Владислав Анатольевич Чернышев
Исповедь камикадзе

Полная версия

Предисловие

Дорогой читатель! Если ты читаешь эти строки, значит в твоих руках роман под названием «Исповедь камикадзе». Очень хорошо, что ты начал с предисловия. Потому что, я должен тебя кое о чем предупредить. Как ни парадоксально это покажется, я считаю, тебе необходимо подумать, а стоит ли читать этот роман? Я почти уверен, что он тебя захватит, и тебе будет сложно от него оторваться. Часто тебе будет интересно, тебе будет смешно, а иногда даже очень смешно. Но. При всем при этом, временами тебе будет грустно, печально, а иногда даже до слез. Я боюсь, что эта книга сможет поменять твое мировоззрение, поменять тебя как человека, и ты выпадешь из привычного жизненного круга. Подумай, стоят ли интересные переживания и смех, слез и огорчений? Если все-таки надумаешь читать, хотя бы пропусти Олега. И еще, как бы не захватила тебя книга, найди в себе силы оторваться и сделать паузу. Если что, ко мне никаких претензий. Я тебя предупредил. Лады?

Владислав Чернышев

Читатель! Ты предисловие читал?

«Я ж, холостыми» – харкая кровью,

Он выл на допросах, еле дыша.

ДДТ

Часть первая

Аэропорт

Здание аэропорта ничем особенно не удивляло. Обычное трехэтажное, панельное строение с большими окнами и множеством стеклянных дверей внизу. Единственным удивительным было то, что здание это стояло как бы на отшибе, в стороне от других жизненных объектов, как будто есть только оно, а вокруг пустота. В том смысле, что, конечно, растения, люди и животные, несомненно, существовали в округе, но других жилых, крупных домов не было. Эдакий портал в неизвестность. Хотя, видимо, такова сущность всех подобных заведений: вокзалов, морских, речных портов.

День был светлый, как говорится хороший. Несмотря на разгар июля, погода стояла мягкая, не изнуряющая. Летная была погода. Ветерок слегка колыхал зеленые листики на деревьях, растущих рядом с аэропортом, их шелест шептал как будто: «Порхайте, порхайте!». Солнце светило неярко. Словно ласковая мать оно нежно гладило головы своих чад.

Эх, двери аэропорта – крепки ваши петли. Открылись, закрылись, открылись, закрылись, нет вам усталости, нет вам сносу. Кто-то выходит из вас устало, медленно, кто-то, поторапливаясь, но все же с усилием. Тянут они за собой тяжелые чемоданы, словно бурлаки баржу. Сил кричать на идущих-бегущих рядом детей своих, почти нет. Сцапать крепко руку ребенка своей, сбросив перед этим тяжеленную сумку с ненужным барахлом на землю, другой не переставая держать ручку «гроба» на колесиках, да дернуть её (руку ребенка) слегка, для придания спокойствия дитяте. А она, в смысле дитятя, возьми да расплачься. Вот и пришел момент для философских вопросов типа, а зачем они нужны дети, отпуск? Можно понять ребенка, несколько часов лёта с заложенными ушами в неудобном кресле – не сахар. Хочется побегать, порезвиться. И чего родителям не нравиться? Шли бы себе и шли.

Кто-то выходит налегке, чемоданчик в руке. Коммандировашный. Вышел, не спеша, озирается по сторонам: где же тот, кто его встречает? Посмотрел на часы, нахмурился, губки к уголку рта подвел, с ноги на ногу нетерпеливо переминаться начал, пот на лбу выступил. Семенит, семенит к нему девчонка: «Пал Василич, Пал Василич, пробки на дорогах…». Пробки. Небось, маникюр два часа делала. Пробки. Ничего в ответ не сказал ей Пал Василич, резко развернул лицо к машине, твердой походкой пошёл к ней, всем видом давая понять: некогда, дел по горло, поехали куда-нибудь перекусим, потом в гостиницу и спать.

Те, кто входят в аэропорт в большинстве своем спешат. Они резко выскакивают из, быстро подъезжающих автомобилей, долго не могут захлопнуть дверцу и потом, несутся груженые к дверям аэропорта, и кажется, сейчас створка резко откроется выходящим, и бегущий, ударившись об неё, рухнет со всем своим скарбом к подножию здания, как молящийся в храме перед причастием. Но ничего, с божьей помощью проскакивает. А что внутри? Скопище разных людей с озабоченными лицами, снующих друг между другом. Кто-то стоит, кто-то сидит, кто-то бьёт бесконечные поклоны перед указателем, пытаясь сообразить, куда ему свои стопы направить. Суета, суета.

Вот оно заветное окно-справочная. Сложен и извилист путь к нему. Добыть бы у бабы Яги клубок заветный, что дорогу может показать. А уж коли дошел, вот тебе ещё одно приключение – очередь недвижимая, похожая на небольшой пикет, разрозненно стоящих людей, упёрших руки в бока, и с тревогой на лице ждущих приговора: улетят, не улетят.

Зал ожидания. Можно сесть в мягкое кресло, сложить перед собой горку из собранных вещей, расслабиться, немножко передохнуть, и ждать, когда девушка нежным, металлическим голосом позовет на регистрацию, а там …там, проверка документов, магнитный контур (уберите металлические предметы), рентген, осмотр, упаковка багажа, взвешивание, сдача багажа, накопитель, автобус, трап, размещение в салоне и УРА!!! – Земля прощай, в добрый путь. Всего ничего.

В накопитель люди налегке заходят. И в руках легко и на душе намного легче – многое позади. Оглянись товарищ вокруг, посмотри на людей. Ты думаешь, это просто люди? Э, нет. Тебе ещё с ними в одном самолете лететь, на какое-то время они твоими соседями станут. Вы будете жители пространства отдельного от Земли. Ты не задумывался об этом? Нет? И молодец, и не надо. Пусть лошадь думает, у неё голова большая. Какое там думать! Присесть, закрыть глаза. Баночку пива холодненького в буфете. Подойти, сказать: «Девушка, мне пива баночку из холодильника, пожалуйста». Девушка подаст, улыбнется, сумму назовет. «Ого, ну у вас блин и цены» – только и скажешь. Привыкай дорогой к новому порядку цен. Ты видимо в отпуск летишь, раз денег у тебя много, если пошёл в накопительском буфете пивко покупать. Так что, привыкай к легкому расставанию с суммами, с которыми в обычной жизни расставался медленно и расчетливо.

Люди в накопителе разные и в то же время чем-то похожие. Вот один, не торопясь, пьет охлажденное пиво из баночки, медленно пропуская ледяную жидкость через разгорячённое горло, смакуя и улыбаясь. Что ни говори, а высокая цена продукта придаёт ему непередаваемо приятный оттенок вкуса.

Две женщины в сторонке. Одна другой что-то рассказывает с интересом, разводя и сводя руки и наблюдая внимательно за реакцией собеседницы, ища одобрение в её глазах. Та в ответ кивает, опускает глаза вниз, выдыхает, мол: «Да, да конечно», но, скорее всего, имеет про себя свое мнение да не высказывает, боясь перевести наставление в спор и возможно ругань. О чем они говорят? Разве это важно? О воспитании детей, о приготовлении пищи, о том, как сложно жить в наше время, о знакомых женщинах, которые попали в неприятность «…а я вот так и думала, что так получиться, так этой стерве и надо…». Какое это счастье, что бог наградил женщин способностью провести нескучно время, поговорив ни о чём. И время быстрее летит, и напрасно не пропадает: мысль работает, язык ворочается, удовольствие появляется. И ведь что характерно, наверняка после расставания они не вспомнят, ни то, что как кого зовут (вероятно, они даже этого не знают), а и тему разговора. Скорее всего, сам факт разговора забудут.

А пока, «умная» делится мнением, вторая слушает, время от времени в сторону смотрит, та ей уже надоела видать хуже горькой редьки, но не уходит, и не потому, что приличия не позволяют, а потому, что худой разговор всё же лучше доброго молчания.

Другое дело разговор мужской. Короткие фразы, короткие замечания. Долго, мучительно думает мужчина о том, с чего разговор начать. Не менее долго и тщательно размышляет, как ответить. И вообще часто не клеится. Но и здесь есть спасительная штука. Штука эта – анекдот, или байка. Мужчины сочинители сильные. Молчат, но стоит кому-нибудь анекдот рассказать, как вот уже и смеются мужички, кто-то, что-то из своей жизни вспоминает, и пошло, и поехало.

Нельзя не вспомнить исключительную по своей силе метафору Толстого Льва Николаевича из «Анны Карениной». Собралось светское общество, а в то время (19 век) телевизор ещё не придумали, и люди с целью развлечения встречались для общения. Представители высшей касты (князья, дворяне) только друг с другом якшались, и вечерами у кого-нибудь в особняке, или усадьбе сходки устраивали. И вот на одной такой сходке (светский раут, что ли называлось?) собрались светские львы да львицы, что говорить, сплошь красавцы да красавицы, одеты богато, на дамах украшения дорогие, кавалеры щеголи важные. Но, как говорила хромоножка Лебядкина из «Бесов» Достоевского Ф. М.: «Богатства много, да веселья нет».

Стоят они, бедолаги рядом друг с другом, а разговор никак не получается. И тогда они прибегают к верному средству – злословию. И разговор, – если не ошибаюсь, – занялся, как костерок от спички. Правда в нашем случае спичкой является не злословие, а юмор, анекдот. Это я о мужском разговоре продолжаю.

Вот и компания молодых мужчин. Один какую-то байку травит, да так выразительна его мимика, жесты, куда там народным артистам. Другие слушают и вдруг, как по команде начинают от смеха содрогаться, кивать, мол, точно, точно. Так оно и есть, брат.

Дети. Дети – светлые создания. Куда их не помести, не будет им скуки. Тем более если ребенок не один. А их вон, целых трое в середине помещения. Двое, похоже, брат с сестрой, а третий посторонний, но они играют друг с другом так, как будто с рождения друг друга знают. Вот в салки начали. Бегают друг за другом, кричат: «Голя, голя», поскальзываются, дальше бегут. Радость. Мальчишкам лет по пять, а девчонка уже большенькая лет восемь, если не больше, а всё одно, бегает как шальная. Родители шикают, цыкают, одёргивают, пальчиком грозят, шепотом говорят: «Тише вы, посидите спокойно, щас в самолёт пойдём», но нет укорота детскому веселью. А говорят: с годами человек не меняется. Меняется, и ещё как! Ведь и мы, взрослые когда-то такими же были. Что же сейчас, куда ни придём, везде маемся? Что с нами случилось? О чём это я? Ах, да, о том, что объединяет этих людей. Чувство нетерпения, наверное желание поскорее уже в самолёт сесть, непроизвольные действия, направленные на то, чтобы время убить. А вот, как раз и автобус.

Начали

Вечерело. Было уже прохладно. Люди одетые легко, кто в футболках, кто в легких куртках ёжились от несильных порывов прохладного ветра, неизбежного спутника широких пространств, таких как летное поле, например. Долго ждали трап. Кто-то зевал, кто-то притоптывал, сложив на груди руки крендельком, пытаясь согреться. Практически все озирались по сторонам, выискивая лестницу на колесиках. Вот и трап. Люди неорганизованной толпой бросились на штурм, потрясая перед собой билетами. Постепенно, постепенно, один за одним, не торопясь, они поднимались по ступенькам вверх, чтобы там, наверху исчезнуть из поля зрения остальных во чреве стальной птицы. В самолете тепло, и, несмотря на тесное пространство, как-то по-домашнему уютно. Все, слава богу, находят свои места, не скандалят. Кто-то смотрит в иллюминатор на летное поле и огоньки других самолетов проезжающих невдалеке, кто-то играется с ремнями безопасности, кто-то читает правила поведения в самолете, заботливо положенные в отсек на задней стороне, впереди стоящего кресла. Самолет гудит, разогревается, придавая общей атмосфере некую таинственность и предчувствие необычного. Играет радио, что-то иностранное, но приятное на слух. Вдруг все замолкает и из динамика слышится мужественный голос: «Уважаемые пассажиры, Вас приветствует командир экипажа самолета и т. д.». потом стюардесса расскажет, где расположены запасные трапы, и спасательные жилеты на случай внезапного приземления на воду. Дальше попросят пристегнуть ремни безопасности, перевести спинки кресла в вертикальное положение и приготовиться взлету. Загудит яростно, затрясется ероплан, так и покажется; еще секунда и выстрелит он в небо, подобно пуле, но нет, тронется потихоньку с места, как будто малыш великан потихоньку его за веревочку тянет. Растет скорость, замирает сердце, у кого-то уши начинает закладывать. Все быстрее, катится, быстрее, и… взлет, словно земля под колесами вниз ушла, а самолет как двигался вперед, так и продолжает, не заметив этого, удаляясь от твердого основания, как будто все одно ему, что по поверхности, что по воздуху мчаться. Полет проходит нормально на высоте десяти тысяч метров. Уже можно кресла отпустить, кто-то уже кемарит, стюардессы разносят теплые пледы, водичку повезли, жить можно. Прошло где-то около часа, как вдруг со своего места встал смуглый молодой человек, приятной внешности и начал говорить внятно, четко проговаривая каждое слово, не слишком громко, но при этом так, чтобы его услышали большинство пассажиров. Одет он был в легкие светлые брюки и в тон к ним рубашку с короткими рукавами, на голове – белая бейсболка. Вот что он сказал:

– Уважаемые пассажиры, близок момент очищения. Я послан, чтобы сообщить, что в багажном отделении находится взрывное устройство, которое сработает через десять минут. Мы все погибнем. Создано оно таким образом, что даже если до него можно было бы добраться, отключить невозможно. Но Аллах милостив. У вас есть время помолиться перед смертью, если кто верующий; попрощаться с родными, близкими, может сообщить кому-нибудь что-то важное, не теряйте время.

Тон его был настолько спокоен и выдержан, как будто он сообщал какая погода за бортом. Нет ничего страшнее подобной интонации. Сказал и сел, опустив лицо вниз, локти уперев в колени, переплетя перед своей грудью пальцы рук. Губы его бесшумно шевелились, глаза были закрыты. Если кто-нибудь захотел прислушаться, он бы услышал что-то арабское, типа: «Алла, бесмилла, рахман…», но не уверен, шепот не всегда внятен. А прислушаться можно было вполне. После того, как он закончил свою речь, прошла, наверное, минута тишины, такой, что, если бы самолёт гудел бесшумно, создалось ощущение, которое возникает при ситуации внезапного выключения телевизора. Говорят, такие минуты вечностью кажутся. Но ничего не вечно. Постепенно, постепенно начал нарастать ураган паники. Кто-то побледнел и покрылся мелкими капельками пота, кто-то закричал, кто-то резко встал со своего кресла и тут же медленно сел, кто-то рыдал, кто-то закрыл лицо руками и сидел тихо. Новость разнеслась по самолёту так же быстро, как эпидемия чумы в средние века и казалось, даже вентиляторы над головами пассажиров знали о своей участи и дрожали от страха. Пилоты – храбрые люди, такая профессия. Они уже привыкли к ощущению, что каждый полет может оказаться последним, и относятся к этому спокойно. Так же как самураи, считающие каждый новый день крайним в жизни и готовые умереть в любой момент. Да, они уже передали информацию на Землю, там уже начала работать служба безопасности, выясняя причины этого факта, и пытаясь найти других участников теракта. Пилоты же приняли решение, совпавшее с мнением центра – вести корабль в сторону большого водоёма. По расчетам они должны были успеть к ближайшему. Не на жилые же объекты падать?

Ой, что творится в салоне: словами не описать. Вот один за голову схватившись, по проходу бежит, дети рыдают, кричат, мать, как может, старается их успокоить, словно курица пытается закрыть своими руками-крыльями своих цыплят.

Стюардесса Леночка сидит криво на корточках, прислонившись к стене в переходе между салонами, в глазах безумие, слёзы, тушь растеклась. Одной рукой о стену опирается, как будто упасть боится. И ведь можно её понять, можно, жених вчера колечко подарил. Оксана – черноглазая, бойкая девчонка, ходит твёрдой походкой между рядами кресел, выполняя свой долг стюардессы, успокаивает, убеждает: «Без паники, успокойтесь, он обычный сумасшедший, всё нормально, причин для волнения нет». Хотя внутри сердечко ёкает, и ещё как ёкает, но по виду никогда не скажешь. Вот так-то оно, люди – они разные бывают.

Неподалёку от террориста сидел молодой мужчина лет тридцати пяти, сорока. Был он сухощав, одет в дорогой костюм. Через открытый ворот белой рубашки в тонкую сиреневую полоску можно было видеть толстую золотую цепочку. В основании узкого лица находилась небольшая бородка. Всё это время он сидел спокойно, устремив свой взор вперёд, чуть – чуть, прищурив глаза. Только кисть правой руки, лежащая на колене, находилась в постоянном движении, пальцы то сжимались, то разжимались, массивный золотой перстень на безымянном пальце, вдавил кожу ближних почти в кость, даже немного поцарапал её, но человек, по-видимому, этого не замечал. Лишь эта деталь (движение пальцев) выдавали внутреннее волнение. Терпение кончилось, он резко встал и быстро подошёл к возмутителю спокойствия, сильно схватил за плечо, тряханул и сказал:

– Ну, ты, чмо. Быстро пошёл и обезвредил свою бомбу на х… У меня в Алтуфьево бизнес, я пацанам деньги везу. Если я не долечу, знаешь, что будет, знаешь! Если не пойдёшь, я тебя вот этими руками, – он расположил перед собой руки ладонями вверх, слегка начал покачивать ими вперёд и назад, как бы привлекая всеобщее внимание и утверждая серьёзность своих намерений, – этими руками порву.

– Путь мести очень сложен, – тут же раздался негромкий, спокойный голос из-под бейсболки, – выбравший эту стезю, должен хорошо подумать, прежде чем встать на неё. Ибо в конце пути его может ожидать разочарование. Чувство греха и жалость к невинным жертвам, пострадавшим в результате выполнения мести, могут испортить ему всю дальнейшую жизнь. Конечно, я понимаю, жизнь обошлась с тобой сурово, и ты имеешь право мстить ей, как считаешь нужным, но помни, путь отмщения подобен тёмному лесу, и на нём легко заблудиться, и ещё, вступивший на эту дорогу должен понимать: сойти с неё он не сможет никогда.

Речь оборвалась, так же внезапно, как и началась. Всё это время подошедший слушал с закрытыми глазами. Его руки медленно опустились, словно сомнамбула он подошел к своему месту, рухнул в кресло. Упер локти в колени, положил лицо в ладони и тихо зарыдал.

Алик

– Ой, девчонки, и почему молодость проходит? Будь моя воля, я бы всегда молодой оставалась, – распевно сказала молодая девушка, потягиваясь, разводя руки в стороны. В конце концов, она их выпрямила, на секунду напряглась и сладко зевнула, засмеялась. Они сидели в крохотной комнатке женского общежития, она и две подружки Катя и Валя. Девушку звали Лиза. Была она, прямо скажем не из худышек. Полнота её была умеренной, она ей шла, была к лицу, украшала. Во всём облике этой особы чувствовалась теплота, нежность, мягкость. Она была небольшого роста, и всё же представить её худой было сложно, это бы не украсило. Чёрные глазки смотрели весело, на щеках играл румянец, который после выпитой рюмки стал ещё ярче и соблазнительней, роскошные волосы были заплетены в косу. Лучшее же в ней были брови, чёрные, не слишком тонкие, их причудливый изгиб придавал лицу вместе с другими не менее правильными и приятными чертами особенное очарование. Точно художник подошёл к лику и одним росчерком нарисовал линию сначала над правым, потом над левым глазом. Пухлые, алые губы снова раскрылись:

– Ну, что подруги, давайте ещё по рюмашке. Чё-то вы сегодня грустные какие-то.

– Да, нет, мы ничего.

Твёрдой рукой Лизавета взяла бутылку портвейна, и тёмная жидкость лихо забурлила в мутные рюмки толстого стекла.

– Давайте подруги, за то, чтоб было плохо тем, кому мы не достались!

Звонко встретились рюмки, с трудом, несмотря на сладость, заливалась жидкость в рот. Подруги выпили до дна, сморщились, Валя руку к губам приложила.

– Ну, чё вы ей богу, спирт, что ли пьёте? – сказала Лиза, хватая ломтик огурца, – Закусывайте, закусывайте, чё сидите?

Девчонки начали осторожно брать с тарелок нехитрую снедь, соленья, привезённые деревенскими родственниками, подцеплять вилками из сковороды, стоящей в центре стола, картошку жареную на сале.

– Эх, хорошо, – блаженно протянула Лиза. – Сейчас бы мальчишек сюда.

– Да, откуда им взяться то мальчишкам? Общежитие то женское, – подала голос Катя высокая, худая девушка, с несколько вытянутым лицом и непропорционально большим носом.

Она сидела в коротком халатике, закинув одну красивую ногу на другую. Руками она упёрлась в края сидения стула, поскрипывавшего при сильных качающих движениях. Спину она держала прямо, словно балерина. Подруга её Валя сидела на краю кровати рядом с Лизой. Бог не наградил её особой статью и выразительной внешностью. Была она небольшого роста, худенькая, щуплая, светлые жидкие волосы собраны назад в хвостик. Она всё время пыталась натянуть низ халатика на подростковые, неровные колени, но безуспешны были попытки эти, халат предательски стремился убежать от коленей повыше на бёдра. Соседка же её сидела барыней, по-царски, откинувшись, на большую подушку в васильковой наволочке, приставленную к стене.1

– Ну, как там у тебя с этим, как его …Коля? – обратилась «барыня» к Катерине.

– Толя – смеясь, поправила подружка.

– Точно, Толя. А я всё Коля да Коля. Хотя Коля ему бы больше подошло. Простой как валенок, но ничего Катька, пацан видно нормальный, не упускай шанса. Сколько ты уже с ним крутишь?

– Щас вспомню, – завела вверх глаза собеседница, пытаясь вспомнить, не переставая при этом хрустеть огурцом, – а, ну да, уже два месяца. Дискотека то у нас на восьмое марта была, там и познакомились.

– Дала уже ему? – не церемонясь, спросила Лиза.

– Да ну тебя Лизка, – махнула на неё рукой Катерина, опустила вниз глаза и покраснела.

– Ой, ну надо же какие мы скромные, фу ты, ну ты, девочки-целочки. Не тяни ты с этим. Мужики не любят, когда их… ну понятно. Не заметишь, другую найдёт, посговорчивей.

– Да мы с ним ещё ни о чём таком.

– Ладно, рассказывай. Мужику одно надо, уж я их породу изучила. Сначала цветочки, слова ласковые, за ручку осторожно возьмёт, потом смелее, а как дело сделал, вжить, и поминай, как звали. Ну и что? И ничего. Один ушёл, другой пришёл. Жить в удовольствие надо, а не целку из себя строить. Состаришься, не заметишь, потом только старым пердунам нужна будешь.

– Не права ты Лизка, не такой он.

– Ага, не такой, пальцем деланный. – Она вдруг замолчала, внимательно посмотрела на подругу – Или влюбилась? Эх, девчонки, девчонки, любовь-морковь, она только в книжках да в кине бывает, а в жизни… Да, что вам объяснять, не знаете вы ещё правды жизни. И чё вас в город понесло? Сидели бы себе в селе, сиськи коровам дёргали.

– Тебя вот понесло – возразила Катерина.

– Ну – на секунду задумалась бывалая – я может, для другого рождена. Чувствую я в себе силу, характер. Чую – большая у меня дорога в жизни. Вот техникум окончу, поработаю маленько, и в Москву поеду, в актрисы поступать. Что ж такой красоте в захолустье пропадать что ли?

– Ага, ждут тебя там в Москве. Много там таких актрис, сама знаешь, – весело поддела её Катя.

Ничего в ответ не сказала ей Лизавета. Посидела немного со странной полуулыбкой на губах и обратила свой взор на Валентину.

– Ну, а ты, чё сидишь мышкой серой? Наливай.

Валя несмело взяла бутылку, начала разливать.

– Чё себе так мало льёшь? Полнее, полнее, вот.

– Да, я как-то, чё-то уже и голова у меня.

– У всех голова. Говори тост.

– Ой, ну не знаю – засмущалась Валя – чё и сказать то. Давай лучше ты, у тебя лучше, давай.

– Ну, что ж – подобралась Лизавета, одной рукой она держала руку, другой упёрлась в бок, глубоко вздохнула – за любовь девчонки, хоть и нет её, а вдруг…она негаданно нагрянет, когда её совсем не ждёшь.

Она манерно запела песню из известного старого фильма, томно посматривая на своих подруг.

Прошел год, и вот наша героиня сидит в маленьком кабинете заведующего родильным отделением, рассматривая с интересом плакаты анатомического содержания, а также картинку, изображающую младенца с разбитой головой и надписью «Аборт – это убийство».

– И что вы за матери такие? Сколько работаю, никак в толк взять не могу, – начал устало-раздраженно, еще далеко не пожилой, статный мужчина с грустными глазами, одетый в небрежный белый халат поверх зеленой хирургической формы.

Лиза опустила глаза, руками обхватила коленку ноги, которую предварительно закинула на другую. Стопа вместе с тапком опускалась и поднималась. Лизавета уже неоднократно сталкивалась с ситуацией, когда старшие старались ей что-то внушить, обвиняли, порой даже руку прикладывали, и было за что, но она уже научилась относиться к подобному, как к неприятному, и в то же время неизбежному событию, которое как и всё в этой жизни имеет свое начало и свой конец, дело только во времени. Переубедить её было невозможно, чужие слова пролетали мимо неё, едва касаясь, ушей.

– Да, пойми ты, дура. В жизни может так получиться, что больше детей иметь не сможешь. Вон посмотри, сколько людей маются, сил сколько, денег врачам отдать готовы, лишь бы забеременеть, а ты? Родила здорового ребёнка, расти да воспитывай. Сын же, мужик будет – подмога в старости.

– Здоровья то у меня много. Бабушка вон десятерых родила. И чё? И ничё. И я ещё рожу, дурное дело не хитрое. А что воспитывай, это вы зря. Как мне одной в общежитии, на стипендию? Мужа нет. Сама еле концы с концами свожу, а тут еще обуза, его же жалко.

– А ты думаешь, ему в дет. доме лучше будет?

– Сказали бы спасибо, что аборт не стала делать.

– Спасибо, – сказал раздражительно заведующий, разведя руки в жесте безысходности.

Они немного помолчали, на какое-то время в кабинете повисла тишина, слегка перебиваемая звуком, работающего вентилятора.

– Ну, и что? Всё-таки, будешь отказ писать?

– Буду.

– Ну, ладно, дело твоё – сдался уговаривающий и протянул женщине чистый листок бумаги, – имя то хоть придумала?

– Да. Было бы хорошо, если бы его Альбертиком назвали. Альберт – сказала она протяжно, вслушиваясь в музыку слова, – красивое имя.

– Красивое, – заключил заведующий.

* * *

Ночью дул сильный ветер. Кто-то разбил окно в комнате, а так как был уже отбой, ребята не решились будить взрослых дежурных и придумали закрыть разбитое окно подушкой. Но, то ли плохо заткнули, то ли подушка не лучшее средство в этой ситуации, холодный зимний ветер постоянно просачивался в помещение, и больше всех от него досталось Альберту, который спал ближе всего к окну. Поток зябкого воздуха никак не давал ему уснуть, как бы он не зарывался в свое худенькое одеяльце. Когда пришло время подъема, Алик уже чувствовал слабость и жар. С большим трудом он заставил себя раскрыть глаза и подняться с постели. Руки и ноги слушались плохо, он взял полотенце и пошел медленной, шатающейся походкой, сквозь суету просыпающегося детского дома, в комнату для умывания. В коридоре ноги подвели, пришлось облокотиться о стену, и тут на него напал кашель. Сколько он не пытался откашляться, кашель не отпускал. Здесь его увидела нянечка Марфа Васильевна. Её всегда веселое, радостное лицо тронула озабоченность:

– Господи! Да, что это с тобой, сердешный?

Она быстро подбежала к Альберту, взяла его за руку, повернула к себе.

– Да, ничего, спал плохо, – ответил он ей и удивился тому, насколько грубым стал его голос.

– Да ты горишь весь. – Приложила она свою ладонь к его лбу. – А ну, пошли-ка со мной. А, вы чего смотрите? Марш умываться, – распугала она стайку любопытных детей-зрителей.

– Ты из какой комнаты?

– Из шестой.

Она обняла его за плечи и, придерживая, не спеша, повела в комнату. В окне красовалась подушка.

– Ах ты, боженьки мои, хулиганы чёртовы, окно разбили, – всплеснула она руками. – Так. Что ж делать то?

Она немного подумала:

– Ага. Давай-ка, одевайся, и пойдем ко мне в дежурку, у меня там тепло, чай тебе с малиной организую, полежишь там у меня, а я пока в медицинский кабинет сгоняю.

– Ну, что опять такое? – раздался недовольный голос входящей мед. сестры Варвары, которая величала себя всегда не иначе как фельшер. Это была грузная, некрасивая женщина, с грубыми, мужицкими чертами лица. Неновый, белый халат сел от многократных стирок и сидел на ней в облипку. В сравнении с ним форма нянечки смотрелась намного опрятнее. Движения Варвары были резкими и грубыми, впрочем, как и вся она. Прямолинейность и смелый натиск были её сущностью. Казалось, она находилась в постоянной готовности к суровой битве со своими извечными врагами болезнями. Что говорить, дети её боялись, как огня, но безропотно подставляли свои голые попки под шприц, безоговорочно, сдаваясь на милость непреодолимой силы. Поэтому Альберт даже не успел испугаться, когда Варвара с маху села на краешек диванчика, на котором он лежал, и достаточно чувствительно прижала его тазовой частью своего тела.

– Язык, – приказала она, предварительно положив на лоб пациенту холодную ладошку, которая как ни странно была маленькая.

– Так… – приложила правую руку к подбородку «профессор», уложив локоть оной руки в ладонь левой. После некоторого раздумья продолжила:

– Ну, всё ясно, простуда! Щас, – она достала из нагрудного кармана футляр с градусником. Нежно и трепетно вынула инструмент из футляра, долго рассматривала деления. И вдруг, взяв его крепко в кулак, начала сотрясать его так, как будто Салтычиха девок своих дворовых кнутом стегает.

– Сколько прошу градусник нормальный купить. Нормальные все побили окаянные. А этот, час стряхивай, не стряхнёшь.

Остановившись, посмотрела на деления:

– Перестаралась маненько, ну ничего – и быстрым, точным движением воткнула температурный стержень в Альбертову подмышку.

– Ну, рассказывай герой, как заморозился?

– Окно у них в палате разбили, они подушкой закрыли, а ветрище то, ветрище… – пустилась в объяснения нянечка.

– А, чё Степаныч то не застеклил?

– Дык ночью ж.

– Ах ты, паразиты – лихо шлёпнула себя по коленке Варвара. – Небось, охломоны городские. Всё дела с ними тёмные крутите. – Погрозила она в сторону Альберта. – Доведут они вас до кутузки.

Помолчали немного.

– Ну, чё, пойду я? Убираться мне, – сказала нянечка.

– Иди. Ну, что, горемыка, давай сюда. Посмотрим. Так. Ух, ты – тридцать девять! На-ка аспиринку съешь – она выдавила ему на ладошку белую таблетку из бумажной упаковки, и Алик запил её остывшим чаем с малиной, который ему так и не удалось попить.

Потом, дядя Фёдор Степаныч, работавший водителем на казённом УАЗике и по совместительству учителем труда, отвёз их на убитом москвичонке директора в городскую поликлинику. Потому, как УАЗик находился в ремонте. Решение об обращении в поликлинику было вынесено Варварой после того, как она услышала кашель, а слухательной трубки у неё не было, и послушать больного она не могла.

В поликлинике его послушал врач, и даже рентген сделали. Пневмонию исключили. Порекомендовали покой, много пить и греть ноги в тазике.