Владимир Власов
Медведь
Глава первая
Должно быть раненный, не помня себя от боли, он приполз в эту расщелину. Странно, что он смог сюда дотащиться, а теперь не может и пошевелиться.
Жарко. Белый диск солнца, пересеченный черными ветвями кустарника… Перед глазами плыли цветные пятна, раскаленный воздух дрожал. Малахов открыл глаза. Все те же кусты, те же камни и это мертвое, окровавленное тело.
Трупный запах. Лицо раздулось. Смуглая кожа побледнела и лопнула на скулах. Шея, затянутая воротничком, вздулась пузырями. Там копошились черви. И зловоние. Ветер гонит зараженный запах прямо на Малахова. Второй день Михаил лежал в этой расщелине рядом с трупом, не имея возможности ни выбраться наружу, ни избавиться от взгляда мертвых глаз. Второй день… Целая вечность.
Духи появились как-то неожиданно – только что их не было и вдруг вот они, над самой головой, грозные силуэты, черные на фоне расцветающего неба.
А Серега Корявый уже палил из своего автомата вверх, и каменные брызги дождем сыпались на голову Малахова.
– Уходим, – орал Корявый, посылая очередь за очередью. – Шевели лапами! Копаешься, как баба! Сейчас нас сверху накроют, и пиши пропало…
Малахов помнил, как они бежали по каменной тропе, как перескакивали через валуны и трещины, а вокруг свистели пули, и земля под ногами взрывалась маленькими столбиками каменной пыли.
– Укрытие надо, – задыхаясь, прохрипел Корявый. – Не оторвемся мы. Если не заляжем или не переложим всех – ни за что не оторвемся… Это их горы…
– Это ясно, – кивнул на бегу Малахов. – Не понятно только, почему мы еще живы… Были, как на ладони. Видно, они с нами не прочь познакомиться поближе. Хотят, небось, узнать, кто это им всю казарму перерезал.
– Живыми хотят нас взять. Охотники, мать вашу… – Корявый остановился и послал длинную очередь в сторону гортанных выкриков. – Думают, куда нам деться – наши-то еще вон где, далеко.
Они вновь побежали вниз, укрываясь между камнями. А камни вокруг них стонали от выстрелов. Духи были близко. Они шли по пятам и, судя по окрикам, их было много.
Они знали свои горы и были хорошими стрелками. Только вчера один из их снайперов засел в невысоких зарослях на склонах горы. Он спокойно уложил пятерых парней из минеров, а потом ушел, сволочь, только его и видели. Так его и не достали, хотя прочесали весь склон из орудий.
А Серега Корявый вдруг вскрикнул и выронил автомат. Малахов оглянулся. Корявый медленно оседал на землю, а изо рта у него текла струя крови. Глаза огромные, удивленные. Потом Серега рухнул на землю плашмя, вдруг, как подрубленное дерево. А вокруг опять запели пули…
И тут из-за склона выплыл наш вертолет. Он стремительно приближался, бесстрастно мерцая огромными глазами-стеклами, а под крыльями у него ощетинились головки ракет. Вот два стремительных силуэта – ракеты типа «Земля-Воздух» – отделились от крыльев, с воем промчались над головой Малахова и грохнули сверху.
Град камней едва его не засыпал. Каким-то чудом Малахов сумел уклониться от падающих валунов. Вертолет с рассерженным ревом пронесся над пыльным облаком и развернулся для нового круга.
Пилот, видно решил сменить тактику. Вертолет снизился и открыл пулеметный огонь. Трассирующие очереди расчерчивали воздух во всех направлениях. Духи залегли. Вертолет приблизился и кружил над ними, как черный стервятник, ждущий, когда жертва, наконец, сдастся, потеряет всякую способность к сопротивлению, и тогда ее можно будет взять просто, без усилий.
Вертолет не переставал стрелять. Вот еще две ракеты пронеслись над головой. Еще две… И пошло-поехало… Ракеты начали рваться одна за одной, пулеметы захлебывались очередями… А спрятаться негде. Вполне возможно, что один из взрывов придется прямо на Малахова. Проклятье! Принять смерть от своих же!.. Хотелось вскочить, закричать, побежать куда-то…
Страх… Это было его первое боевое задание, и, наверное, поэтому его охватил страх. Он чувствовал себя беспомощным, открытым, уязвимым со всех сторон. Ему казалось, что сейчас, в эту секунду, он находится в оптическом прицеле какого-нибудь стрелка, и чей-то палец уже лежит на спусковом курке винтовки.
И когда ужас охватил его целиком, Малахов рванулся с места и побежал, не разбирая дороги, сквозь пыльную завесу, падающие камни, осколки ракет и пули – прочь, подальше от этого ада.
Он уже достиг густых зарослей, когда увидел одного из охотников. Тот стоял и стрелял из карабина по вертолету. Малахов вскинул автомат.
Парень заметил его. На щеке шрам. Черные глаза. Столько в них было неимоверной тоски, столько боли. В них билась жизнь, горячая, яростная, молящая о спасении и страдающая от невозможности уйти от смерти. И парень выстрелил, не целясь, с бедра. Ногу обожгло огнем.
В этот короткий миг Малахов ни о чем не думал, ничего не решал. Все решения взял на себя «Калашников». Он, словно живой, подпрыгнул в его руках, из дула яростно брызнуло короткое пламя. Выстрел за выстрелом – Малахов никак не мог остановиться, – пока пули не распороли противника надвое, не разворотили полностью живот и грудь…
Еще одна смерть в темной череде смертей там, позади, в казарме.
Их было трое: Малахов, Серега Корявый и Лешка-Кобах. Они спустились к бараку ночью, когда на небе во всю ярились звезды, огромные, яркие, совсем не такие, как дома, в Питере.
Барак был переполнен. Духи спали. Так их и резали – спящих. Они с Серегой Корявым тихо крались между неподвижных тел. Иногда кто-то бормотал во сне на чужом, непонятном языке. И тогда приходилось прижиматься к полу и ждать. А потом снова ползти – хитро и осторожно.
А Лешка-Кобах занимался часовыми. Он снимал их голыми руками, чтобы наверняка, без крика. Стоило хоть одному крикнуть – и поднимется переполох в соседних бараках. И тогда всем троим конец.
Но никто из часовых не крикнул. Не успел. И поэтому спящих можно было резать спокойно, не опасаясь, что кто-нибудь помешает.
Через полчаса все было кончено. Никто даже и проснуться не успел, никто и не почувствовал, что его убивают. Кто-то сладко похрапывал, кто-то бормотал во сне, и никто не слышал, как хрустят шейные позвонки, и клокочет в перерезанном горле кровь соседа.
Стало очень тихо. Еще недавно барак был наполнен шумным дыханием, шорохами, храпом, а теперь наступила тишина. Только поскрипывали сапоги у Корявого, и где-то за окном протяжно выла собака.
А вертолет продолжал поливать скалы свинцом и огнем. Пули щелкали о камни, осыпая Малахова сбитыми ветками и мелкими, острыми, как бритва, осколками. Ответная стрельба духов затихала. И вдруг с вершины склона к вертолету рванулась ракета… Ударила.
Кабина вертолета озарилась светом, вздулась багровым облаком. Воздух прошили горящие обломки. Но вертолет еще некоторое время летел, перекачиваясь с боку на бок, а потом накренился и тяжело уткнулся в каменную осыпь.
Весь фюзеляж его сплющило в лепешку, и только хвостовая часть осталась целой. Некоторое время она качалась над бушующим пламенем – стабилизирующий винт продолжал по инерции вращаться, а потом с грохотом рухнула.
Воздух задрожал от нестерпимого жара. Все смешалось в один спекшийся огненный ком: обломки вертолета, остатки боеприпасов, искореженный винт и горящие останки пилотов. И вдруг что-то ударило Малахова по голове, и в ту же секунду мир исчез: смолкли все выстрелы и крики. Наступила полная тишина и мрак.
А потом темнота рассеялась и звуки вернулись.
Всю войну он занимался тем, что убивал. Такова была специфика его службы. Работа. Дело. Его научили убивать. Учителями были опытные люди, квалифицированные. Об их профессионализме свидетельствовало то, что они выжили в этой мясорубке. А теперь учили выживать Малахова. И он учился. Он оказался очень способным учеником.
Убийство было его талантом, призванием. Единственным призванием. Смерть не касалась его. Часто она заглядывала в глаза, улыбалась. Она всегда шла рядом, как тень. Иногда отставала, иногда забегала вперед. Она играла с ним в прятки, она забавлялась со своей подружкой Жизнью, потому что они всегда идут рядом, рука об руку – жизнь и смерть. И порой Малахову казалось, что все, что нужно знать о жизни – это смерть.
Смерть. Перед глазами стояла одна жуткая, отчетливая картина: прищуренный глаз, настороженно и внимательно следящий сквозь линзы оптического прицела и огромное, как звездное небо, дуло винтовки. А оттуда, как поезд по туннелю, в пламени выстрела неотвратимо движется смерть.
…Жарко. Ночью в горах холодно, а днем невыносимая жара. И этот труп напротив… Молодой парень, ровесник, наверное. Труп внезапно пошевелился, осел. Видно, разложение размягчило ткани. Малахов почувствовал, как по спине у него стекает холодный пот…
А может, смерть – это совсем и не дуло винтовки? Может, она находится не где-то там, не вовне, не рядом? Может, она находится внутри каждого – раскинула свои плети сквозь каждый орган, каждую клетку и ждет своего часа. А потом выползает наружу и скалит зубы в усмешке…
…На третий день, в полдень, послышались голоса. Малахов лежал неподвижно и слепо смотрел на изорванный в клочья, распухший до неузнаваемости труп парня, которого он убил.
Михаил узнал русскую речь. Скрипя зубами от боли, он поднялся над краем расщелины и позвал на помощь.
Проклятый сон.
Малахов открыл глаза и вытер со лба испарину.
Сколько времени прошло, а этот сон все возвращается. Крадется, как лесной зверь, день за днем, месяцы, мягко перебирает лапами, а потом падает сверху и запускает в сердце свои острые когти.
Михаил лежал на кровати, прислушиваясь к дыханию Ирины. Конец лета, а за окном опять дождь: капли барабанили по подоконнику монотонно, с размеренностью метронома. Малахов вздохнул. Под дождь хорошо засыпать, но просыпаться под дождь – совсем другое дело…
За окном было еще темно. Рассвет не мог разорвать плотную пелену серых туч. Стрелки на часах показывали половину пятого. Воскресенье и дождь. Жалко. Он обещал Ане поездку в парк на аттракционы. Скорее всего, мероприятие придется отложить.
Сверху, из детской, послышался грохот. Ага, стало быть, юная амазонка уже проснулась. Ну, теперь начнется… Малахов закутался в одеяло и невольно улыбнулся, прислушиваясь к топоту детских ножек.
События не заставили себя долго ждать. Наверху, словно артиллерийский выстрел, хлопнула дверь, а потом раздалась барабанная дробь. Это Анюта съезжала вниз по лестнице в пластиковой ванночке. Глухой удар о стену и рассудительное замечание: «Опять перелет!..»
Ирина заворочалась в постели и постаралась уткнуться поглубже в подушку.
– Который час? – спросила она.
– Половина пятого.
– О, боже!..
Малахов покачал головой. Нет, дорогая… Конечно, понятно, что утренний сон самый сладкий, но с пробуждением Анюты все сны, даже самые сладкие, в ужасе разбегаются. Тебе ли этого не знать.
– Это не ребенок, – сонно пробормотала Ирина. – Это вождь краснокожих…
Топот табуна мустангов по коридору и тишина. Потом осторожный стук, и дверь распахивается настежь. В дверном проеме появляется фигура Анюты: пуговицы на платьице второпях застегнуты через одну, волосы перехвачены красной резинкой на самом затылке, а у уха запуталось маленькое белое перышко из подушки, отчего кажется, будто Анюта вышла на тропу войны.
Глаза смотрят внимательно и строго. Торжественный осмотр продолжается около минуты, а потом Анюта захлопывает ногой дверь, бесцеремонно заходит в комнату и садится на край постели.
– Я так и знала, что ты уже не спишь. Я тоже, вот, проснулась.
– Да. Я заметил.
Малахов приподнял подушку и уселся, облокотившись на спинку кровати. Все. Поспать больше не удастся. Нужно вставать. Какой бы пасмурной ни была погода, но день начался, и, судя по решительному настроению Анюты, похода в парк не избежать.
– Дождь, – рассеянно говорит девочка. – Все такое серое, грустное… Когда я выйду замуж и состарюсь, как вы, то умру таким же вот утром… Я вчера и стихотворение про это написала.
– Если ты выйдешь замуж и будешь просыпаться в такую рань, то муж не даст тебе дожить до старости, – улыбаясь, заметил Михаил. – Не у всех, знаешь, такие железные нервы, как у мамы и у меня.
Анюта пожала плечами. Поэтическая меланхолия уже оставила ее русую головку. Девочка подошла к окну и задумчиво посмотрела на небо.
– Думаю, дождь скоро закончится. Небо вон там, над лесом, светлеет. Точно закончится. После завтрака, – Анюта подошла к Малахову, присела рядом, положила свою ладошку ему на руку. – И мы вместе с мамой оправимся в парк. Кто обещал?
– А как же дождь?
– Над качелями есть зонтики. И над колесом обозрения, наверное, тоже. Помнишь, ты говорил, что там поставили новое колесо. Огромное. И если подняться на самый верх, то окажешься выше облаков. Кто говорил? А выше облаков нет дождя. Только солнце.
Анюта торжествующе улыбнулась. Ее логические построения казались безукоризненными.
– Сдаюсь. – Михаил поднял обе руки над головой. – А теперь беги мыться, а я постараюсь разбудить маму. Учти, что при этом я рискую своей жизнью…
– Я тебя починю, если что… – сказала Анюта и выскочила за дверь. Через минуту в ванной послышался шум льющейся воды и рокочущая мелодия – Анюта предпочитала мыться под аккомпанемент магнитофона.
А потом раздался грохот – Анюта подпевала Филиппу Киркорову, самозабвенно отбивая ритм зубными щетками по медному тазу.
Глава вторая
– Вот сучка!..
Кожа Маргариты имеет более светлый оттенок… А волосы темнее. Одну руку она положила Любаше под голову, другая покоится на лобке. Маргарита что-то шепчет, теплое, ласковое, как плеск волны на южном берегу. Она более опытна и не такая нервная, как ее подружка.
Лозовский сделал еще один глоток из бокала с мерцающим рубиновым соком. Бокал был массивный, старинный, из толстого венецианского стекла и на гнутых его боках было выгравировано изображение дракона, кусающего себя за хвост.
Стенки бокала запотели от влажного прикосновения ладоней. Лозовский чувствовал, как накатывает на него наслаждение, как просыпаются смутные желания, придающие жизни смысл и вкус.
Рука Маргариты скользит по телу Любаши, тянется к упругой, еще девичьей груди, поглаживает ее, нежно массирует. И светло-коричневые соски начинают наливаться крепостью. Это зрелище несказанно завораживает, словно магнитом притягивает взгляд Лозовского.
Хорошо, что Марго владеет техникой любви. У нее достаточно опыта. Она будет вести Любашу медленно, очень медленно. И чем дольше все это продлится, тем приятнее будет и им, и мне. Лишь бы она не торопилась. Порой эмоции захлестывают ее.
У Маргариты был несомненный талант. В умении предаваться любовным утехам она не имела себе равных. Когда она была в ударе, то придавала любовным отношениям тысячи разнообразных форм. Ни в одном порнофильме не найти большего разнообразия. Вот только иногда спешила.
Молодость, молодость… Кто спешит, тот может пить и молодое вино. Он не знает вкуса старого вина, разлитого несколько десятилетий назад. Он, как молодая трава под палящим солнцем. Только вековое дерево может защитить от жарких лучей… Лозовский сделал еще один глоток из бокала и поудобнее устроился в кресле.
Маргарита продолжала ласкать соски своей подружки. Она поглаживала их, водила вокруг них кончиками пальцев, наконец охватила груди ладонями и до боли сжала их. Любаша застонала.
А рука Маргариты уже скользнула вниз. Любаша раздвинула ноги. А груди ее так упруги, что даже в этой позе сохраняется их округлость. Золотистая кожа, тоненькие жилки, голубеющие сквозь нее…
Лозовский поставил бокал на столик и протер платком вспотевшие ладони. Ему почему-то вспомнились белые пляжи Канарских островов, поцелуи и ласки, которыми они одаривали друг друга с Верой. Как они были молоды! И счастливы. А потом Вера заболела и ее не стало. И они с шестилетней дочкой Наташей остались одни. Прошло уже десять лет… Целых десять лет! Где, кстати, Наташа? Вот бессовестная дрянь! Уже двое суток домой носа не кажет!
А подружки поменялись местами. Теперь Любаша покрывает поцелуями ноги Маргариты. Какая тоненькая талия. А ягодицы похожи на сердечко. Рисунок лобка совершенен и похож на половинку персика.
Лозовского забавляло, как в этой девчонке соперничают желание и неуверенность. Вот девочки обнимаются, губы их сливаются в поцелуе, языки встречаются… Ох, Любаша, Любаша… Похоже, ты начинаешь тонуть в темном омуте наслаждений.
Груди прижимаются к грудям, танец бедер ритмичен и плавен, руки и ноги переплелись самым причудливым образом… И где это Маргарита научилась так работать языком? Она не пропускает ни одного миллиметра тела Любаши. А та подрагивает всем телом, бормочет что-то невнятное, вскрикивает… И влагалище ее такое мягкое, податливое… Вот Марго приникла к нему губами. Язык… Она не останавливается до тех пор, пока обе они не достигли оргазма. Все… Ах, сучки!.. Лежат. Совсем обессилели.
Лозовский подождал, пока его жена вместе со своей подружкой с радостным щебетом упорхнули в душ, поднялся с кресла и нажал кнопку пульта. Зеркальная панель беззвучно скользнула в сторону. Как будто ничего и не изменилось. Лозовский шагнул в спальню жены. Где эта кнопка на пульте. А, вот… Панель скользнула на место.
Зеркало было прозрачно с обратной стороны. За ним находилась маленькая комнатка: барная полка, удобное кресло, которое он только что покинул, и сейф. О существовании этого помещения никто не знал. Только он и Маргарита. В сущности, это была ее идея.
Он тогда на неделю уехал по делам во Францию. Но вернулся раньше, чем планировал. Маргарита, помнится, недовольно надула губки. Впервые она была не рада его возвращению. А потом сказала, что готовит сюрприз и несколько дней не пускала его в эту спальню.
За обеденным столом Маргарита сидела с самым загадочным видом. А в коридорах своего дома, закрытом для всех посторонних, Лозовский несколько раз встречал каких-то людей в рабочих комбинезонах. В спальне Марго приглушенно стучали молотки, жужжала дрель.
Сюрприз. Лозовский усмехнулся, вспоминая, как тактично и ловко Марго преподнесла ему свою выдумку. Сначала он было даже обиделся. А потом понял и отошел.
Все правильно, все, конечно, понятно. Годы. Ей двадцать лет, она всего на четыре года старше его дочери. А ему перевалило за шестьдесят… Старик. Он не может угнаться за молодой женой. Но он, похоже, любит Маргариту – эту девку с соломенными волосами и распутным взглядом. Возможно, что и она его любит. Иначе зачем бы ей возиться с этой обзорной комнатой?..
Разбросанная постель еще хранила запах разгоряченных женщин. За дверью ванной слышался плеск воды и веселый смех. Марго, наверное, опять откалывает свои номера с мыльными пузырями…
Лозовский положил пульт управления зеркальной панелью на столик и тихо вышел из комнаты. Ему не хотелось смущать Любашу. Все-таки дочка его ближайшего друга. Кажется, они учатся в одном лицее с Наташей. Где же, кстати, эта несносная дрянь?.. Все нервы истрепала! Ну да ладно… Он поговорит с ней, когда она соизволит вернуться. Серьезно поговорит… Петр Григорьевич нахмурился и шагнул к телефону: нужно было позвонить в банк.
– Второй день шляется черт знает где! Вот только пусть появится…
Он уже протянул руку к телефонной трубке, как телефон зазвонил сам. «Ну вот, – облегченно вздохнул Лозовский. – Это она. Соизволила, наконец, сообщить о себе!» Он торопливо поднял трубку.
– Алло…
– Здравствуйте. – Голос на том конце был мужским. С легкой хрипотцой. Очень бодрый и безразлично-официальный голос. – Это Петр Григорьевич?
– Да, – несколько растерянно ответил Лозовский.
– Лозовский? – уточнил голос. – Генеральный директор банка «Русич»?
– Да, это я. А с кем имею честь?..
– Я по поводу вашей дочери Натальи, – доверительно сообщил голос.
– Где она? Что с ней?
– Вам знакомо такое понятие как киднеппинг?
– Что?.. Вы похитили ее? Украли мою девочку…
– Успокойтесь, Петр Григорьевич. С ней все в порядке. Она жива и здорова. Находится в надежном месте… И в надежных руках.
– Где она! – взревел Лозовский. – Позовите ее немедленно! Я хочу с ней поговорить!
– Всему свое время Петр Григорьевич, – мягко ответил голос. – Вы еще услышите свое ненаглядное чадо. А пока ознакомьтесь, пожалуйста, с посылочкой. Она лежит у порога вашего дома. До свидания, Петр Григорьевич.
В трубке послышались короткие гудки. Лозовский выронил трубку и схватился за сердце. Боль накатила внезапно. Ледяные пальцы сжали сердце, и мир опять потемнел, зашатался, закружился пестрой каруселью. Стало трудно дышать, а звуки ушли. Осталась только звенящая пустота, гулкая и пугающая, как шорохи в запертом подвале.
– Олег…
Ноги не держали. Петр Григорьевич схватился рукой за стену и шагнул к лестнице в вестибюль. Где этот болван? Где этот неповоротливый боров с лисьей мордой – его слуга, телохранитель, порученец? Где этот тупоголовый идиот, этот незаменимый, пронырливый, ловкий чалдон?..
– Олег…
Снизу послышались легкие шаги. По мраморным ступеням лестницы поднимался невысокий, крепко сбитый мужчина средних лет. Его темные, с проседью волосы были коротко острижены, серые глаза смотрели остро и цепко, а на правой щеке белел шрам – память о юности. Впрочем, о своей юности Олег Кулагин не любил распространяться.
Едва взглянув на побелевшее лицо хозяина, Олег сразу ускорил шаг, на ходу вытаскивая из кармана таблетки валидола. Он уже не раз становился свидетелем сердечных приступов Лозовского, и знал, что нужно делать в таких случаях.
– Положите под язык, Петр Григорьевич. – Кулагин протянул одну таблетку хозяину и покосился на качающуюся на весу телефонную трубку. – Вы хотели вызвать врача?
– Нет, – прошептал Лозовский.
Боль отступила. Остались только ярость и страх за судьбу дочери. Темнота. Он опять оказался в кромешной тьме, а где-то рядом таился враг, невидимый, ухмыляющийся, безжалостный. И готовился нанести следующий удар. Нужно было что-то делать, но вокруг была неизвестность, которая страшнее любого кошмара. Неизвестно, чего было больше сейчас в душе Лозовского – опасений за дочь или ненависти к невидимому врагу, осмелившемуся встать на его пути.
Ярость. Лозовскому хотелось увидеть своего противника, заглянуть в его глаза и послать пулю за пулей ему в лоб, чтобы стереть ухмылку с его лица. Точно так же когда-то, вечность назад, он ненавидел своего отца.
Тогда тоже было лето, такое же серое и дождливое. Отец высек его за сломанную ветку яблони. А ветка и так бы сломалась – она не выдерживала веса яблок. Мать пожалела его. Она всегда жалела его, когда отец был несправедлив. А отец… Отец был жесток и к нему, и к матери.
Отец запретил ему гулять два дня. И, словно в насмешку, в тот же день из-за бесконечных туч выглянуло солнце. Он слышал, как друзья зовут его с улицы, предлагая сыграть в футбол. Он слышал и то, как отец прогнал их со двора. Это было унизительно. Помнится, от обиды и огорчения он залез под кровать в родительской спальне и заснул.
Он проснулся от скрипа матрасных пружин. В комнате было темно. День закончился, и на дачный поселок опускался вечер. Шторы почему-то были задернуты. Заходящее солнце просвечивало сквозь желтую ткань, наполняя спальню золотистым сиянием.
Конечно, ему не стоило засыпать под кроватью. Но и выбраться сейчас он не мог: сверху, на кровати, грузно ворочались его родители. Он никак не мог понять, что они делают.
Сначала ему показалось, что они сражаются. Он чуть не задохнулся от ужаса, думая, что отец каким-то чудовищным способом убивает мать, а она с отчаянием обреченной яростно борется за свою жизнь. Кровать ходила ходуном, родители тяжело дышали – они бешено извивались в смертельной, ни на миг не прекращающейся битве. А потом мать испустила глубокий стон, и тогда ему показалось, что все кончено – она обессилела и смирилась со своей участью.
А потом он вспомнил соленые рассказы Витьки Дрозда – самого тертого и бывалого мальчишки в поселке. Он не раз говорил, что все взрослые на свете занимаются Этим. Но трудно было поверить в то, что и родители ничем не отличаются от всех прочих людей, что и они привержены этому пороку.
Сон вылетел из головы, и он понял, что происходит. А родители уже успокоились и затихли. Пружины матраса перестали скрипеть. Он тихо заплакал. Ему казалось, что матери ужасно больно и стыдно. Она была самой доброй, самой прекрасной женщиной на свете, и вынуждена была подчиняться жестоким прихотям отца. И тогда он поклялся сам себе, что когда чуть-чуть повзрослеет и станет сильнее отца, он убьет его и навсегда избавит мать от боли и унижений, которые заставляют ее так стонать.
Но, к его удивлению, мать со смехом встала с постели и поцеловала отца. И еще сказала, что он бесподобен и она его очень любит. А потом они начали какой-то пустой разговор, он не помнил о чем. Что-то о покупке нового платяного шкафа и ремонте забора. Затем они оделись и вышли во двор. Он услышал, как отец зовет его, быстро выбрался из-под кровати и выскочил на крыльцо. Он соврал, что заснул на чердаке. И все смотрел под ноги, не решаясь поднять глаза на отца. Ему было стыдно. А отец потрепал его по волосам и пообещал завтра сводить в тир.
Как ни странно, отец выполнил свое обещание. На следующий день они отправились в город. Он шел рядом с отцом и старался не думать о вчерашнем дне, об Этом. Но, как назло, Это настырно лезло в голову – золотистый полумрак и грязная, недостойная возня на кровати.
А когда он взял пневматическое ружье и усатый старик-продавец насыпал перед ним горку патронов, он посмотрел на мишени – самолетики, зайчики, белочки, и выбрал одну – вставшего на дыбы желтогривого льва.
Он представил себе, что это его отец. Затем прицелился и выстрелил. Перезарядил, опять выстрелил, и так стрелял, дрожа от ненависти и возбуждения, до тех пор, пока косматое чудовище не перевернулось вверх ногами. Казалось, он слышит, предсмертный вой, видит, как из оскаленной пасти капает на доски настила багровал кровь. А потом он отбросил ружье и выскочил из тира. Из глаз хлынули слезы. Он согнулся у дерева – его начало рвать.
Многое забылось. Но это видение приходит к нему до сих пор. Его отец, огромный, косматый, стоял в черном лесу между самолетиков и белочек, а в груди его появлялись отверстия, из которых толчками выплескивали фонтанчики крови. При каждом выстреле тело отца крупно вздрагивало, но он не падал. Он смеялся, голый, изорванный пулями, а вместо члена у него торчало пневматическое ружье.
Удивительно, как это воспоминание не окутали пласты пятидесяти лет. Тот странный, дикий мальчишка до сих пор жил внутри Лозовского, бродил во мраке с пневматическим ружьем в руках. А рядом с ним брела его ненависть…
– Петр Григорьевич! – Кулагин заглянул в глаза Лозовского. – Может, все-таки врача?
– Не надо. Мне лучше. – Лозовский вздохнул и криво улыбнулся. – Отпустило.
– Как знаете…
– Спустись-ка лучше, друг, вниз, выгляни на крыльцо. Там должна лежать коробка… Или пакет. Будь добр, принеси. Я буду у себя в кабинете.
Кулагин кивнул и пошел вниз.
Через несколько минут он осторожно постучал в дверь и вошел в кабинет. В руках он держал небольшую, завернутую в целлофановый пакет коробку.
– Похоже, видеокассета.
– Ступай, – махнул рукой Лозовский.
Настроение его испортилось еще больше. Кассета. А на ней, конечно же, какой-то фильм. И ничего хорошего от просмотра этого фильма ждать не приходится.
– Я хотел только…
– Убирайся! Сгинь! Пошел прочь с моих глаз!.. К черту на кулички!..
Ярость вскипела, как прибой, и сразу схлынула, ушла. Осталась только пустота, гулкая, напряженная, как тетива. Олег стоял и, чуть прищурившись, смотрел на хозяина.
– Будь поблизости… – проворчал Лозовский. – Ты можешь понадобиться.
Кулагин едва заметно кивнул и выскользнул за дверь. Петр Григорьевич вставил кассету в видеомагнитофон и уселся в кресло. Потом нажал клавишу пуска.
