Владимир Топилин
Тропа бабьих слез
– Ишь ты… ну у тебя и представления…
– Да, я так думай. Патом, на лапазе хитрость есть. Я уздечка весил для оленя. Тоф уздечку никогда не возьмет: зачем? Каждый охотник сам уздечку делает, сам узлы шьет, жилы оленя сурочит. У каждого своя уздечка. Наденет вор уздечку на своего оленя, другой сразу увидит: «Уздечка Оюна! Вот он вор!» Тоф не возьмет уздечку, зачем ему на себя говорить вор? Русский обязательно уздечку на лапазе возьмет, скашет, пусть хозяин думай, тоф вор!
– И что, осталась на лабазе уздечка?..
– Нет, уздечки нет, русский взял, потом, наверно, выкинул… еще на лапазе посуда не так лежит… продукты украли, табак… следы на снегу…
– Следы?! Какие могут быть после четырех месяцев следы?!
– Ну, точно глупый! – рассердился Оюн. – Смотреть надо, куда вор идти хотел. Вор следы путать бутет, по-разному ходить. Тоф на олене опязательно поедет туда, где олени по горам ходят, чтобы следов много было. Русский без оленя на лышах пойдет по хребту, чтобы ветер след кушал, а потом уйдет вниз, где много снег падай. Я на лапазе понял, что сополь русский взял, стал смотреть, куда вор по хребту пойдет. Там два хребта: один смотрит, где солнце встает, другой, где солнце садится. Где солнце встает, там тофалары живут: зачем туда идти? Я пашел, где солнце садится, стал смотреть, где русский мог лучше вниз, к реке уйти… нашел! Русский на лышах катился, патом думай, Оюн не найдет, стал костер делать. Однако я костер нашел!
– Костер?! А костер-то как нашел под снегом?
Оюн посмотрел на Погорельцевых, как на детей малых, покачал головой: что с такими делать? Ничего не понимают!
Фома постарался, подлил тофалару медовухи для лучшего разговора. Все подождали, когда тот выпьет. Наконец-то Оюн продолжил:
– Найти, где костер был под снегом, мошно. Смотри, где ветер не дует, где ручей близко, где сухое терево смола есть. Там и костер путет.
– Ты нашел такое место?! – Лука Власович вытер пот на лбу, взмок от нетерпения.
– Нашел!.. – с удовольствием посмотрел на своих друзей охотник и немного выпил из своей кружки. – Там, пальсой кедр был, старый, сухой. Смолы много! Русский смолу рубил, костер зажигай.
– Почему ты думаешь, что это тот же русский кедр тесал, а может, это кто другой был? – спросил Фома Лукич.
– Ты, однако, Фомка, опять молодой олень! – развел ладони Оюн, шумно вздохнул и стал объяснять: – Только русские смолу топором стругают. Тофа маненько ножом ковыряй, хватит! Другим оставляй надо. Русский всегда много готовит дров, пальшой костер делает. Тоф маленький костер делай, зачем пальшой? Пальшой шарко шипко! Котелок на маленький огонь быстрее закипай, надо думать, как котелок весить на огонь…
Молчат Погорельцевы, слушают Оюна, что скажет дальше. Очень уж интересно, как это все ему легко дается разгадывать следы давно минувших дней. Между тем тофалар совсем захмелел, язык развязался, на сына покрикивает, учит, как надо чум ставить, да оленей привязывать. Тот косо смотрит на отца, но перечить не смеет, почитает старших. Потом догадались Погорельцевы, что Тулюш на табакерку отца смотрит, курить хочет, но спросить не смеет, ждет, когда последний спать ляжет, чтобы использовать его кисет по назначению.
Фома Лукич протянул Тулюшу табак в мешочке: ничего не сделаешь, он и без него курить будет. Тулюш схватил табак, поблагодарил Фому, тут же вытащил из-за пазухи свою, новую, сделанную своими руками и ножом трубочку, набил ее табаком и прикурил от костра. Хмельной Оюн не без гордости качнул головой, – мой сын! – отобрал у него остатки махорки, положил себе в карман и отмахнулся как от комара:
– Скажи завтра рано, там… курить маненько нато, табак беречь нато!..
Тулюш равнодушно отодвинулся к чуму, ближе к Маркелу, тот обещал налить втайне от всех немного медовухи и дать еще табаку.
Сдружились юноши, одной души, таежной. Тулюш плохо знает русский язык, но зато отлично объясняется жестами рук. Маркелу есть чему поучиться у Тулюша. Молодой тофалар в совершенстве знает повадки зверей и всевозможные способы охоты на них «без железа и пороха». Стоит удивиться, как Тулюш точно бросает в дерево нож или стреляет из винтовки на огромное расстояние.
У Луки Власовича нетерпение, тянет Оюна за рукав куртки:
– И как, что дальше было?
Тофалар покачивается из стороны в сторону, – выпил лишнего с дороги – однако о разговоре помнит. Еще выждав немного времени, будто сопоставляя все точности, Оюн продолжил:
– Патом, снег маненько копай, костер ищи… нашел костер! Все хорошо смотри, опять следы находи. Мой снег резал, смотрел, как падай, думай, когда костер гори… там, глубоко, снег чистый, как сахар. Так бывает, когда холодно, чум сильно топи…
– Значит, до этого морозы были, снег перемерз, – пояснил Фома.
– Так, наверно… правда. Патом костер гори… над ним, серый снег…
– Надувной, значит… метель, что ли, была? – наморщил лоб Фома.
– Ты, однако, Фомка, уже лучше оленя думай! – улыбнулся Оюн. – Правильно говоришь! Вор, кто разводил этот костер, украл соболей до большого ветра…
– Метель!.. Когда же у нас зимой была большая метель?.. – глядя куда-то вдаль за озеро, вспоминал Фома, однако, Лука Власович перебил сына.
– А что тут думать? Надо Софью спросить, она дни и погоду отмечает! – освежился умом старовер и крикнул во весь голос: – Сонька! Поди сюда!..
На его крик из дома на крыльцо проворно выскочила Софья, немым взглядом спросила, что надо.
– Неси сюда свои талмуты, где ты погоду отмечаешь…
Девушка пожала плечами, однако ослушаться не посмела, ушла в дом и вскоре вернулась с толстыми, церковными тетрадями. Фома подождал, когда она подойдет рядом, с гордостью попросил:
– Скажи нам, дочь, когда зимой большая метель была?
Софья, напряженно прикрывая страшную часть лица платком, стала смотреть бумаги, что-то перебирая губами, наконец-то ответила:
– В эту зиму две метели больших было, одна до Рождества, вторая, под весну.
– Две? – удивленно поднял брови Лука Власович, будто не знал, что в зиму иногда метет несколько раз, и долго. – Так как же нам теперь определиться?
– А ну, дочка, смотри, что перед метелями было?
Софья опять посмотрела на бумаги, зашевелила губами, через некоторое время пояснила:
– Перед рождественской метелью долго снег шел, две недели, вот, записано. А после Крещения морозы стояли три недели, а потом опять метель была.
– Вот, наверно, эту, вторую метель, нам и надо! – довольно воскликнул Фома Лукич. – Когда это точно было?
– 7 февраля метель началась, пять дней длилась…
– Вон как!.. Значит, Оюн, соболей у тебя вначале февраля украли… – значимо подняв указательный палец, сказал Фома, и скорбно пошутил, – осталось узнать, кто украл…
– Вот такой русский, – Оюн привстал на согнутых ногах, и ладонью показал примерный рост подозреваемого человека, на голову выше себя.
– Вот как!.. – удивились все, и даже Софья, которая хотела уйти, но дед Лука остановил ее жестом руки. – А это ты как определил?!
– Там где костер был, ряпина вот так клонись, – тофалар показал, как было изогнуто придавленное снегом дерево. – Русский снег бил с ряпины, патом рятом костер зажигай. Патом на лышах в ручей шагай за водой, и как раз под ряпиной хорошо ходи…
– А если он нагибался, когда под ней проходил? – прищурил глаза Лука Власович.
– Смешной ты, как сова, – развел руками Оюн и засмеялся. – Где рябина, горка ехай нато, как наклоняйся носом снег?.. Русский так ехай, – показал, как человек катился на лыжах. – Наклоняйся плохо, лучше пройти стороной. Но русский ходи пот ряпиной…
– Понятно… – соглашаясь, протянул Фома и посмотрел на отца, который так ничего и не понял из объяснения Оюна.
– Оюн патом смотри, снег тихо убирай, мало-мало гляди, – продолжал Оюн, показывая руками, как он осторожно убирал у костра снег, – русский кури тва раза, чай вари, мясо кушай, тальше шагай…
– А почему два раза курил, а не три? – пожал плечами Фома.
– У русский привычка табак туши… дави так, – охотник показал, как человек давит тлеющий табак о дерево, перекрывая огню кислород. – Привычка кароший, пожар не будет. Русский два раза табак рябину дави… Русский трубка нет. Русский табак бумага крути. Патом смотри карашо, русский кушай мясо, жила попадай. Русский жуй, так не мог кушай… тогта русский жилу плюй, Оюн жилу находи, смотри, жила на шея марала, – показал себе на затылок, откуда был кусок мяса. – Патом Оюн смотри, чай русский много пей густой… не шалко, чай, тапак мой лапаз бери, не шалко, много кури, пей… – закончил Оюн грустным голосом, выпил из кружки и вспомнил: – русский ногой вот так делай, – тофалар привстал и стал крутить правой ногой на носке, будто старался задавить в землю камешек.
– Почему это он так делал? – удивлению Погорельцевых нет предела.
– Я не знай. Там, где костер, место твердо, долго крути ногой, патом стоял, тоже крути… может, нога боли, мосоль… ичиги маленький, ноги когда морозил шипко… не знай. Только видел, как он это делай. А патом вор сюда ходи, к вам! Мы за ним с Тулюшом сюда пришли…
Для Погорельцевых эта новость как нож в сердце:
– Ты думаешь, что это кто-то из нас твой лабаз ограбил?
– Сто ты, сто? Не думай так! – замахал руками Тулюш. – Лукин Влас не вор! Фомка не вор! Маркел не вор! Мой так не говори, знаю… кто вор, кури много! Вы, однако, не кури. Никто ваш так ногой не крути! Зачем думай зря? Лукин Влас труг! Фомка труг! Маркел труг! Оюн хотел за Тулюша Софку сватай! – при этих слова у Софьи дугой выгнулись брови от удивления. – Кто вор, мимо ходи. К вам гости заходи, трастуй говори, и тальше ходи…
– Ишь, как все разложил… – успокоившись, покачал головой Лука Власович. – Как по бумаге писано!.. Значит, говоришь, кто у тебя соболей украл, через нашу заимку проходил?!
– Так, наверно. Мой след смотрел. Русский три раза ночуй под терево, там, в другом месте. Патом нет следа, снег вали. Однако мимо сюда не ходи… негде ходи… тарога одна… тут шел!
– Вон что, значит… было дело… выходили из тайги мужички после охоты. Только вот не видел у кого-то из них я много соболей! – вспоминая, задумчиво проговорил Фома.
– Разве кто покажет… – почесал затылок Лука Власович.
– Это точно, – подтвердил сын. – А что, Софья, есть ли у тебя записи, кто к нам этой весной заходил?
– Да как же, батюшка, – ответила девушка, – есть такое дело. Меня матушка не зря письму учила, да наставления дала значимые записи каждый день делать, – и открыла толстую, набухшую от частого использования книгу.
С детских лет, едва познав старославянскую азбуку, Софья научилась писать. Мария Яковлевна обязала дочь к записям значимых событий семьи Погорельцевых, которые отмечались в тетрадях. Немного позже, с двенадцати лет, Софья сделала первую запись в Святой книге летописи рода Погорельцевых, которая велась со дня раскола Церкви и времен переселения семьи в Сибирь. К настоящему времени книга была изложена в пятом томе и имела внушительно толстый, уважаемый вид.
Софья листала недолго, открыла нужную страницу, подняла на отца половину открытого от платка лица:
– От какого числа читать, батюшка?
– А вот, от метели и читай!
– Знать, от седьмого февраля?
– Да уж, будь добра…
– Здесь первая запись после метели через месяц, пятого марта первые охотники заходили, трое: Добрынин Иван, Мальцев Григорий и Тулин Василий.
– Вон как! Помню, – посмотрел куда-то вдаль Лука Власович, – было такое дело, большие нарты на троих тащили. Но то ить они свои: Ванька Добрынин, свояк по бабе приходится, как подумаешь?
– Свояк он или не свояк, а думать придется… – хмуро заметил Фома и опять обратился к Софье: – Дальше читай, кто еще был?
– За ними Семен Пономарев. С ним, из ссыльных, казак, Егор Подольский. Это было на два дня позже…
– Да, заходили, было дело, – подтвердил Фома. – Семен сказал, под Фигурными гольцами соболя промышляли. Это тоже в той стороне, где у Оюна лабаз… может, и наткнулись…
– Может, однако, ткнулись, сополя промышляли, лапас находи, шкурки бери, – насыпая в трубку табак, проговорил Оюн.
– Ладно, хорошо, этих тоже заметим, хотя тоже непохоже, что Семен вор… пусть у него характер своенравный, но чтобы что-то чужое взял, вряд ли… про Егора не скажу, он из новых… – размышляя, потянул бороду Фома и опять спросил: – Кто еще был?
Софья уткнулась в книгу, потянула руку вниз, опять назвала фамилию:
– Гришка Соболев последний заходил, в середине марта. Он один был… и вот еще… – назвала другие фамилии. – Всех – двенадцать человек.
– Кришка Сополев?! – переспросил Оюн. – Нет! Кришка – кароший охотник, один тайга броди. Кришка чесный окотник, сополя не бери!
– Не знаю, Оюн, на кого думать… После Гришки еще мужики были. Всех было двенадцать человек. Ну, за свояка я поручиться могу: Добрынин Ванька не возьмет, да и своим напарникам не даст. Остаются другие: Пономарев, Подольский, Соболев, еще шесть поселковых. Из них, думаю, вора проще найти, все равно, кто-то деньгами сорить будет! Двадцать три соболя – дело не шуточное, деньги большие, – хмуро высказался Фома и вдруг ободряюще похлопал тофалара по плечу: – Не переживай, Оюн! Покажут себя твои соболя! Найдем вора! Будет время, выкупим мы тебе невесту! – и покосился на дочь. – Только не Софью!
– Пашто так? – хмельно качаясь из стороны в сторону, удивился Оюн.
– Да не родятся у русских баб дети от тофаларов! Не будет у тебя внуков, – грубо соврал Фома, – седло не то!
– Как то?! – выкатил глаза Оюн.
– А вот то!.. Софья на коне верхом ездит, а у коня седло не то, на оленя не подойдет… значит, не сможет Софья на олене ездить.
К широко открытым глазам Оюн добавил рот. Было видно, что из сказанного он ничего не понял, однако в хмельном восприятии все же хотел казаться умным. Важно нахмурив брови, Оюн обреченно покачал головой и скромно выдавил:
– Мой понял! – и Тулюшу: – Однако, сын, Софья нам не надо, седло не так. Поедем, однако, к Табаргаевым. У них пять точка замуш надо. Табаргаев говорит, у моей девка любой седло как раз!..
8
След соболя – триумфальное шествие дорогого пушного зверя по Великой сибирской тайге! Небольшие, размером с деревянную ложку четки приводят в восторг любого промышленника, следопыта за мягким золотом. Простые, косые метки на холодном, безжизненном снегу, а как много они значат для человека, хоть единожды испытавшего фарт охотничьей удачи! Несведущему барину, городскому дилетанту мало что станет известно от первого взгляда на цепочку небольших ямок на поверхности зимнего покрывала. Иной не сможет различить, кто оставил следы. Другой равнодушно вскинет плечи: «Ну и что? Может, пробежал заяц или лиса…» А настоящий профессионал-соболятник в волнении склонит голову низким поклоном (будто в дань уважения перед проворным хищником!), проверяя следы зверька. И сразу все станет ясно. Через минуту у охотника найдутся все ответы на скрытые вопросы: кто, куда, зачем, для чего прошел, и есть ли смысл преследовать зверька. Опытный глаз быстро, без сомнения отличит кота от кошки; сытый соболь или голодный; ищет мышей (мышкует), кормится или возвращается на лежку в теплые корни кедра; проходной или местный; молодой или старый; больной или здоровый; сильный или слабый и прочие тонкости. В итоге старый, опытный промысловик может даже определить цвет шкурки зверька и не ошибиться на одно слово. Кто-то спросит у соболевщика с затаенным дыханием: «Откуда ты это все знаешь?» На что охотник просто, без гордости, степенно подкуривая самокрутку, ответит: «Годы, ноги, да здоровье!..»
Обитая только на одном континенте земного шара, соболь всегда был дорогостоящей валютой в торговле. С незапамятных времен шоколадные шкурки служили козырем при обмене товара. Цари, короли, шахи, вельможи, богатые люди разных стран никогда не скупились расчетом с русскими купцами за естественное великолепие природы. Любой был готов отдать баснословные барыши за мягкий, неповторимый по красоте ворох полосатых шкурок. Никто не жалел золото, шелк, зерно, оружие и прочие редкие товары за искушение иметь богатую шубу. На том держалась торговля с заморскими делопроизводителями «от рода начального». Это подтверждает имя хищному зверьку, что в переводе с древнеиндийского переводится как соболь – полосатый.
Старые люди помнят от своих предков, какими щедрыми и богатыми были края сибирские по наличию соболя. Иной старожил, степенно бодрствуя остатки лет своей жизни на завалинке, масляно щелкал языком, вспоминая прошлое: «Соболя было, как бурундуков на орехе!» С этим нельзя не согласиться, так как всего полтора столетия назад шкурки соболей считали сороками (связка в сорок штук), а примитивные орудия ловли кулемы добывали в сезон по два, три и более зверьков каждая.
Легко объяснимо, что исконные места обитания соболя – Сибирь – не осталась без внимания предприимчивого глаза. Многотысячная армия охотников за мягким золотом опутала просторы тайги паутиной беспощадного промысла. Чтобы прокормить себя и свои семьи, «простые смертные», переселенцы голодного запада, люди из-за Каменного пояса (Урала) заполонили некогда девственные места Сибири, добывая соболя в таком количестве, насколько позволяла охотничья котомка. Промысел без границ хаосом вездесущего шелкопряда нанес поголовью хищного зверька ощутимый урон. За сто лет массового истребления (XIX – начало XX века) соболь стал настолько редким для родных мест, что встретить знакомую чету следов – большая редкость, а добыть – настоящая удача. Дефицит шкурок соболя породил настоящий бум пушной лихорадки. Цена на соболя возросла в десятки раз. Добывая две-три шкурки в сезон, соболятник мог безбедно прожить с семьей год. Вот только какой ценой, силой и упорством доставались промысловику шкурки соболя, знает суровая зима, бессонные ночи, избитые ноги да здоровье охотника.
Чтобы хоть как-то облегчить промысел, любой соболятник заранее «готовит себе почву»: строит новое зимовье, ладит ловушки, затаскивает в тайгу продукты. Иначе потом будет некогда. Наступит зима, выпадет снег, ударят морозы, у костра долго не проживешь. А в стенах избушки можно отдохнуть, восстановить силы, подготовиться к очередной охоте.
«Готовить почву» надо летом, едва сойдет слежавшийся снег. Летние дни длинны, как линия горизонта. Пока светит солнце да празднует июнь, можно пройти и сделать столько, что не хватит сил и духу. Опытные охотники в такие дни всегда в тайге. Кто-то валит лес на новое зимовье. Другие закрепляют на деревьях верховые ловушки-кулемы. Третьи караулят в скрадках зверя. Отдельно от всех, под высокими, скалистыми гольцами, рубят новое зимовье Гришка Соболев и Егор Подольский.
Два месяца прошло с памятного дня, когда мужики сговор решили: этой зимой идти в тайгу с обметом вместе. Было дело, за праздничным столом Егор свой сон рассказал. Гришка тогда эпизод выслушал внимательно, спросил у товарища, как сезон отошел, а потом долго усмехался над тем, как Семен Пономарев во время раздела добычи себе двух соболей взял, а Егору одного сунул: «Ты молодой в нашем промысле, тебе и меньше причитается. Я тайгу больше знаю. Зимовье мое, обмет мой, значит, мне больше отходит!..» Ничего Егор Семену не сказал, пусть будет так, как есть, один соболь, тоже неплохая добыча! А вот Гришке такой фарт явно не понравился.
– Обманул тебя Сенька, как простофилю! – гремел тогда на всю избу громким голосом Гришка, для важности ситуации помогая кулаком по столу. – Как есть надул!.. А ты согласился… а еще казак!
– Отчего же не согласиться?! – пожал плечами Егор. – Один соболь – и так достаток.
– Ну да. Сенька себе коня купил, а тебе на сапоги не хватило! А знаешь ли ты, что Сенька – пройдоха первой гильдии? С ним всегда так, никто в тайгу идти не соглашается, а ты пошел!
– Отчего же не пойти? Он мне всю тайгу показал, где, что и как!
– Хе, тайгу… – покачал головой Гришка. – Подумаешь, за поскотину один раз сходили, и только…
– Почему за поскотину, – растерялся Егор, – вон где были!.. Аж под Крутыми гольцами соболя гоняли…
– Хе, – не унимался хмельной Гришка, – под Крутыми гольцами… четыре дня спокойного хода на лыжах. А хочешь, с тобой пойдем?! Вместе?! Покажу тебе настоящую тайгу, куда мало кто ходит?!
– Отчего же не сходить! – не раздумывая, согласился тогда Егор, сомневаясь, что хмельной Гришка вспомнит об этом разговоре.
– Тогда по рукам! – протянул Соболев руку через стол и пожал жилистую руку казака. – Готовь чуни, чтобы ноги до пахов не мозолить!
– Да уж готовы… – улыбнулся Егор, чувствуя, какая сильная рука у Гришки.
В тот день Григория опять ребятишки увезли из дома Запольского на нартах, спать уложили, печь истопили. На следующий день Гришка бросил пить, отлежался два дня, куда-то сходил по крепкому насту в тайгу на неделю, а потом, вернувшись, вдруг зашел к соседу.
– Разговор помнишь? – спросил он у Егора, глубоко заглядывая ему в глаза.
– Помню, – ответил Запольский, пыхая сердцем, – не забыл…
– Тогда понемногу собирайся. После Троицы пойдем, под Курбатым гольцом избу срубить надо, там зимой с обметом промышлять будем!
Курбатый голец для Егора – все одно что созвездие Гончих Псов на небе: слышать слышал, говорили мужики, а где находится, не имел малейшего представления. Однако побывать там пришлось. Привел Гришка напарника в глухое урочище, за четвертый водораздел. После шестого дня пути на лошадях, когда в густых облаках перед ними вдруг выросли низкие горы, остановил Григорий своего уставшего, спотыкающегося коня, осмотрелся, довольно заключил:
– Вот здесь, Егорка, будем с тобой промышлять. Мало кто сюда хаживал, места глухие, соболем богатые! Приходил я сюда как-то, был немного, да не выдержал, ушел. Высоко здесь, горы, у костра много не проживешь… избу рубить надо!
Зимовье мужики ладили недолго: на третий день к вечеру венцы из круглого леса под крышу загнали, дверь и оконце вырубили, нары на двоих да стол слепили, черную печь из камня выложили. Под конец работы, убедившись, что все задуманное сделано, Гришка наконец-то воткнул топор в чурку и облегченно вздохнул:
– Вот, однако, теперь будет куда зимой прийти! – и к Егору: – А ты ничего, молодец в тайге! Проворный, как горностай, да не ленивый. С таким в паре ходить можно…
– Что там, – обрывая похвалы, равнодушно ответил Егор. – Всегда так надо, по-хозяйски, чтобы прочно да крепко было. На моем месте любой таежник так сделает!
– Да нет, не ставь в один ряд коня с коровой! Конь работает, а корова, знай себе, только сено жует! – усмехнулся Гришка. – Человек человеку рознь! С одним пойдешь – одно не нравится. Второй на себя права старшего берет. Третий учит, как промышлять зверя. Четвертый, как начнешь соболей делить, хочет себе поболе урвать. А я так думаю: в тайге все равны! Будь ты хоть сам Иван Царевич, а с другими считаться надо. И добычу делить по справедливости! Однако не каждый это понимает… поэтому я хожу в тайгу всегда один. Тяжело одному-то, да что поделать? Вот с тобой ныне сходим, посмотрим, как все будет. Если ты мужик, значит, честь тебе и хвала. А коли что не так, опять один бродить буду…
Остановили работу Григорий и Егор, стали ужин готовить. Последний вечер под Курбатым гольцом проводят, завтра утром надо в сторону дома продвигаться. Дома тоже работа ждет. Подрядились мужики по реке Казыру лес плавить через Гуляевский порог. Заработки хорошие, да летом в тайге большой работы нет. Главное, на зиму зимовье поставили! Однако одним обметом сыт не будешь: Егору семью надо кормить.
Горит костер. Редкий дым поднимается столбом и рассеивается высоко в воздухе: к хорошей погоде! Вокруг, куда ни посмотрит глаз, красота высокогорий! Грязные плешины не растаявшего снега перемешиваются с молодой зеленью. Густая трава пестрит яркими эдельвейсами и жарками. Ароматный воздух несет свежесть подступающего вечера. Запах молодой смолы растворяется в терпкой прохладе оттаявшей земли. Холод ледников несет сырость промозглых каньонов. Вершины господствующих пиков разбивают визуальное представление о близости предметов. Кажется, стоит протянуть руку, и можно дотянуться до отдельной гряды камней. На самом деле, курумники находятся на расстоянии полета пули. В горах все по-другому, чем в глухой тайге. В глубоких долинах празднует бал жаркое лето. Здесь, под Курбатым гольцом, еще весна.
Егор любуется красотами гор. Второй день, как на пиках гольцов растворились облака. Он не знает, не помнит дороги, как Григорий привел его сюда. Все дни, пока они шли сюда, над тайгой стояла плотная пелена туч, по горам нельзя было определиться, где находишься. Мелкий, моросящий дождь вымотал силы. Сильный, волевой Егор под конец пути горел желанием отказаться от перехода, идти назад. И только спокойная, безмолвная спина Гришки тянула и звала его вперед. Иногда выносливый проводник останавливался, строго смотрел в глаза напарнику, будто проверял дух Егора. Егор молчал, знал, испытывает его Григорий. А тот равнодушно отжимал мокрую кепку, укрывал на спинах лошадей груз и опять продолжал шагать вперед:
– Сегодня дождь, завтра хорошая погода! Не сахарные, не растаем!..
Так и получилось, не растаяли. Однако когда пришли на место, ночь проспали у потухшего костра, не было сил проснуться, подживить огонь. Утром встали от холода, на одежде снег. Кое-как справившись с волей, стали работать, готовить лес для постройки. А лошади, после перехода, еще день не могли встать на ноги…
Любуется Егор красотой диких гор, удивляется: как могла природа создать такое чудо? Смотришь пики, глаз не отвести, будто бабка ворожея взгляд присушила! Горы, распадки, поляны луговые, гривы каменные, ущелья черные, будто из сказки про Кощея Бессмертного. Если смотреть долго, разыграется воображение: вот они, чертоги злодея! И станет немного не по себе, кажется, выйдет из-за пика страшный демон, спросит: «Зачем пришли? Уж не за той ли красавицей, что спрятана в горном каньоне?» А навстречу Кощею добрый молодец на лихом коне: «Вот он я! Долго я к тебе ехал, отдавай мою красавицу! Не отдашь добром, будем биться!..»
Егор много раз задавал себе вопрос: как Гришка шел без какого-то ориентира шесть дней и не ошибся в направлении? Проводник на его немой вопрос лишь тяжко вздыхал: «Коней жалко… ноги по камням набили!» Лошадей Егору тоже жаль, однако и о себе подумать не грех, как поднимались последний хребет, ноги судорогой свело, не разогнуть. Гришка на боль Егора вопрос решил быстро, ткнул острием ножа в мышцы, судорога отступила, легче стало.
– Я себе всегда так делаю, когда ноги заламывает! – смеется Гришка, толкая нож в ножны. – В таких случаях главное – острие под рукой держать… вдруг где на переправе такой случай произойдет!
Переправ было много, Егор со счету сбился. За один день несколько речек преодолели, где вброд, а где и за лошадьми, вплавь. За ними хребты, перевалы, спуски, водоразделы… наконец-то пришли! Умный бы сказал: «Макар телят не пас!» Наверно, так и получается. В таких местах пастухам не место, медведи в вид друг за другом по луговым полям ходят, квадратные головы на людей смотрят. Егору не по себе, зверям со счету сбился, а Гришка смеется:
– Не трусись, мужик! Они нас сами боятся!
Медведя Егор не боялся, не из робкого десятка, одно слово – казак! Казакам трусость неведома. Другое дело, интересно знать, куда пришли, где они находятся. Гришка, будто понимая состояние друга, при хорошей погоде стал объяснять.
– Вот, перед нами бугор каменный, в скалах: это и есть Курбатый голец. Это он со стороны кажется высоким да неприступным, самый высокий в округе. А сейчас маленький потому, что мы рядом с ним на высоте, все время, сколько дней шли, постепенно поднимались. Зачем поднимались? Так, паря, чем выше в горы, тем соболь чернее, дороже стоит!
– Можно было в логу избу срубить, а за соболями сюда подниматься, – высказал свое мнение Егор.
– Неправильно думаешь, – усмехнулся Гришка. – А ну, как снег задавит? Вниз по снегу проще уйти, чем в гору подняться. Опять же, с другой стороны, изба наша стоит на перепутье, вот он, перевал. Отсюда можно легко уйти в вершины четырех рек, туда или сюда. По вершинкам соболь всегда держится. Что было бы, если бы мы с тобой зимовье в логу срубили? Одно направление, по займищу, вдоль реки. Там соболя мало, тропить тяжелее… думать надо, паря!
Егор молчит, понимает, что словами Гришки говорит истина: он опытный, потомственный охотник, ему и карты в руки. Раз он так делает, значит, все правильно. А Григорий дальше показывает, рассказывает да объясняет, где какие места, называет господствующие гольцы, куда ручьи бегут, чтобы лучше было ориентироваться Егору не только в хорошую погоду. Как-никак, промышлять здесь придется, а в тайге всякое бывает…
Наконец-то дошла очередь до далеких рубчатых гор, что сзади. Гришка повернулся вполоборота, привлек внимание напарника, стал показывать пальцем:
– А вон, видишь, три пика вместе? Да, те, что самые низкие? Вот, за ними, с той стороны вы в прошлом сезоне с Семеном Пономаревым соболятничали…
– Да ну!.. – не поверил Егор. – Это мы так далеко зашли?! До них отсюда, на лошадях дня два хода… и там, еще… на лыжах домой три дня шли зимой! Мне казалось так далеко…
– Так и есть, – смеется Григорий. – Где вы ходили, след моих лыж давно растаял под солнцем. Семен в этих краях никогда не был, для него это далеко!
– А он говорил, что всю тайгу исходил…
– В первом водоразделе… а мы – за четвертым! Ну да ладно, видно, ему здесь и не бывать: смелости от юбки оторваться не хватит! – хладнокровно ответил Гришка и стал объяснять дальше: – А вон, левее, видишь высокую узкую горку? Это и есть белок Пайдаба. За ним Тропа бабьих слез… вот оттуда кочевники гоняли хакасов в Монголию через Саяны в рабство… где-то там ты и видел сон про золотую статую.
– А что, правда, говорят, была та золотая статуя?!
– Да кто ее знает!.. В общем-то, в старые времена буддисты из золота идолов отливали, было дело. Может, кто и додумался золотого Бога создать, а монголы отобрали… не зря же сказки рассказывают!.. – мешая в котелке кашу, заключил Гришка и попросил: – Однакось недосол… неси соли, добавим.
– Где? – вставая с места, спросил Егор.
– Там… наверно, в моей котомке, в кармане мешочек…
Егор зашел в новую избу: вечер, сумеречно, Гришкина котомка висит в углу на деревянной палочке. Он сунул руку в карман, сразу нашел пухлый мешочек, потрогал на ощупь, – твердые крупинки, похожие на соль, – понес хозяину. Гришка, не глядя, взял мешочек, перевернул его, вытряхнул на ладонь бирюзовые бусы. Егор слепо уставился на женское украшение, не понимая ситуации: зачем Гришке в тайге бусы? Медведю дарить собрался? И тут же вспомнил, что видел эти бусы в лавке у Агея. Много мужиков и женщин рассматривали украшение, намереваясь купить, однако, цена была несоизмеримо высока. Редкой красоты камушки, под цвет перевернутого в озеро неба, были дорогими, не каждому охотнику по карману. Расхваливая свой товар, Агей клялся, что бусы сделаны из редких камней хризолита, изготовлены, отшлифованы в Амстердаме. Затем были куплены золотопромышленником Багровым в самом Париже и наконец-то, перепроданы купцу Бродникову в случае неуплаты долгов.
