Владимир Топилин
Тайна озера Кучум
А Улю не остановить. Она хохочет, смеётся от души, возможно, вот так впервые в своей жизни. Её детские, наивные восторги передались Сергею. Он стал тоже смеяться вместе с ней. И непонятно, почему возникла эта неукротимая волна расслабления. Может, наступила минута слияния двух душ или сердца нашли один-единственный, нужный, необходимый импульс. А может, просто взволнованные души пробуют прочность связующей нити на зарождающиеся чувства.
– А хочешь, мы с тобой поедем на этом самом паровозе? – вдруг спросил он.
Она мгновенно умолкла, посмотрела испуганным взглядом. Предложение Сергея произвело шокирующее действие. Казалось, что на какой-то момент девушка лишилась дара речи. Но замешательство длилось совсем недолго. Собравшись с силами, Уля взяла в руки шитьё, опустила голову и серьезно ответила:
– Мне незя, отец путет рукаться.
– Ой ли, отец. Когда ты его видела в последний раз? За что он будет ругаться?
– За то, что пез него поету корот.
– А мы вместе с тобой спросим и поедем с ним.
– Нет. Незя тебе у него проси. Потому что тебе незя на заимке живи. Вот поправишься и поедешь… Отин.
– Почему же у вас с гостями так строго поступают?
– Не знаю… Так кавари отец Дмитрий. Так кавари Агафон.
– Так что же это получается, что ты должна просидеть в тайге безвылазно всю свою жизнь? – он даже приподнялся на локтях от возмущения.
– Почему всю? Нет, в этом году обещал, что поетем…
– Через кого обещал? Ты что, его сама видела?
– Нет. Агафон в горот ходи, он кавари…
– Говорил!.. – негодованию Сергея не было предела. – И в прошлом году говорил, да?
– Та… – тихо подтвердила она, едва сдерживая накатившиеся слёзы.
– Неужели ты не понимаешь, что это просто всё обман? Как ты не видишь, что все вы здесь живёте в полной зависимости, на положении рабов?
– Пашто так каваришь? – возмутилась Уля, вскочила с чурки, замахала руками. – Это неправта! Отец кароший люча! Какие могут быть рапы? Он об нас запотится, всегта помнит, таёт разные потарки, протукты, отежту, ружья, капканы, ножи…
– Ну да, – перебил он девушку, – конечно! А вы ему пушнину добываете, рыбу, мясо. Мать твоя шкуры выделывает, Загбой маралов долбит, панты варит. А ты… Ты ему дочь, и даже не можешь в городе побывать. А впрочем… – тут же смягчился Сергей. – О чём это я говорю? Ты все равно сейчас не поймёшь…
Оба разом умолкли. Он уставился куда-то в потолок, она обиженно надула губки и уткнулась в шкуры.
«Ну вот, три часа знакомы, и уже поссорились», – с тоской подумал он, но решил переждать, чтобы Уля оттаяла.
Прошло немало времени, прежде чем она успокоилась, а руки стали вышивать точный шов. Это послужило толчком для возвращения разговора. Глубоко вздохнув, он улыбнулся, и как можно спокойнее заговорил:
– А ты, ты сама хочешь побывать в городе?
– Та, – выдержав паузу, тихо ответила Уля.
– Ну, тогда считай, что твое желание уже наполовину выполнено.
– Как? Посему? – резко повернувшись в его сторону, засверкала глазами девушка.
– Да потому, что это обещаю тебе я, а не твой отец, – улыбнулся он.
Уля воодушевлённо вздохнула, ответила улыбкой. Стягивая прочный шов, проворные руки замелькали быстрее.
Следы давно минувших дней
Загбой снял с тагана кипящий чайник, поставил его на дрова, с кряхтеньем присел на меховой спальник. Недолго порывшись в потке, вытащил осиновую кубышку с заваркой, отсыпал чёрных гранул на ладонь, довольно хмыкнул, бросил заварку в кипяток. Затем, сняв шапку, накрыл чайник сверху – чтобы лучше заварился душистый чай – и, отвалившись к стволу промёрзшей ели, стал слушать тайгу.
Всегда, когда разводил гилиун (костёр вне жилья, под открытым небом), то утром вставал рано, с первой палевой синевой, когда заполошные дыргивки (дрозды) в первую очередь предвещали утро. А сейчас на смену им уже подали голоса синички. Вон и Чабой высунул свой нос из-под хвоста, смотрит на хозяина, ждёт, когда тот пойдёт собирать оленей. У пихт ветки посинели, светает, а русские всё спят и спят, как барсуки. Пригрелись в своих спальниках рядом с жаркой нодьей. Не пора ли будить? Зимний день и так короток, едва успеваешь проходить по одному перевалу.
Он приподнял голову, затаил дыхание, прислушался. Молчат горы, ничего не говорят, значит, перемены погоды не будет. После этого охотник посмотрел на костёр, задержал взгляд на ровных языках пламени. Сухие кедровые дрова горят чисто, жарко, не колеблясь. Жди мороза. Где-то в распадке, вырвавшись из-под снега, резко порхнул, затрещал крыльями рябчик. Хорошо слышно, воздух чуткий, морозный. Слышно, как сел на дерево, немного осмотрелся, звонко, быстро засвистел.
«К хорошему дню, – про себя отметил охотник. – Опять ночь ночевать под елью, крутиться пойманным волком от холода. Может, вечером пораньше остановиться, поставить чум? Или оставить потки здесь, а самому налегке сходить к Кучуму? Здесь недалеко, может, днём какие-то следы попадутся…»
Потянулся к чайнику, снял шапку, вдохнул аромат напитка:
– Эко! Хорош чай Индии. Не зря лючи гостят (угощают), душа поёт, а сердце быстро кровь по жилам гоняет.
Загбой налил в берестяную кружку кипяток, осторожно хлебнул, с шумом зацокал языком. На его удовлетворительные причмокивания зашевелился олений спальник, из-под мехового куржака выглянуло заспанное лицо Залихватова. Начальник экспедиции недолго покрутил головой по сторонам, широко зевнул открытым ртом и посмотрел на эвенка:
– Ты что, Загбой, не спишь? Ночь на дворе, а ты звёзды караулишь!
– Эко! Какой ночь? Дыргивки кричат, ряпчик свисти, звёзты меркнут, а ты спишь, как лунь! Некарашо, отнако, так говори. Кароший охотник толжен пыть в пути, а вы кости парите. Вставай нато, хоти нато, Кучум ждёт!
Николай Иванович посмотрел вокруг ещё раз, протер глаза кулаком, наконец-то проснулся полностью. Выскочив из спальника, резво заплясал около костра, хватил ладонями снег, разом бросил его на лицо. После короткой утренней процедуры довольно закряхтел, протянул руки к костру. Загбой подал ему кружку с чаем, тот, не замедлив поблагодарить, с удовольствием отхлебнул и, довольный, гаркнул зычным голосом:
– Мужики, подъём! Солнце треплет вершины гольцов! Пора в путь!
Вокруг разом всё зашевелилось, там и тут заволновались заиндевевшие кочки, люди выбирались на холод, сразу же бросались к костру, разогреваясь, подпрыгивали на месте.
Пока Залихватов давал подчинённым короткие распоряжения, Загбой успел докурить утреннюю трубочку, окликнул Асылзака. Вместе они встали на лыжи, пошли ловить оленей. Когда они скрылись между деревьев, Мухой, стараясь подчеркнуть своё старшинство среди русских, подал голос, стал распоряжаться, кому и что необходимо делать в настоящий момент. Николай Иванович с усмешкой переглянулся со своими спутниками. Молодые парни, Костя и Миша, понимая значимость момента, не замедлили подшутить над новоявленным командиром. Тайно переглянувшись, они сделали вполне серьёзные лица и друг за другом спросили:
– Мухой! Трусы одевать? – спросил Костя.
– А соль в кашу сыпать? – подтрунил Миша.
Хакас, не зная значения слова «трусы», какое-то время серьёзно обдумывал вопрос, но, так и не додумавшись, стараясь не упасть лицом в грязь, пояснил, что сегодня трусы одевать не надо, потому что погода хорошая будет. А вот солить кашу надо обязательно. И, увидев, что его все слушаются, довольный сел на свой спальник и стал забивать трубку табаком.
Через час небольшая поисковая экспедиция из шести человек уже заканчивала завтрак. Загбой начисто вылизал из своей чашки все гречневые крупинки и, допивая вторую кружку чая, аппетитно хрустел сладкими сухарями. Асылзак с интересом поглядывал в общий котёл, надеясь на ещё одну порцию добавки. Очень уж ему понравилась гречневая каша с олениной, сдобренная сливочным маслом, да и проворная молодость требовала высококалорийной пищи. Мухой важничал, стараясь казаться проницательным, следил, чтобы каши хватило всем и поровну, но не замечал за собой, что уже подчищает третью миску с едой. Костя на правах дежурного по кухне зачерпнул из казана добрую порцию каши, бухнул её в чашку Асылзаку. Мухой недовольно посмотрел на сына, глухо буркнул себе под нос:
– Не нато сильно кормить парня, на лыжах плохо хоти путет.
Загбой защитил своего помощника:
– Пусть кусает. – И многозначительно добавил: – Зивот знает, для чего нузны ноги. Голотного оленя ведут позади каравана.
Мухой потупил глаза, русские с уважением посмотрели на эвенка. Залихватов доел свою порцию, взялся за чай и, пользуясь минутной паузой, обратился к проводнику:
– Ну что, Загбой Иванович, сегодня как пойдём?
Охотник немного помолчал, закурил трубку, ответил:
– Отнако нато ходи на запад. Там перевал путет. Под перевалом – чина. Там искать второй след путем.
– Какой такой второй след? – переглянулись русские. – А что, был первый?
– Был, отнако. Утром с Асылзаком хотили оленей ловить, у ручья вител ель потгоревшую, снизу ветки почернели, как от костра. Потгоревшее дерево одно, – показал один палец. – Значит, людей мало спи. Хотел ещё слет искать, но снега много. Мало-мало копал, вот что нашёл.
Загбой полез в карман, вытащил небольшую, рваную тряпочку. Бережно положив на ладонь, следопыт поочерёдно поднёс к лицам русских свою находку и значимо покачал головой:
– Тряпочка лежи у костра. Такой тряпка могла пыть только у лючи.
– Почему? – воскликнул Залихватов.
– Смотри, витишь, на ней нарисованы цветы, ягода, трава.
– Да, может быть, это обрывок носового платочка или от кисета… – загадочно произнёс Костя. – Ну и что из этого? Такие платки могут быть у кого угодно.
– Эко! Отнако не латно каваришь. Кисет мышь кушай не будет, тапак пахнет. Тут мышка кушай, может пыть, сало пыло, крупа.
– Мешочек под продукты? – воскликнул Миша.
Загбой согласно покачал головой:
– Карашо кавари, правильно.
– Но почему именно русские могли такой мешочек забыть?
– Эко глупый, как тугутка, кто позовёт, туда и пежит. Где ты видел, чтобы моя Ихтыма рисовала цветы? Хындырга рисует лося, Уля амикана, Ченка оленя. Наша зенщина рисует и шьёт охоту, как мы зверя тапывай. Эти цветы рисуй и шила русский зенщина. Только русский зенщина рисуй цветы. Какой зенщина в тайге живёт, охотой промышляет, цветы не рисуй.
Все напряженно молчали. Так просто объяснить мог бы только наблюдательный Загбой. А тот спокойно продолжал:
– Вот еще смотри, – вытащил из другого кармана окурки. – Витишь, люча кури.
Залихватов, уже не задавая вопросов, молча приоткрыл рот. Костя и Миша с интересом привстали на ноги.
– Почему так? – Загбой приподнял свою трубку. – Смотри, я курю трупка. Мухой кури трупка. Асылзак путет кури, путет носи трупка. Пашто так? Да так, что в тайга пумага нет. Только люча носит с сопой пумага и крутит табак. Понятно?
Все согласно закачали головами, куда уж проще! Всё разжевал и в рот положил! Но Загбой не останавливается. Спокойно, без лишних эмоций, как будто жуёт черемшу, пошевелил губами и дополнил:
– Ещё там трова были. Пилой пили.
Тут уж Залихватов догадался сам:
– Да, это точно. Хакасы, буряты и эвенки с собой пилу не носят. С пилой могли ехать только русские.
– Ладно кавари, правильно. Вот и я кавари, что там, у ручья, ночуй люча. А ваши или нет – не знай.
– А как узнать? И наша ли экспедиция, костёр-то всего один. У одного костра могут переночевать два, три, четыре человека. Но не двадцать пять… Допустим, если это наши, всего несколько человек, то где остальные? И почему они оказались с этой, с восточной стороны гольца, когда партия шла с запада?
– Эко! На снегу писано, отнако, смотреть путем, куда хоти, откута шли. Может, ещё что узнаем, – обнадёживающе сказал Загбой.
– Но как увидеть?! Кругом снег, зима, декабрь. Раньше надо было, хотя бы на пару месяцев назад… – с тоской покачал головой Залихватов. – И куда теперь идти?
Все посмотрели на Загбоя. В этот момент он был единственной надеждой, следопытом, кто мог хоть немного видеть под снегом и прочитать то, что было недоступно простому глазу. Перед тем как выдать единственно правильное решение, понимая, что вся ответственность за исход поисковой экспедиции легла на его плечи, задумался. Но ненадолго, потому что мысли в его голове в этот момент подсказывали только один вариант дальнейших поисков:
– Отнако все тароги ветут к Кучуму, – он махнул рукой в сторону невидимого гольца. – Ходи тута нато. Если люча хоти оттута, то хоти через перевал. А если тута, потнимайся рятом с ним. Так только могут телай люча. Кыргызы там не хоти, моя знай. Кыргыз хоти за Часки. Тарога отна, нато хоти на Кучум, там слеты ищи, – пояснил Загбой и посмотрел на Залихватова. – Правильно ли я говорю?
– Что же ты меня спрашиваешь? Ты нас ведёшь, тебе и карты в руки! Надо так идти, значит, мы пойдём за тобой, – ответил Николай Иванович.
– Тогта сити не нато, тень короткий, хоти нато, – вскочил Загбой на ноги и пошёл увязывать на оленя вещи.
Вторую неделю по тайге идёт поисковый караван. С тех пор как люди покинули долину Хабазлака, прошло одиннадцать морозных, невероятно долгих ночей. К подобным переходам Загбой привычен, для него ночёвка под открытым небом (гилиун) равносильна тёплой постели в русской избе. Закалённое тело охотника не знает неудобств. В его меховом, оленьем спальнике всегда сухо, тепло, уютно. Жаркая нодья согревает спину. Огонь ласкает следопыту спину и ноги. А если спина и ноги тёплые, значит, у человека отдыхает весь организм. Стоит Загбою укутаться в спальник, как через минуту его сознание погружено в сон. А утренний рассвет будит его разум бодрым и здоровым.
В подобном состоянии пребывают Мухой и Асылзак. Привычные к трудностями и лишениям отец и сын не страдают бессонницей, чувствуют себя превосходно, так, как будто ночь, проведённая в меховых спальниках, прошла в тёплой юрте.
А вот русские – начальник экспедиции Залихватов Николай Иванович и его помощники Костя и Миша – выглядят неважно. Для них переход оказался тяжёлым, лица почернели, обветрились, глаза потускнели, впали, носы и скулы заострились. Если первые дни аргиша давались легко, с настроением, то последующие выходы давались всё труднее. Не каждый может выдержать бесконечную гонку с утра до вечера, с последующей морозной ночью, когда от холода стонет душа, а мускулы тела периодически стягивает судорога. А утром снова в дорогу…
Когда выходили из долины Хабазлака, шли наравне: Николай Иванович, Костя и Миша с Асылзаком и Загбоем поочерёдно топтали лыжню. В последние дни впереди шли только Загбой и Асылзак, русские медленно брели по натоптанной дороге сзади, на некотором отдалении. Эвенк понимал, что в этой безудержной гонке за неизвестностью нужен продолжительный отдых, в тепле, с хорошей едой, под сводами чума. И что стоит только сказать слово, и в тот же вечер раскинется конусообразный шатёр из шкур. Сложенный чум едет на спине Чигирбека, а мороженое мясо и печень добытого позавчера сохатого забиты в потках Уйкана. Но время и возможная перемена погоды, метель гонят эвенка вперёд, отчего страдают не только люди, но и измученные вьючные животные.
А Кучум всё ближе и ближе. Угрюмый, холодный, величавый и могучий. Такой же, как и одноимённый хан, в честь которого был назван этот огромный, остропикий, трёхглавый голец. Кажется, что своими размерами он занимает половину Восточно-Саянской тайги, с востока на запад протянулся на десятки километров, а высотой превосходит все близстоящие белки практически в два раза. С севера к нему подходит Коштымское белогорье. С юга из-за острых, гребнистых отрогов виднеется более низкий, туполобый Часки. По сравнению с господствующим гольцом он более низок, приземист, сбит. Если приглядеться со стороны, издали, с расстояния нескольких десятков километров долго, внимательно, действительно можно представить, что на приземистом троне восседает всемогущий господин, а рядом в низком поклоне согнулась девушка.
Кучум показался во всей своей красе, как только экспедиция вылезла на Кунгурский перевал. И сразу же голец потянул к себе. Пошли, погнали оленей люди, стараясь достичь и покорить грациозную вершину как можно скорее. Всех шестерых охватило влекущее чувство высоты, которое зовёт к себе тех, кто хоть единожды, своими ногами покорил пусть даже небольшую вершину. Все шестеро болели горной болезнью, все были заражены вирусом покорения высоты, каждый из них знал чувство полёта, охватывающее душу при восхождении. При приближении к гольцу это чувство становилось сильнее.
Шух-шух – шуршат лыжи. Это Загбой идёт вслед за Асылзаком. Топ-топ – топотят ноги по лыжне. Это уставшие олени несут на себе тяжёлый груз. Хух-хух – слышится тяжёлое дыхание. Это русские, подгоняя друг друга, спешат за караваном.
Впереди идёт Асылзак. Выносливый, крепкий юноша вот уже несколько часов подряд широкими камусными лыжами топчет дорогу. В свои восемнадцать лет он исходил немало тайги, большую часть вместе с Загбоем, может идти без остановок с утра до вечера, не считаясь с усталостью. Как и все кыргызы, Асылзак невысок ростом, но всё равно на несколько сантиметров выше своего учителя и наставника, кряжист, ловок и резок в действиях. Может быть, единственный недостаток – ему не хватает терпения, что необходимо хорошему охотнику в тайге.
Так думает Загбой, потому что в его жилах бежит горячая кровь вольного охотника сибирской тайги. «Однако всё со временем проходит, и количество убежавшей и улетевшей из-под носа добычи охладит пыл нетерпеливого юноши. И тогда всё встанет на свои места», – с усмешкой поглядывая на Асылзака, думает Загбой, вспоминая себя в этом возрасте. Главное, что сознание парня заполонено уважением, сердце шагает в ногу с честью, а в душе горит огонь справедливости.
Загбой знает, что Асылзак неравнодушен к его внучке, Уле. Может быть, поэтому, желая встречи с девушкой, юноша охотно выполняет все просьбы эвенка, слушается во всём и, уважая его возраст, с самого утра топчет снег впереди маленького каравана.
Загбой идёт вторым по проторенной лыжне. В его обязанности входит контроль за передвижением. Он показывает Асылзаку направление, следит за оленями, грузом и общим настроением в аргише. Увидев, что идущие позади люди отстают на приличное расстояние, даёт команду на короткий привал, а почувствовав восстановление сил, поднимает идущих в дорогу.
За Загбоем в поводу идут семь завьюченных грузом оленей. В передовиках, как всегда, Чигирбек, за ним Уйкан, ещё два быка-орона из небольшого стада Мухоя, а за ними три проворные, молодые, трёхгодовалые оленухи. На их спинах всё, начиная от сложенного чума до иголки, так что люди идут налегке, без котомок. Это значительно облегчает передвижение путников.
За оленями семенит Мухой. Внимательный кыргыз сам вызвался смотреть за притороченной к спинам оленей поклажей. Это даёт ему полное право идти сзади, по хорошо набитой лыжами и оленьими ногами дороге. Как кажется самому Мухою, он делает большое дело, внимательно следит за грузом, поторапливает русских и даже показывает дорогу. Однако Загбой видит, что его друг просто старается избежать идти передом, топтать лыжню. И на это у него всегда есть причины: то он вдруг не ко времени подвернул ногу, то у его лыжи порвалась юкса или заболела спина. Охотник понимает, что старый друг просто ленится, но сказать слово в упрек не может, потому что Мухой старше Загбоя на десять лет, ему шестьдесят. А годы надо уважать. Так говорит закон тайги. Да и зачем Загбою что-то говорить, когда у Мухоя есть отличная замена, сын Асылзак, который безропотно выполняет любое слово отца и заменяет его, когда этого требуют обстоятельства?
Русские идут позади всех, налегке, по пробитой лыжне. Только у Николая Ивановича за спиной переброшен штуцер. Но дорогое ружьё давит на плечи начальника экспедиции двумя пудами усталости. А приторочить его к спине оленя у Залихватова не хватает совести – настоящий мужчина должен быть всегда при оружии. Может быть, поэтому с каждым часом его шаги становятся всё короче.
В этот день аргиш двигается ещё тише. Асылзак останавливается через каждые двести метров. При кратковременной остановке олени ложатся и не хотят идти дальше. Русские вообще идут где-то далеко позади. Мухой тяжело стонет: не пора ли ставить чум? Но Загбой непреклонен. Охотник настойчиво идёт вперёд, надо обязательно добраться под перевал, где стоит хорошо знакомая чина, и только там зажигать костёр. А зачем так надо? У следопыта на это две причины. Первая: эвенку хочется дойти до основного стана, где на ночлег останавливаются все охотники этого района. Вторая – более весомая, там он надеется найти следы пропавших людей.
До остановки остаётся немного, вон там, за невысокой гривкой начинается широкий распадок. По нему бежит говорливый, незамерзающий ручей, который берёт своё начало вверху, под Кучумом. Там Загбой ещё не был никогда. Застывший облик грозного Эскери предупреждает: ходить под голец нельзя, там смертельная опасность. И Загбой не ходит, понимает, что зря рубить кедровую чину люди не будут. Он знал, что где-то там погибло много охотников, может быть, в их числе и первый муж Ихтымы, Батыр. Однако любопытный характер не дает покоя. Четыре года назад Загбой поднимался на невысокий голец, что стоял чуть севернее Часки. Он видел Кучум со стороны, но рассмотреть, что там, так и не смог. Перевал, разделяющий Кучум и Часки, был ещё выше и не давал каких-то объяснений. Единственное, в чем убедился: два гольца разделяет широкое, глубокое плато, на котором, возможно, находится большое озеро. Так бывает почти всюду, потому что древние горы Восточного Саяна поднялись в результате вулканического действия, и многочисленные кратеры заполнены водой.
С самого утра от последней стоянки Загбой более внимательно осматривает местность, стараясь увидеть хоть что-то, что бы могло заинтересовать его опытный глаз. Специально направляет Асылзака по удобным прилавкам, по извилистой долинке замёрзшей реки, вдоль круто спускающегося отрога. Объяснение такому передвижению простое: охотник ищет следы людей, кто когда-то провёл ночь у ручья. А «режущее» движение выбрано потому, что Загбой надеется пересечь ход русских, если они шли в направлении чины или обратно. Он тщательно осматривает подозрительные места, подходит к деревьям, у которых недавно сорвана кора, внимательно анализирует направление сломанных веток. Но всё напрасно: сухие деревья повалены ветром и временем, кора содрана когтями медведя и рогами марала, а заломленные ветки оборвала кухта. Слишком много дней прошло с тех пор, когда в этих краях ходили люди. Снежный, двухметровый покров скрыл все следы. Загбою остаётся только лишь одна надежда: может быть, что-то прояснится на стоянке у чины.
К знаменитому кедру вышли неожиданно. За гривкой караван спустился в распадок, по снежным надувам люди и олени перешли через открытый ключ и за вековым кедрачом оказались на просторной поляне, на краю которой запорошилась зимним покрывалом небольшая охотничья изба. Вокруг зимовья – чистая перенова, следы мелких пушных зверей, да чуть в стороне, у кромки пихтача, прокопытил бродяга сокжой.
Не доходя до жилища, Загбой приостановил караван и, прежде всего, прочитал зимнюю книгу. Под разлапистый кедр натоптана тропа: любопытный аскыр каждый день приходит на помойку. Может быть, интересуется старыми костями зверей или ловит на потаржнине мышей. Туда же тянется одиночный след горностая. Вон там, на перемежье, до последнего снегопада в зимовье была росомаха, зашла в открытые двери, перевернула пустую посуду, побывала на помойке и, не найдя там чего-то существенного, опять ушла в гору, на Кучум.
Никаких следов присутствия человека. Загбой осмотрел всё внимательно, со свойственной ему дотошностью, но, к большому сожалению, признал, что тех людей, кто оставил следы у ручья, здесь не было. Можно только предполагать, что русские спустились с гольца или, наоборот, поднялись на него после ночлега, прошли это место стороной. Но в то же время, к своей радости, он обнаружил метки своего друга Калтана, который заходил сюда, в эту избу во время позднего листопада. Именной знак охотника – стрела, пробившая небольшой треугольник, вертикальный ромб с двумя отростками в верхнем углу, и жёлтый лист берёзы, приколотый острым сучком над входом в избу, рассказали Загбою о том, что золотой осенью, где-то неподалёку, Калтан добыл сохатого, но здесь стоял недолго, проходил мимо, к месту промысла, ночевал только один лишь раз.
Новость была кстати. Проходя в этих местах, кыргыз мог что-то знать или даже встречаться с пропавшей экспедицией. Но где сейчас, в это время, искать Калтана с семьёй? Тропа охотника – что переменчивый ветер: сегодня дует в одну сторону, а завтра в противоположную. Остаётся только надеяться на то, что кыргыз придёт на покруту к Агафону, но только когда, и придёт ли?
С молчаливого согласия Загбоя аргиш остановился на отдых. Теперь уже никого не надо было ждать и подгонять, все знали свои обязанности без лишних слов. Выбрав на дрова сухое дерево, Асылзак уже стучал топором в недалёком кедраче. Мухой освобождал оленьи спины от груза. Загбой подвязывал к ногам вьючных животных чанхай и отпускал их на свободу. Над крышей зимовья заклубился дымок: Николай Иванович затопил каменную печь. Костя нёс от ручья казан с водой. Миша рубил мясо.
Через час таёжная поляна преобразилась. Морозный воздух наполнился ароматом свежезаваренного чая, варёного мяса, испечённых лепёшек. В переплетения промёрзших веток вкрадывался едкий дым двух огней, неподалёку от избушки вырос лохматый чум. Несмотря на большие размеры зимовья, Загбой наотрез отказался жить в деревянной клетке, предпочитая спёртому воздуху обычные условия родного жилища. Его примеру последовали Мухой и Асылзак. Отец с сыном уже перенесли свои спальники и вещи под сохатинные шкуры. Русские поселились на нарах охотничьего зимовья.
Обедали все вместе, у костра, под открытым небом. Ели варёную, а затем обжаренную сохатину, пышные лепёшки, что испёк дежурный по кухне Костя, запивая еду купеческим чаем из далёкой Индии.
После сытной трапезы отвалились, принимая благодатное тепло костра. Какое-то время молчали, переосмысливая пройденный путь. Каждый думал о единственно верном решении: как дальше действовать. В то же время с интересом ждали, что скажут старшие. А старших в настоящий момент было двое. Первый из них – Загбой, проводник и мудрый следопыт. Второй – Николай Иванович Залихватов, начальник поисковой экспедиции. Оба авторитеты в области своего дела. И что теперь делать маленькому каравану, зависело только от них. А от кого именно, предстояло выяснить в эти минуты.
– И что теперь? – не вытерпел Миша.
– Что?! – освободившись от гнетущих мыслей, вздрогнул Залихватов.
– Ну, куда идти-то, что делать?
– Пойдём к гольцу. Экспедиция была там, следы надо искать наверху, – он махнул головой в сторону Кучума. – Это единственный путь…
– Хоти, отнако, незя, – потемнел лицом Загбой. – Там, чина, Эскери живи. Люти пропатай. На голец никто не хоти, там – смерть.
– Вот именно. Поэтому я и должен выяснить, почему там пропадают люди. Это не для того, чтобы мне написать отчёт. Двадцать пять человек… Пропали без вести, это не шутка… Это не иголка в стоге сена.
– Но Амака, Эскери, Харги!.. – попытался было возразить Загбой. – Хоти нельзя…
– А ты не ходи, я сам пойду, – сурово посмотрел на эвенка Залихватов. – Здесь недалеко, обойдусь без проводника.
– Эко! Как то, без провотника? – обиделся следопыт. – Хоти на Кучум просил Закбой. Закбой казал тарогу, привёл пот голец. А теперь Закбой не нато?
– Почему не надо? – Николай Иванович мягко положил на плечо охотника руку. – Ты сам не хочешь.
Залихватов хитро посмотрел на своих спутников, едва улыбнулся уголками губ. Он знал, что задел больное место следопыта, отклонил его поход в те места, где он ещё ни разу не был. Для Загбоя это равносильно позору на баляге[6]. Затрагивается честь охотника: и отказаться от похода на голец – всё равно, что отступить перед медведем.
Загбой молча склонил голову, затянулся трубочкой. Погрузившись в собственные мысли, он не обращал внимания на то, как Костя и Миша убрали посуду, как Асылзак уложил вещи на маленький лабазок, как Мухой ушел спать в чум, а русские, заблаговременно с вечера укладывая небольшие котомки, собирались в дорогу. Загбой горел страстным желанием побывать на гольце и сейчас думал о том, как сделать, чтобы сходить на Кучум и не прогневить духов. В своих намерениях он спрашивал огонь, кидал в костёр небольшие кусочки жира, смотрел, как вспыхивает пламя, и о чём-то беззвучно спрашивал, одними губами произносил только одному ему известные молитвы. И решение пришло. Может, не так быстро, как он этого хотел, но оно было, как всегда мудрым. Как это показалось Загбою, разрешающий ответ, как всегда, дал его друг огонь. В благодарность за это следопыт бросил в костёр большой кусок медвежьего сала, с улыбкой проследил, как костёр пожирает лакомую добычу, и только после этого посмотрел на Залихватова:
– Утром, отнако, путем хоти на голец, – только и сказал, вскочил на ноги и скрылся под пологом своего чума.
Николай Иванович даже не успел что-то сказать в ответ, так был поражён его решением. Впрочем, другого он и не ожидал, потому что верил, что охотник всё равно найдёт повод сходить в незнакомые места. Единственной загадкой на этот вечер для него оставалось, что за повод придумал мудрый следопыт. Привычный не торопить судьбу и время, Залихватов сухо улыбнулся своим подчинённым, во всём полагаясь на доброе утро завтрашнего дня.
Голубой рассвет встретил их в дороге. К этому времени, петляя по оленьим следам, они прошли около километра, при этом потратив десять минут возле чины, у которой Загбой выпрашивал благодарения у всемогущих духов. Залихватов и Асылзак издали молча следили, как знаменитый следопыт, отдавая дань почести вырубленному в сломленном кедре идолу, что-то негромко говорит, задабривая себе дорогу, мажет искривлённые в дикой усмешке губы Эскери жиром, осторожно укладывает в прогоревшее дупло шкурку соболя и повязывает сухой сучок красной ленточкой. По тому, как быстро Загбой махнул спутникам рукой, Николай Иванович понял, что Эскери разрешил людям подняться на перевал, но только на один день, до вечера.
Несколько позже, когда чина скрылась за их спинами, Николай Иванович не вытерпел, поинтересовался, что такое мог сказать Загбой своему святому. Следопыт посмотрел назад – далеко ли до лика, не слышит ли он его слова – и объяснил:
– Просил у Эскери хоти на голец, – в глазах Загбоя сверкнула искорка хитрости. – Каварил, что олени пошли на вытува, лавикту кушай. Каварил, что сами хоти не могут, нато гнать назат. За это тавал повелителю гор сополя, кормил кусным широм, тарил красную ленточку. Эскери остался товолен, разрешил хоти на гору, только на отин тень. Сказал, что ночью бутет метель, нато торопись.
