Владимир Вольфович Жириновский
Плевок на Запад
«Русские разговаривают так, словно они хозяева всего света» – таково было мнение западноевропейцев. На основе чего было сделано такое умозаключение?
Потому, что Александр I забрал Польшу? Но такие аннексии делались и до того! Что он разговаривал весьма властно? А как же должен разговаривать властитель, имеющий сильнейшую в Европе армию, сокрушившую войска непобедимого до тех пор завоевателя?
Властно можно разговаривать по-разному. Необходимо, очевидно, проанализировать, что же было основой властности русского царя. Ведь и тот же Талейран пытался на Венском конгрессе разговаривать тоже не без властности, хотя и был представителем побежденной страны. Значит, в речах русского царя было нечто такое, что испугало европейцев.
Рассмотрим же главные аргументы Александра I и… хотя бы того же Талейрана.
Талейран, как известно, апеллировал на Венском конгрессе к международному праву. Нам могут возразить, что речам этого отъявленного спекулянта не следует доверять.
Но дело не в том, насколько г-н Талейран был искренним. Спекулируют обычно на том, что представляет ценность, – и не имеет значения, верят ли сами спекулянты в эту ценность. Достаточно и того, что для европейцев апелляции Талейрана к международному праву были убедительны.
В противовес ему Александр I опирался на иную ценность – на чисто моральное понятие долга, обязанности, благодарности. Он неоднократно говорил, что Бурбоны в частности и Франция в целом ему кое-чем обязаны.
Насколько он в это верил – трудно сказать, но для русского царя ценностью, причем ценностью, покоящейся внутри, тем, что представляется самим собой, в противовес европейской шкале ценностей, было именно понятие обязанности, благодарности.
А вот о международном праве и прочем император позволял себе очень пренебрежительно отзываться. Тарле считает, что царь, говоря европейцам с презрением о «вашем международном праве», «ваших древних пергаментах» и прочем, имел в виду именно Талейрана, его уязвление.
Но несколько ранее царь сказал: «То, что нужно Европе, и есть право». Здесь уже иронии нет. Здесь, наоборот, твердое и в чем-то циничное убеждение. Итак, для русского царя Александра I превыше всего – чувство благодарности, признательности, для Талейрана (и прочих европейцев) – право.
И это естественно: там, где есть право, существуют только договорные обязательства. Если право превыше всего, то, строго говоря, никто никому ничего сверх контракта не обязан.
А именно этого «сверх контракта» и добивался Александр I, добивался жестко, ставя при всяком случае это на вид.
Как должны были расценить его обращения европейцы? Только как то, что он пытается наложить на них какую-то иную цепь. Армия – сильна, сам государь – несомненный дипломатический талант, да еще от всех чего-то не оговоренного в контрактах требует.
«Караул!» – завопили европейцы, мол, родился новый «колосс на Неве» (по выражению Меттерниха), который «напоминает Наполеона» (это уже Талейран). И это было понято Западом как опасность.
Вся дипломатическая сверхосторожность Александра I оказалась бессильной, ибо все эти реакции происходят не на верхнем уровне сознания; осевые ценности той или иной культуры лежат глубже.
Чего же хотел Александр I от европейских государей и дипломатов? Чувства обязанности, преданности, благодарности?
Ха-ха! О какой обязанности может идти речь в Европе – в мире, который такой важный элемент человеческих отношений, как долг, превратил во что-то анонимное, продающееся и покупающееся – проще говоря, изобретший вексель?
На Руси долг был делом чести. На Западе уже давно он был делом торговли, товаром, анонимным, как всякий товар, переходящим из рук в руки.
Некоторые экономисты даже считают появление векселя, который может быть куплен, продан, одним из признаков рождения Запада как новой цивилизации, новых отношений человека к человеку, нового общества.
Для русских же это нечто невозможное. Да, у нас были и векселя, и все другое, но долг у нас остался долгом.
А теперь вопрос: что же делать с этой невольной путаницей понятий, которая неизбежна с обеих сторон при взаимной оценке? Она неизбежна, ибо, как мы в общем-то и видели, все проявляется едва ли не на уровне подсознания.
Ну а, собственно, что с ней сделаешь? Надо учитывать ее, понимать, что таковое может возникнуть в каждый момент, но самое главное – поменьше входить в жизнь Запада.
Александр I вошел солидно, добился серьезных дипломатических успехов – а что получил взамен? Осознание евро-
пейцами того, что Россия – агрессор, что она будто бы только и стремится к захвату всего Запада, если не всего мира.
Так не лучше ли нам воздерживаться от излишне активного участия в западных делах и обратить внимание на юг и восток, где нас ждут новые рынки сбыта и новые союзники? Не пора ли строить евразийскую цивилизацию взамен умирающей западной?
Ну неспособны западноевропейцы правильно судить о нас, при всей своей аналитичности, ибо невольно судят только по себе. И шут с ними!
Стремительными темпами развивается экономика стран БРИКС. Нам есть с кем строить будущее.
Наплевать нам на Запад, и все! Пусть себе помирает, захлестываемый волнами беженцев! Против них бесполезны все самолеты и ракеты НАТО.
ГЛАВА 3 ДВОЙНАЯ МОРАЛЬ ВСЕМИРНОЙ СВАЛКИ
Опыт западной экономики, о котором столько трубят на всех перекрестках, в общем-то, увы, не универсален. С того момента, как Запад вышел из средневековья, в западной экономике появилось нечто, что можно было бы обобщить техническим словом «подпитка». Экономика Запада с давних пор живет именно на ней.
Много было сломано копий в свое время на предмет «эксплуатации рабочих». Но при разговорах на эту тему у нас невольно проявляются марксовы стереотипы восприятия сего предмета – даже тогда, когда мы критикуем бородатого политэконома в хвост и гриву.
Это в общем-то понятно, ибо многие марксистские положения – не только и не столько лично его, сколько всей экономической мысли Запада.
Но дело в том, что, устанавливая норму прибыли и рассчитывая разные прочие коэффициенты, мы решаем только одну, хотя и важную задачу – решение тяжбы, кому же из компаньонов (Труда и Капитала) сколько гешефта причитается.
Собственно говоря, само понятие об эксплуатации в такой чисто распределительной его трактовке только к этому и сводится. Но надо бы рассмотреть вопрос и с другой стороны: не распределительной, но относящейся к вопросу о восстановлении сил рабочих.
Строго говоря, ведь при прежнем уровне техники то, что называется эксплуатацией, было во многом неизбежно. Начни капиталист делиться с рабочими большим процентом от прибыли – ему самому бы мало что осталось, а рабочие все же были бы не удовлетворены.
Развитие техники на раннем этапе еще не достигло такого уровня, чтобы была возможность обеспечить всем нормальное существование. Без эксплуатации, то есть без оплаты рабочих по нижайшему жизненному уровню их работы, делаемой на пределе их сил, невозможно было бы и развитие. И здесь- то мы должны сосредоточить свое внимание.
Обращает на себя внимание именно сам факт эксплуатации не только как неравенства в распределении прибыли, но именно как истощения, то есть длиннейшего (в условиях раннего периода производства) рабочего дня с малой оплатой.
Таким образом, в то время на Западе в угоду не столько вожделениям предпринимателей, сколько условиям техники была проведена установка на истощение. И дело не в том, какой про-
цент прибыли кому достался. Дохода могло и совсем не быть, если предприятие, допустим, выпустило неходовой товар.
Сосредоточение именно на гешефте было, впрочем, по-своему естественно, ибо здесь совпали и истощение, и дележ прибыли. Поэтому вполне понятным было желание потребовать справедливого дувана.
Но дело-то не в этом, а в том, что при более щадящих условиях рентабельность была бы слишком низкой. Технические условия того времени потребовали – и люди стали безжалостно перемалываться машинами.
Еще совсем недавно, во времена Средневековья, такая установка была немыслима. Господа безжалостно обходились со слугами. Однако истощения в массовом масштабе, истощения как метода действия, как правило, не было и быть не могло.
Это и понятно, ведь подвластные господам люди были их люди, их имущество – и господа просто рачительно пеклись о собственном. Дворянин был, по сути, такой же обреченной фигурой, как капиталист, оценивающий основную стоимость своих заводов.
Поэтому пресловутая свобода была прежде всего номинальным освобождением имеющих власть и деньги людей от заботы о своих неимущих подчиненных. Те стали свободными, значит, можно не заботиться о них и сделать установку на их истощение.
Показательно, что перед освобождением крестьян в России в дворянских кругах, стоявших за освобождение, нередко выдвигались идеи об «освобождении себя от крепостных».
То есть помещик уже сам хотел избавиться от той голытьбы, о которой должен был заботиться. Об этом ясно говорят статьи авторов «Земледельческого сборника» 1840-1850-х годов.
Уже одно это показывает, что мы наталкиваемся, по сути, на одно и то же: крушение ответственности и, как следствие,
неистовую эксплуатацию. Недаром именно после освобождения крестьян массовый голод в России стал обыденным явлением.
Разумеется, теперь об истощении людей в тех же западных странах не может быть и речи. Но истощение все же есть. Оно проявляется в иной форме, потому что полностью от него освободиться западная цивилизация не может. Меняются объекты истощения, меняются формы его использования, но суть его остается прежней.
Если говорить об истощении только людей, то и здесь наряду с «классической» капиталистической эксплуатацией появились и другие категории того же самого.
Так, обращает на себя внимание тот факт, что вплоть до середины прошлого века развитые европейские страны так или иначе использовали рабство.
Оно долгое время было основой молодой и незрелой американской промышленности; только оно давало в нужных количествах хлопок, который перерабатывали по большей части не в Америке.
Впрочем, следует напомнить, что в свое время огромный толчок оружейной промышленности Америки дала бездумность и, возможно, коррумпированность российских чиновников.
Они, прельстившись то ли рекламой, то ли взятками, организовали перед Первой мировой войной для молодой тогда и относительно слабой американской оружейной промышленности крупный заказ на вооружение русской армии.
Вскоре выяснилось: малообразованные и технологически слабые американцы «не тянут». Время было тревожное, и пришлось срочно направить лучших инженеров на американские заводы, где, конечно, неплохо воспользовались их опытом.
Но Америка все равно «не тянула». Дело давно бы должно было кончиться неустойкой, но аванс, выданный российской
стороной в золотых рублях, был настолько велик, что окупил бы все расходы из-за неустойки – и американцы ее не боялись.
Потом была революция, которая разом списала все американские долги русским. Таким образом, развитие американского ВПК первоначально субсидировала Россия.
Что интересно, кичащаяся своими свободами Англия вплоть до середины XIX века официально практиковала в качестве меры наказания продажу в рабство. Рабство в Англии и России было отменено примерно в одно и то же время.
Правда, в отличие от России, Англия и еще десяток стран Запада не отказались от рабства в своих колониях.
До сих пор обычным был такой факт: если какая-то страна завоевывает какую-то другую страну, она делает ее территорию своей территорией. Все люди, живущие на завоеванной территории, имеют статус, одинаковый с тем, который имеют люди территории покорившей.
Какие-либо ограничения или носят сугубо временный характер, либо связаны, как правило, с религиозными ограничениями.
Например, если мусульмане завоевывали какую-либо христианскую страну, христианам приходилось горько. Но ведь и изначально в мусульманской стране-победительнице христианам было не слаще (если они вообще там могли существовать).
В колониях же было совсем иное: страна (в Азии, Австралии, Америке или в Африке) захватывалась победоносными европейцами – но от того не делалась частью Европы, частью победившей страны. Она становилась оккупационной зоной, с которой выгребалось все, а ее жители имели совсем иной, неполноправный статус.
В колониях действовали другие законы, более суровые и жесткие. Это могло бы быть уместным для побежденной страны в первые дни наведения порядка, но становилось законом на долгие годы.
Причиной такого странного и нелогичного положения дел была именно установка на истощение.
Архивы колониальной политики достаточно красноречивы. То, как обращались победители с побежденными, выходит за рамки просто мести или разгула разбушевавшейся солдатчины.
Это была прежде всего выкачка всего и вся – ресурсов и земельных, и людских. Последние использовались весьма нерационально, но зато в ураганном темпе. Словом, чистый грабеж, работа на истощение земли и аборигенов.
Примечательны взгляды на это явление К. Маркса и В. Зом- барта.
Первый говорил, что первична капиталистическая эксплуатация, а колониальная – вторична. И скрупулезно подсчитывал, каким процентом гешефта не поделился буржуй со своими работниками.
А второй, наоборот, выводил капиталистическую эксплуатацию из колониальной.
По нашему мнению, вряд ли нужно решать, что первично – курица или яйцо. Оба эти вида вытекают из общей установки на истощение. А она видна не только в обращении с людьми.
Для Средневековья характерно тяготение к регенеративному образу жизни. Тогда использовали восстанавливаемые ресурсы. Например, печи топили дровами, а лес, как известно, в богатом на дожди европейском климате быстро вырастает вновь.
Это вполне соответствовало и общему восприятию времени, принятому на Западе тогда, как серии замкнутых циклов, неизменного чередования времен года, человеческих жизней, бесконечного круговорота, никуда не движущегося. Разумеется, ничего совершенного в природе нет.
И тогда тоже вынуждены были прибегать к невосполнимым тратам. Но такой вид действий расценивался как грех.
В Германии сильно развилось горнорудное дело, сильны были и рудознатцы, и шахтеры. Но все они считали грехом свое дело, ибо они, во-первых, ранили землю своими шахтами, во-вторых, брали у земли ее полезные ископаемые, не давая ничего взамен.
Поэтому они не смели обращаться со своими молитвами к Богу и нередко прибегали к нечистому, ибо думали, что уже больше им обратиться не к кому и что они уже до некоторой степени находятся во владении последнего за свои беззаконные дела.
Это было одним из факторов, способствовавших развитию знаменитой немецкой демонологии. Поэтому давайте сплюнем через левое плечо на всех этих мефистофелей и забудем о них.
Новое же время – время буржуазных революций и паровых двигателей – было ознаменовано именно установкой на истощение и природных ресурсов. Топить стали не восполняемыми дровами, а невосполнимым каменным углем – самым ценным, по Гончарову, минералом XIX века.
Неслыханными темпами шло развитие поиска и добычи полезных ископаемых. По сути дела, все нынешнее устройство промышленности основано на истреблении невосполнимого природного ресурса.
Знаменитая формула взаимопревращения вещества и энергии в производстве работает по преимуществу на уничтожение вещества. Поэтому средневековые люди бежали бы от нынешних технологий, как от нечистой силы.
Но если в Новое время Россия честно выедала себя, сжигая в топке индустриализации уголь, сталь и рабочую силу, то Запад себя берег и продолжает беречь.
Подкинув миру массу соблазнов, для исполнения которых необходимо дичайшее, расточительнейшее транжирство, он бережет свои ресурсы, используя для самых энергоемких и вредных производств слаборазвитые страны. При этом Запад не дает им использовать эти производства в качестве фундамента для промышленного рывка.
Обратной стороной транжирства служит новый символ цивилизации, разработанной Западом, – Мировая свалка. Великая помойка оказывается неуничтожимой, ибо на ее уничтожение уйдет слишком много энергии. Она увозится другим – тем, кого удалось прельстить мечтой о роскоши цивилизации: жителям Африки, Азии, а также до недавнего времени и нам, русским, к которым в 1990-е годы с подачи ельцинской камарильи Запад относился как к неграм какого-нибудь замухрыженно- го Г абона.
Правда, с недавних пор Африка, в отличие от нас, несколько одумалась. Многие страны отказываются от захоронения западных отходов на своей территории, проповедуя доктрину «Лучше быть бедными, но чистыми».
Но знаменательно то, что западная цивилизация не может обойтись без истощения, загрязнения отбросами. Сил жить в автономном режиме у нее нет, а тратить деньги на уничтожение всякого мусора, по мнению западных прагматиков, непозволительная роскошь.
Часто, говоря о Западе, употребляют термины «двойная мораль» (последние 10 лет это выражение часто заменяют синонимом «двойные стандарты»).
Примеров такой морали Запада настолько много, что затруднительно их выбирать.
Достаточно вспомнить отношение, например, к действиям СССР в Афганистане (Запад объявил их «интервенцией») и оккупацией США Ирака (западные СМИ обвинили эту страну во всех смертных грехах, а оккупантов назвали «освободители иракского народа от тирании»).
Или вспомним, как истошно вопили западные СМИ о «русских убийцах мирных жителей Сирии», когда наши самолеты бомбили там террористов.
А действия военных США, которые и в самом деле бомбили больницы, рынки и свадьбы, преподносились как «удары антитеррористической коалиции по базам ИГИЛ1».
На этом фоне слова представителей Запада (высших лиц США, Англии, Франции, Германии и прочих испаний) про «вполне законные основания» у свергнувших законную власть отморозков с Майдана перестают казаться горячечным бредом.
Дело в том, что двойная мораль такого толка всегда была присуща Западу. Конечно, с особой яркостью она проявилась лишь в Новое время. Но зачатки ее были всегда.
Для того чтобы найти ее корни, достаточно вспомнить истоки европейской культуры. Без сомнения, культура Римской империи повлияла на многое в европейской культуре. Но культура Рима заключала в себя зерно, свойственное всем средиземноморским полисным культурам: «истинно полисное воззрение, что неграждане – это не люди или по крайней мере не такие люди, а потому и не совсем люди».
Это воззрение обеспечивало самую широкую дорогу для рабства. В наиболее законченном виде оно воплотилось в предхристианском варианте иудаизма. Но свойственно оно было всему Средиземноморью.
Причем любопытно: чем более деспотичной была власть в том или ином государстве, тем меньше в его культуре было двойной морали. В таком государстве выстраивалась иерархическая лестница, но, как правило, передвижение по ней было более легким, чем в государствах раннедемократического толка.
В ранней Римской республике практически невозможно было стать римским гражданином человеку со стороны. Во всяком случае, ему нужно было оказать Риму услуги такого масштаба, при которых он в какой-нибудь Персии получил бы неслабый придворный пост.
Конечно, в деспотиях у каждой иерархической ступени были свои права, подчас весьма широкие в отличие от нижних ступеней, но все же это была единая правовая система, а в республиках было фактически две системы – для своих и для чужих.
Надо сказать, что в Риме – и именно в Риме – было и нечто другое. Параллельно этой тенденции существовала и другая, слабая при республике, но развившаяся в эпоху императоров, – тенденция отношения ко всем как к людям.
Могли быть какие-то мелкие разграничения, но уже Тацит в качестве верховного судьи над историей выставляет не только и не столько мнение римского народа (хотя он и любил себя показывать этаким старинным римским патрицием, с присущим им культом жестокости), а «совесть рода человеческого».
Знаменитым эдиктом императора Каракаллы римскими гражданами были объявлены все свободные жители империи. Именно поэтому Рим мог развить свое влияние на подвластные ему территории. Но другая тенденция – для своих одна мораль, для чужих иная – все же прокралась и в Европу.
Надо сказать, что схема истории, принадлежащая Сен-Симону, развитие по ступеням: рабство, феодализм, капитализм и грядущий социализм – несколько не соответствует действительности.
Древний мир принято считать в основном рабовладельческим, а между тем рабство в нем не занимало видного места. При детальном исследовании истории Иудеи советскими учеными Никольским и Рановичем выяснилось, что она не укладывается в эту умозрительную схему, которую Маркс использовал только для агитации и пропаганды.
Впрочем, даже история Древнего Египта, который во всех учебниках представлен классикой рабовладельческих отношений, не дает того места рабству, которое мы привыкли видеть.
Рабство как явление может присутствовать и при феодализме, и при капитализме. А 1990-е годы показали, что в бывших советских республиках (на Кавказе и в Средней Азии) оно может возродиться даже после десятилетий социализма.
Работорговля, особенно в Италии, при феодализме не прекращалась, причем за рабами нередко обращались к ордынцам – и те продавали итальянцам русских рабов – «белых татар».
