очень тщательно отнесся к выбору «с чего начать». В первую очередь, наиболее важными мне показались две следующие проблемы:
какую сторону диска следует считать лицевой, а какую – реверсной?
как следует «читать» диск – от окружности к центру или от центра к окружности?
При решении первой проблемы я положился на волю случая, обозначив «Стороной А» ту, которая оказалась сверху, когда я впервые выложил диск из сумки на стол и сделал его зарисовку. Соответственно, нижняя сторона поименована «Стороной В».
Вторая проблема оказалась более интересной. Далеко не сразу я понял, что ее решение напрямую зависит от постулатов, без принятия которых нельзя проводить никакое исследование. Но когда я это понял, то сразу вспомнил, что говорила мне моя Мария: «Вот он, ключ к разгадке: найди смысл, скрытый в каждом рисунке, и он позволит получить из каждой группы рисунков известное выражение». Отсюда мне легко и просто удалось сформулировать два постулата:
каждый рисунок (r1, г2…. г45) на диске является смысловым иероглифом;
каждая группа рисунков (g1, g2… g62) определяет какое-то известное выражение.
Первой группой рисунков, которая была мной «прочитана» как жены-мироносицы, была «голова кошки + голова кошки + пчела». Отсюда вытекает и решение второй проблемы, а именно: если принять сформулированные только что постулаты за точку отсчета в исследовании диска, то «читать» его следует по направлению от окружности к центру (иначе, получится негодное словосочетание – «мироносицы-жены»).
Ну вот, теперь вроде всё. Кажется, я постулировал всё, что необходимо для настоящего исследования….
16 августа
Самое часто повторяющееся сочетание на диске (13 повторений) состоит из 2-х рисунков: 
Изображенного на первом рисунке профиля человека в очках я назвал очкариком, а круг с семью маленькими кружочками внутри – семиглазом. Назвал просто так, как говорится, для себя.
Разгадать примерный смысл, скрывающийся в этой паре рисунков (назовем ее s1), оказалось довольно просто. Сначала я заметил, что группу g8 можно составить, добавив пару s1 к группе g24, потом нашел еще одно подобное вложение: g26 = s1 + g30. Но и группа g24, и группа g30 являются законченными выражениями (согласно постулату № 2), равно как и группы g8 и g26, которые получены добавлением пары s1 к группам g24 и g30, соответственно. Но как это может быть? Не вникая в смысл «коротких» рисунков (g24 и g30), я предположил, что в них скрыты известные афоризмы, например, следующие, первые пришедшие в голову: с g24 я сопоставил «Всё течет – всё изменяется», а с g30 – «О мертвых ничего, или хорошо». Но, какое словосочетание можно добавить к этим известным афоризмам, чтобы получилось законченное выражение? А ведь это не сложно, и, по-моему, может выглядеть примерно так: «Древние говорили (учили, знали…): Всё течет – всё изменяется», либо «Выдающийся человек говорит (учит, знает…): О мертвых ничего, или хорошо».
Отсюда, с большой долей вероятности, очкарик обозначает выдающегося человека, выдающуюся личность или Человека (с большой буквы). И это, в общем, соответствует сути изображения… Но, в таком случае, семиглаз должен обозначать нечто, связанное с наукой (учением, знанием). Но каким образом круг с семью маленькими кружочками внутри может быть релевантным понятию наука? Не знаю. Пока не знаю. Буду думать, пока же мне пришла в голову другая мысль: «А мне встречались на моем жизненном пути выдающиеся личности»? или «Знаю ли я кого-нибудь, кто может стать впоследствии выдающимся человеком»? Сначала мне в голову пришел мой отец. Но я сразу усомнился: он всегда был слабоволен, а выдающаяся личность должна иметь железную волю, естественно, помимо таланта, трудолюбия и здравомыслия. И тогда я подумал о Германе Холлерите…
В начале мая 1886 года я получил письмо, написанное очень красивым почерком:
Мистер Берестов. Ближайшую неделю я буду на Манхеттене. Если у вас появится время и желание, подходите вечером 10 мая, примерно около 20 часов, в итальянское кафе, расположенное на углу 100-й улицы и Бродвея. На меня Вам укажет бармен. О вас мне говорил наш общий друг из «Нью-Йорк Трибьюн».
С уважением, Герман Холлерит.
Конечно, ровно в 8 вечера я был в указанном месте… Впрочем, сначала, пожалуй, стоит рассказать о упомянутом в письме нашем общем друге.
С начала 1886 года я мотался по Нью-Йорку и его окрестностям в поисках работы. И вот, это было уже в конце марта, бродя по центру Манхеттена, я увидел табличку «Нью-Йорк Трибьюн» и, на всякий случай, решил зайти: а вдруг у них окажется место грузчика или разносчика газет! В кабинете главного редактора толпились люди. Толстый мужчина восседал за единственным столом, разговаривая одновременно со всеми, объясняя, соглашаясь, отвергая и приказывая, – и всё это предельно краткими фразами. Улучив момент, я вклинился в общий хор:
– Господин редактор, я эмигрант из России, ищу работу. Могу делать всё…
– Прекрасно, прекрасно… Антонелла, ты еще не ушла? Тебе ведь нужны эмигранты? Поговори с ним, – быстрый кивок в сторону, и я для него перестал существовать…
Тут кто-то тронул меня за рукав. Обернувшись, я увидел худенькую брюнетку почти моего роста с огромными темно-карими глазами.
– Вы чех? Нет? Не говорите, не говорите, сейчас угадаю… Серб?
– Не угадали, я из России, русский.
– О-о-о, русских у меня еще нет… Я пишу очерк о жизни эмигрантов в Нью-Йорке. Антонелла Розетти.
– Андрей Верестов.
– А знаете, Андрью? Здесь есть неподалеку неплохой и недорогой ресторанчик, там мы сможем спокойно поговорить, а заодно и перекусим. Идет?
У меня почти не осталось в памяти, что еще было до того, как мы с ней оказались в номере гостиницы. Зато помню, что после полового сношения она очень заторопилась, чтобы быть дома к приезду мужа… да еще помню, как она промурлыкала «О, Andrju, addio, addio valle dipianti…», переиначенное из заключительного дуэта Аиды и Радамеса[4]. Но лучше всего помню, как я тащился потом в Южный Бруклин, где мы с Марией снимали тогда комнату, и повторял про себя: «Я мерзавец… я мерзавец… я мерзавец…».
…Итак, ровно в 8 вечера 10 мая я вошел в кафе. Герман Холлерит оказался молодым человеком высокого роста с веселыми, мальчишескими глазами и длинными, пышными усами, придававшими его облику нарочитую солидность. Он представил меня своему товарищу, Маркусу Блоху, оказавшемуся начальником Филадельфийского Бюро переписи населения США. После нескольких вопросов, касающихся работы земского статистика в России, которые, в основном, задавал Блох, между прочим, хорошим русским языком, мне было предложено место агента в Филадельфии с окладом 660 долларов в год. Для меня и Марии, двух безработных эмигрантов, две недели назад официально вступивших в брак, это предложение было сродни манны небесной.
В то первое знакомство с Холлеритом у меня осталось о нем впечатление, как о человеке исключительной целеустремленности. При последующих встречах в Филадельфии, когда он устанавливал и налаживал в Бюро работу своей электрической перфокарточной машины (табулятора), я обнаружил в нем, казалось бы, плохо согласующееся с жесткой, а порой и безжалостной целеустремленностью, умение дружески общаться с огромным количеством людей разных возрастов и состояний. Да, вот пример.
Во время одной из первых статистических обработок данных, кажется, о преступности в штате Пенсильвания, проводившейся с помощью табулятора Холлерита, случился казус: двойная набивка данных на перфокарты выявила недопустимое количество ошибок у одной из «перфораторщиц». По трудовому договору женщину следовало немедленно уволить с выплатой мизерного выходного пособия. Но произошло неожиданное. Присутствовавший на испытаниях Герман Холлерит решил поговорить с женщиной, и оказалось, что она была больна: накануне у нее был сильный жар. Вопрос об увольнении был тут же снят, меня он попросил отвезти ее к ней домой, куда вскоре приехал доктор. После осмотра больной, ей было выписано лекарство, а на вопрос мужа женщины, сколько ему нужно заплатить за визит, доктор ответил, что все оплачено его старым приятелем, мистером Холлеритом. Нетрудно представить, как после того случая относились к Герману Холлериту сотрудники Бюро.
Хотя без санкций тогда не обошлось: мне, как непосредственному начальнику той женщины, был объявлен выговор за необоснованное допущение больного сотрудника к работе.
Глава 7
Выдающаяся личность
Не знаю где, но не у нас,
Достопочтенный лорд Мидас,
С душой посредственной и низкой, —
Чтоб не упасть дорогой склизкой,
Ползком прополз в известный чин
И стал известный господин.
Пушкин, «Отрывки из писем, мысли и замечания»
Скольких «выдающихся личностей», в первую очередь, из литературных и окололитературных кругов, встречал на своем веку Скундин? – Не мало. Правда, некоторые из «выдающихся» проявляли себя исключительно в ресторане «Центрального дома литераторов», рассказывая собутыльникам о своей почти законченной эпохальной вещи. Но большинство несло крест «врачевателей человеческих душ» с полным осознанием важности и ценности своего положения. Это была привилегированная среда, которой Скундин дорожил и всегда помнил, что оказался в ней только благодаря своей женитьбе… женитьбе, переломившей его жизнь на две разные части.
Кем он был до свадьбы? – Простым шофером, начавшим крутить баранку мальчишкой на тракторе в колхозе, крутившим ее на фронте и продолжавшим крутить после войны на «Москвиче 400–422», на котором развозил газеты из типографии «Известий» в отделения «Почты СССР». А кем стал Скундин через какое-то время после свадьбы? – Интеллигентным, уважаемым человеком, писателем-эссеистом и еще зятем Ивана Михайловича Бочкова – доктора исторических наук, видного литературоведа, пушкиниста, члена «Союза писателей», члена нескольких солидных редакционных коллегий…
Впрочем, первые шаги к новой жизни были сделаны Скундиным самостоятельно: в 1953 году он, в конце концов, окончил школу рабочей молодежи, и осенью того же года поступил на заочное отделение исторического факультета МГУ. Жил он тогда все в том же доме в Сокольниках, в той же комнате, правда, уже вдвоем с матерью: отец умер через 6 лет после войны, а сестра с мужем и племянницей все-таки сумели отвоевать себе комнату Лидии Владиславовны…
– …Итак, Вы утверждаете, что не все языческие боги, которым Владимир Красно Солнышко установил кумиры на Киевском капище, были славянскими богами. Иначе говоря, вы придерживаетесь гипотезы Аничкова? Не бойтесь, не бойтесь. Говорите смело, положительную оценку Вы уже заслужили. – Доверительный тон профессора И.М. Бочкова расслабил Николая, и он тут же, чуть ли не с гордостью, заявил, что с трудами Аничкова не знаком, и вообще ничего не слышал о таком историке, а о не славянском происхождении некоторых богов на Киевском капище дошел своим умом…
– «Ну, в ином случае много ума хуже, чем бы его совсем не было…», – прервал Скундина экзаменатор, – Вы уж извините меня, что я Гоголя вспомнил – сами напросились. Но Вы мне нравитесь. Что ж, “хорошо” Вы заслужили. М-да, м-да…. Я смотрю Вы у меня сегодня последний… А знаете что? Как Вы смотрите на то, чтобы продолжить нашу беседу у меня дома? за трапезой, так сказать… Кстати, в моей библиотеке имеется книга Аничкова «Язычество и Древняя Русь». Весьма, весьма любопытная вещь – даром, что написана будущим белоэмигрантом…
Вот так Скундин вошел в дом Ивана Михайловича Бочкова, и быстро стал своим человеком для его жены Генриетты Самойловны и их единственной дочери Натальи, которая была моложе Николая на 7 лет. В этом доме царил культ Ивана Михайловича. И не мудрено: и жена, и дочь искренне полагали, что благосостояние их семьи целиком зиждется на реноме папы, как выдающейся личности.
Скундин начал тайно ненавидеть папу примерно через пару месяцев после свадьбы. Тогда он еще был никем, розовое будущее, которое сулил ему, студенту 5-го курса, могущественный тесть, еще только маячило на горизонте, но он ненавидел папу и тогда, и когда оно, это будущее, действительно, наступило. Особенно отвратительно ему было самодовольство тестя, явственно вылезавшее во время домашних вечерних застолий с обязательным графинчиком водки. Застолий, приведших к тому, что к пятидесяти годам профессор И.М. Бочков уже был законченным алкоголиком, и только могучий русский организм и дорогой французский одеколон, до поры до времени, помогали ему скрывать пагубное пристрастие от чужих глаз. Николай у тестя не вызывал опасений, и, выплескивая на зятя застольные откровения, «выдающаяся личность» расслаблялась, снимала усталость от нескончаемого водоворота официальных обязанностей:
– …Когда выяснилось, что Генриетта не сможет больше родить, я всерьёз подумывал о разводе: так мне хотелось иметь сына. Но ведь, во-первых, меня бы тогда турнули отовсюду «по аморалке», а, главное, никакой гарантии, что другая родила бы мне именно сына… Тебя я выбирал долго, было слишком много критериев: и биография, и чтобы отца не было, и чтобы «русак»…
* * *
– Смотрел твою «курсовую». Неплохо, неплохо… Чужие мысли своими словами – вот так и надо. Высший класс – это когда кое-какие свои мысли, естественно, в рамках дозволенного, излагаешь чужими словами… Ну, да ничего, научишься, у тебя всё впереди…
* * *
– Николай, а как у тебя в школе обстояло дело с сочинением «по Пушкину»?
– Нормально, на выпускном экзамене получил «пятерку» за «Реализм и народность «Евгения Онегина».
– Замечательно. А может, из тебя пушкиниста сделать? Какое замечательное изобретение – пушкинистика… Ха-ха, наука!
Обсасывай высказывания «великих» о Пушкине – вот тебе и вся пушкинистика. Ну, так как?
– Да, вообще-то, Иван Михайлович, я Пушкина не очень люблю, – соврал зачем-то Скундин и уж совсем, ни к селу, ни к городу, добавил: «Я Лермонтова люблю», что тоже было неправдой: практически, все стихотворения Лермонтова, особенно, их заключительные строфы, ему казались творениями ученика-подражателя.
– А кто говорит, что пушкинист должен любить Пушкина? Да, тебе и читать-то его будет совсем не обязательно. Главное, повторяю, – это, грубо говоря, опираться на краеугольные камни, заложенные, кхе-кхе, основоположниками… Нет, не хочешь?
Ну, ладно, придумаем чего-нибудь еще…
* * *
– Илья сегодня хорошо принял… экзамен, экзамен. Ха-ха. А ты что подумал? Нет-нет, он вообще не пьет. Да. Так вот, на сегодняшней переэкзаменовке ему какой-то шаромыжник, отвечая билет «Лирика Пушкина», начал нести околесицу насчет того, что «Пророк» – это, мол, вовсе не представление Пушкина об идеальном поэте, а совсем наоборот. Илья, понятно, снисходить до дискуссии непонятно с кем посчитал ниже своего достоинства и попросил привести пример «гиперпэонической клаузулы» в лирике Пушкина. Тот сразу и заткнулся. Пришлось Илье выгнать его к чертовой матери…
– Но, Иван Михайлович, парень же, наверное, имел какие-то свои резоны?..
– Резоны? Какие на экзамене могут быть резоны? Жалкое бормотание о каком-то, шутливом стихотворении Карамзина, якобы что-то там доказывающем… Нет, дорогой мой. Пока ты ученик, изволь придерживаться канонов науки, в данном случае, пушкинистики. А вот когда освоишь азы, найди себе научного руководителя и излагай ему свои резоны. Только тогда! Согласен?
– Да, Иван Михайлович, – как можно убедительнее ответил Скундин.
Очень скоро ложь сделалась неотъемлемой частью общения Скундина с тестем. Понимал ли это Иван Михайлович? Конечно. Он видел зятя насквозь, видел он и кое-как скрываемую неприязнь к себе, но это лишь раззадоривало Ивана Михайловича и заставляло с большей энергией создавать из него своего побочного отпрыска…
И.М. Бочков, действительно, был выдающейся личностью. На его похоронах некоторые, правда, называли его еще и выдающимся деятелем советской науки. Это неверно: ни одно научное открытие не носит его имени. И, тем не менее, он заслуженно достиг статуса выдающегося человека: его умение разбираться в людях и подчинять их себе были поистине уникальны.