Жизнь и закон, два титана, встают друг перед другом.
Законы! Их пишут сытые для голодных, спокойные для потерявших голову, старики для молодёжи, в которой бушует кровь.
Закон – это единица. Жизнь – это бесконечность.
И жизнь говорит закону:
– Категоричный, ты не можешь предусмотреть всех тех положений, которые беспрерывно создаю и изменяю я. Идущий за мною, и всегда за мною, всегда позади меня, прислушайся к моим указаниям, к моим словам. Закон, сын, мною рождённый, останови удар твоего меча, занесённого над головою упавшего, и выслушай, что тебе скажу я, – я, тебя родившая мать.
Общество и личность борются друг с другом, борются смертной борьбой, защищая всякий своё. Общество – своё право, личность – свою свободу.
Это равноправный состязательный процесс.
Картина несколько меняется, когда, благодаря сделанному «запросу», начинается торг.
Например. Мать, наказывая, недостаточно жалела свою дочь.
Обвинение говорит:
– Истязание!
Защита, видя в этом «запрос», потому что истязанием по нашему закону называется только нечто, равносильное пытке, поступает, как всегда поступают, слыша «запрос», и говорит:
– Лёгкие побои, равносильные простому оскорблению.
Присяжные видят, не могут не видеть, что в этом не состязательном процессе, а торге о наказании, обе стороны вдались в крайности. Обвинение требует слишком дорогой «цены за преступление», защита даёт слишком мало, приравнивая беспрестанные побои к простому «оскорблению». О каких «оскорблениях личности» может быть разговор у матери с дочерью?
Где ж истина?
Она говорит устами присяжных, когда те возвращаются из совещательной комнаты без ответа и спрашивают:
– Не могут ли они признать мать виновной в жестокости, но без предумышленного истязательства, которого не было?
Им говорят:
– Нет.
Или признавайте «истязание» или не признавайте ничего.
Платите чужой человеческой жизнью по цене, которая вашей совести кажется, несомненно, чересчур высокой.
Какой человек будет платить чужой жизнью цену, в которой он слышит несомненный «запрос»?
Этот «запрос», впервые появившийся на предварительном следствии, оттуда перешедший в обвинительный акт, – этот запрос, всё время фигурировавший на суде, попадает и в вопросный лист.
Возьмите то же дело Грязнова.
Это удивительное дело, в котором простые присяжные сошлись совершенно в решении с просвещённейшим юристом, обер-прокурором Сената. (Вот вам и говорите о юридической цене вердиктов присяжных.)
Суд присяжных нашёл обвинение в отцеубийстве противоречащим обстоятельствам дела. И учёный юрист признал применение к Грязнову обвинения в отцеубийстве неправильным и не отвечающим данным, добытым следствием.
Следствие, в результате которого явилось обвинение в отцеубийстве, не доказало, однако, ничем не подтвердило этого обвинения.
Напротив, на суде совершенно ясно выяснилось, что Грязнов не убивал отца. Не помогал Коновалову в убийстве. Да и зачем в борьбе со слабосильным, истощённым стариком молодому, дюжему, сильному Коновалову потребовалась бы помощь этого «заморыша», этого чахлого цыплёнка? Грязнов-сын в борьбе мог не помогать, а мешать.
Указание, предположение о том, что Грязнов будто бы подкупал Коновалова на убийство, так и осталось только указанием, предположением, ничем существенным не подтвердилось.
Несомненно было только то, что Грязнов укрыл совершённое уже, без его ведома совершённое, убийство.
И за это «укрывательство» присяжным предложили признать Грязнова виновным «в убийстве отца, с заранее обдуманным намерением».
Заглянем же в эту 1449 статью улож. о наказ., применение которой к этому делу и обер-прокурор Сената признаёт неправильным.
«За умышленное убийство отца или матери виновные подвергаются: лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы без срока. Они ни в коем случае и ни по каким причинам не переводятся в разряд исправляющихся; увольняются от работ не иначе, как за совершенною к оному от дряхлости неспособностью, и даже тогда не освобождаются от содержания в остроге».