Любовь Воронкова
Старшая сестра
«Нет, наверно, нет!»
Зина быстро, не оглядываясь, свернула в заросший деревьями двор церкви и скрылась в холодном полумраке её больших раскрытых дверей.
Тамара и её мать возвращались с вокзала. Они провожали отца. Антонина Андроновна отпустила машину. После волнений сегодняшнего дня лучше было пройтись и подышать воздухом, тем более что на улице солнечно и на тротуарах почти сухо – можно вполне пройти, не замочив и не испортив туфель.
У Антонины Андроновны были заплаканы глаза. Поплакать пришлось и утром, когда она увидела, что Николай Сергеевич всё-таки уезжает, несмотря на её сопротивление. И у поезда тоже поплакала – всё-таки уезжает муж из дому. И хотя не в какие-то дальние страны, а в приволжский колхоз, – всё-таки уезжает же!
Ссоры и объяснения кончились. Сначала Антонина Андроновна была уверена, что Николай Сергеевич никуда не поедет, если не поедет она. Но он решил ехать. Тогда Антонина Андроновна приготовилась к отпору: Николай Сергеевич, конечно, будет требовать, чтобы она поехала с ним. Смешной слепец, он ничего не видит! Он не видит, что жена так перегнала его в своём культурном развитии, что она уже не может жить без ванны, без своей спальни, без хороших ателье, без парикмахерской наконец! А ему, которого по-прежнему так и тянет к каким-то слесарям да прокатчикам, а теперь ещё вот и к трактористам, – ему, бедному, отсталому, ничего этого не нужно!
Антонина Андроновна приготовилась к отпору, а никакого отпора давать не пришлось. Николай Сергеевич даже и не подумал настаивать. «Отказываешься? Ну что ж, оставайся дома». Её глубоко задело это.
– Ты, кажется, даже рад, что я остаюсь?
– Даже рад.
– Что такое?
– Да, рад. Таким барыням, как ты, там делать нечего, – ответил Николай Сергеевич. Он собирал свои вещи и укладывал их в чемодан.
– Так это что же – ты, значит, разрушаешь семью?.. Перестань возиться со своими рубашками и отвечай мне – я серьёзно тебя спрашиваю.
И что же? Николай Сергеевич не смутился и ничего не стал отрицать. Он вдруг сказал:
– А у меня семья уже давно разрушена!
Антонина Андроновна растерялась. Почему он так сказал? И, не найдя, что ответить, она пожала плечами;
– Глупости!..
Ну, он и поехал. Хорошо, что московская квартира осталась нетронутой. Надо вот сменить коврик в столовой – не зайти ли ей сейчас по пути в Мосторг?.. Только почему это он сказал, что его семья давно разрушена? Разве они разводятся? А если ссорятся иногда, то кто же не ссорится?
И теперь, всё ещё возражая мужу, мысленно повторяла: «Глупости, глупости это! У нас очень хорошая семья!»
А Тамаре было по-настоящему и больно и грустно. Отец уехал. Он поехал куда-то в колхоз, в МТС, на «передний край», как он сказал ей однажды.
«Ты, значит, приедешь ко мне? – спросил он Тамару, уже стоя на площадке вагона. – Обещано?»
«Обещано!» – крикнула Тамара.
И непослушные слезинки нечаянно выкатились из её глаз.
Поезд тронулся. Мать вынула платок и начала плакать.
Тамару раздражало это – ей казалось, что мать плачет потому, что так полагается, потому, что провожающие должны плакать, когда уезжает кто-нибудь близкий. Прищурив глаза от ветра, Тамара не отрываясь глядела вслед поезду, который всё уменьшался и уменьшался, убегая вдаль.
Тамару последнее время мучили противоречивые чувства. Словно два разных человека, совсем не похожих друг на друга, боролись и спорили в ней. То её тянуло к отцу, ей хотелось покрепче подружиться с ним, его слова заставляли её задумываться над собой, над своими поступками. Она чувствовала, что отец идёт по какому-то хорошему, настоящему пути в жизни, что он делает какое-то важное и нужное дело и счастлив этим и что счастье это у него какое-то хорошее, большое…
А бывало, что становилось трудно с отцом – и всё-то она не такая, и всё-то она не так делает… А что плохого, если хочется утром полежать в постели? И что такого, если Ирина ей почистит ботинки – Ирина обязана ей чистить ботинки, это и мама говорит!.. И вообще с мамой легче: для неё и Тамарины пятёрки необязательны, даже можно иногда и в школу не пойти, только скажи, что голова болит. А главное, что у мамы Тамара всегда права, а неправы учителя, которые ставят ей плохую отметку, и неправы подруги, если они не дружат с ней, и неправ отец, если требует, чтобы она сама чистила себе ботинки.
Но сейчас Тамара шла, растроганная разлукой с отцом, и не помнила ничего, что было трудного в отношениях с ним.
Сейчас дома – пустой кабинет с закрытой дверью. Эта дверь так и будет закрыта и сегодня, и завтра, и неизвестно ещё сколько дней…
В это время она увидела Зину Стрешневу, которая торопливо переходила через дорогу. Тамара заметила, что она несёт какой-то узелок. Сначала не поняла, что это такое…
– Люди куличи понесли святить, – сказала мать, будто немножко завидуя им.
Тамара поняла: Зина несёт кулич в церковь! – и невольно подняла руки и всплеснула ими, слегка хлопнув пёстрыми рукавичками. И мгновенно всё её нежное и грустное настроение исчезло. Воспоминание о том, как вчера девочки так пренебрежительно отнеслись к ней за то, что она похвасталась своими куличом и пасхой, – это воспоминание словно опалило её.
– А, вот как! – улыбаясь торжествующей улыбкой, сказала она. – У меня к куличам пионерского отношения нет! А у них есть, у них вот есть! Ага! Куличики в церковь носите?.. Мама, мама, ты послушай! – нервно и горячо начала объяснять Тамара в ответ на недоумевающий взгляд матери. – Я вчера только сказала, какие у нас вкусные кулич и пасха, а уж они начали: «Не по-пионерски! Куличу и пасхе радуешься! А ещё пионерка!» А теперь гляди-ка, гляди, – Тамара засмеялась, – вон она! Кулич в церковь понесла! Вот это так да! По-пионерски!..
Антонине Андроновне было тяжело. Она не допускала мысли, что Николай Сергеевич уехал навсегда, но предчувствие беды томило её и в сердце закипал гнев. Как он мог так поступить?..
– Ну, вот ты и скажи об этом где надо, – сказала мать, радуясь случаю хоть на ком-нибудь сорвать свою обиду. – В следующий раз узнают, как над тобой смеяться!
– Конечно, скажу, – ответила Тамара. – А что, скрывать буду? Уж я-то знаю! Я не только в нашем отряде скажу. Что наш отряд! Я прямо старшей вожатой скажу. Вот они узнают завтра, как у них настоящие пионеры поступают!
ЗИНУ СУДЯТ ТОВАРИЩИ
В понедельник Зина пришла в школу и сразу поняла, что уже весь класс знает о том, что она ходила в церковь. Девочки шушукались у неё за спиной, переглядывались, умолкали, когда она к ним подходила.
– Все говорят, что ты с куличом в церковь ходила… – шепнула ей Фатьма на первом же уроке. – Вот что выдумали!
– Они не выдумали, – ответила Зина.
Фатьма, слегка отодвинувшись, посмотрела на неё:
– Ты ходила в церковь?
– Да.
Иван Прокофьевич прервал объяснение задачи и покосился из-под очков в их сторону:
– Если некоторые думают, что я объясняю задачу для собственного удовольствия, то они ошибаются.
Зина сидела молча, с неподвижным лицом. Казалось, что она внимательно слушает задачу и что думает только о том, как бы понять лучше и запомнить объяснение учителя.
А Зина думала совсем о другом. Она вся замирала от мысли, что уронила своё пионерское достоинство и что теперь уже ничего поправить нельзя. Сегодня или завтра – всё равно когда – её вызовут на совет отряда. И будут спрашивать, и будут стыдить её, и будут удивляться, как могла она так поступить. И вся школа будет знать об этом… уже знает, наверно. И Елена Петровна… Что теперь скажет Елена Петровна?
И только одна Фатьма понимала, что переживает подруга, и её горячие тёмные глаза всё время наливались слезами.
– Я знаю, – шепнула она, когда Иван Прокофьевич отошёл к доске, – это всё твоя бабушка.
Зина не отвечала.
Фатьма не могла дождаться перемены. И как только зазвонил звонок и Иван Прокофьевич вышел из класса, Фатьма набросилась на Зину:
– Почему я не знала ничего? Почему мне не сказала? Ну, почему это, а?
– А зачем тебе говорить! – возразила Зина. – Я нарочно не сказала. Пусть я одна буду виновата…
Они вышли из класса вместе. Фатьма крепко держала её за руку. Тут же к ним подбежала Шура Зыбина:
– Зина, правда, что ты в церковь кулич носила?
– А кто это сказал? – сердито вступилась Фатьма.
– Ну, я так и знала! – У Шуры просветлело лицо. – Конечно, наболтал кто-то…
– Не наболтал кто-то, а Тамара сама видела!.. – К ним подошла, Сима Агатова, хмурая, будто обиженная. – Зина, что ж ты молчишь? Если неправда – так… Я тогда Белокуровой за клевету…
– Я правда ходила в церковь, – сказала Зина.
Сима сразу умолкла, а Шура испуганно охнула.
– Девочки, её бабушка заставила! – горячо заговорила Фатьма. – А если бы у вас была такая бабушка? Вот заставила бы – и тоже пошли бы!
– Никогда бы меня никто не заставил! – гордо возразила Сима. – Никогда и никто!
Незаметно подошла Маша Репкина. Она стояла и слушала. А потом сказала, как всегда, отчётливо и твёрдо:
– Надо обсудить на звене!
– Нет, не на звене… – Сима отрицательно покачала головой. – На совете отряда надо.
– Да что вы, девочки! – вскипела Фатьма. – Прямо уж суд какой-то хотите!.. А если бабушка велит?
– Мало ли кто что велит! – возразила Маша. – Мы должны прежде всего думать, что нам красный галстук велит!
– Девочки, жалко… – заступилась за Зину Шура. – Обсудим на звене – и хватит! А как же быть-то? Ведь мы должны же взрослых слушаться!
Сима резко повернулась к ней:
– А если взрослые скажут тебе: сними и брось свой пионерский галстук – ты снимешь и бросишь? Мы дали торжественное пионерское обещание. Мы не имеем права ходить в церковь, кто бы нас ни заставлял. Пионер не имеет права! Раз пионер идёт в церковь – значит, он поддерживает религию. И, значит, нарушает своё торжественное обещание…
– Да что она, молилась там, что ли? – прервала Симу Фатьма. – Она же не молилась!
– Всё равно, – вмешалась Маша. – Раз пошла в церковь, да ещё кулич святила, – это всё равно. Настоящий пионер так никогда не сделает. Это вам не забава.
Перемена кончилась, разговоры прервались. Сима с упрёком сказала Зине:
– Эх, ты, а я тебе больше всех верила!
И отошла, будто Зина очень обидела её лично.
С каждым уроком, с каждой переменой, с каждым часом Зина чувствовала, как вокруг неё нарастает тревожное и тягостное внимание. Она ловила любопытные взгляды, отрывки разговоров:
– А что будет?
– Наверно, на совет отряда…
– А говорят, Ирина Леонидовна хочет прямо перед всей дружиной галстук снять…
Зина, услышав это, машинально схватилась за концы своего галстука. Но тут же разжала руку. А может, они правы… Может, с неё и правда надо галстук снять…
Она ждала, что её вызовет к себе Вера Ивановна, и готовилась всё рассказать ей и всё объяснить. Но Вера Ивановна была занята на уроках в других классах. И лишь, встретив Зину в коридоре на одной из перемен, сказала:
– Нехорошо, нехорошо ведёшь себя, Стрешнева!
– Вера Ивановна, я… – начала было Зина.
Но Вера Ивановна не стала слушать. Она спешила в учительскую, потому что не успела подготовиться к следующему уроку и потому что считала лишним выслушивать всякие объяснения и оправдания – провинившиеся всегда оправдываются.
Девочки, то одна, то другая, подходили к Зине – кто с любопытством, кто с сочувствием, кто с осуждением… Лишь Тамара держалась в стороне. Она словно не видела Зину. А Зина смотрела на неё издали и всё как будто старалась понять: что же это за человек Тамара Белокурова, с которой они обещали дружить на всю жизнь?
«Она видела меня, она должна была сообщить, – думала Зина. – Да, должна. Нет, она настоящая пионерка».
Так говорила себе Зина, но сердце её почему-то не принимало этих слов. Всё правильно – и что-то не то, и что-то не так!
«Ну, если она настоящая пионерка, – Зина продолжала спор сама с собой, – то подойди к ней и скажи ей какое-нибудь хорошее слово – ведь она же поступила правильно!»
Но сердце её тут яростно протестовало:
«Нет, я не могу подойти к ней! Я не могу сказать ей хорошего слова! Она сто раз права, а я не могу! И не хочу! И не буду!»
На большой перемене к Зине подошла Шура Зыбина и отвела её в сторону:
– Ирина Леонидовна Елене Петровне звонила… Девочки слышали! Всё ей сказала! Что делать?
Зина молча покачала головой: она не знала, что ей делать. К концу дня Зина так устала от всех этих переживаний, что на последнем уроке сидела, ничего не понимая. Ботаника, любимый предмет. На какие-то несколько минут раскинулась круглая голубая полянка с бело-розовым бордюром вербены и островками зелёных кустов… Но тут на её парту упала туго сложенная записочка: «Тамара бегала к вожатой, чтоб тебя вызвали на дружину. Я буду за тебя заступаться. Шура».
Зине стало тяжко и душно, как перед грозой. Перед всей дружиной! Что делать? Может, взять вот сейчас да и убежать из школы?..
Ирина Леонидовна, в то время как шёл урок, сидела одна в пионерской комнате. Брови её были озабоченно сдвинуты.
«Надо будет организовать это как следует, – думала она, записывая план будущего совета дружины. – Стрешневу можно будет поставить первым вопросом. Нет, лучше последним, а то, пожалуй, из-за неё сорвётся весь план».
Ирина Леонидовна ни за что не созналась бы даже самой себе, что она чуть-чуть рада тому, что произошло с Зиной. Не потому, что ей не нравилась Зина и что она хотела ей зла, нет. Но этот случай даёт ей возможность показать свою высокую принципиальность, свою активность, как старшей вожатой, которая строго следит за воспитанием своих пионеров. Можно будет и о Тамаре Белокуровой сказать – так вот, принципиально, должен поступать пионер. Это будет наука и другим, которые вздумают тайком сбегать в церковь. Можно также поговорить и о лицемерии, когда на словах говорится одно, а на деле делается другое, и привести в пример Зину… Вообще этот совет дружины можно сделать очень содержательным и интересным…
Неожиданно в пионерскую комнату вошла Марья Васильевна. Ирина Леонидовна вскочила:
– Как хорошо! А я только сейчас хотела рассказать вам, что я решила сделать!
– Вот и я, голубчик, услышала, что вы тут что-то решили. Может, вы сразу мне и расскажете? – ответила Марья Васильевна, грузно усаживаясь за узкий, покрытый кумачом стол.
Ирина Леонидовна начала рассказывать о том, что будет у неё на совете дружины, который она соберёт завтра или послезавтра. Глаза её сверкали, пухлые щёки горели румянцем – с таким увлечением она рассказывала.
Марья Васильевна слушала опустив ресницы.
– Вы советовались с Еленой Петровной? – спросила она.
Да, Ирина Леонидовна советовалась, но Елена Петровна с ней не согласилась. Она сказала, что ни в коем случае нельзя это выносить на совет дружины и даже на совет отряда нельзя. Однако Ирина Леонидовна считает, что это будет непринципиально. Это такой случай: пионерка – и вдруг в церкви!
И вот, когда Ирина Леонидовна, закончив свою речь, подняла от своей записки взгляд, то увидела, что Марья Васильевна стара и больна, что лицо у неё жёлтое, что губы сложены устало и печально. Но всё это пропало, как только Марья Васильевна подняла свои лучистые глаза.
– Дружок мой, всё это очень интересно, – сказала она, словно глядя прямо в душу молодой вожатой, – но вы забыли об одном…
– О чём? – Ирина Леонидовна живо приготовилась записать то, что скажет Марья Васильевна.
– О человеке. О Зине Стрешневой, – сказала Марья Васильевна. – О ней-то вы, дитя моё, совсем не подумали!
– А ей будет наука, Марья Васильевна, – возразила вожатая, – надо же воспитывать!
– Да, надо. Конечно. Но вот, знаете, – одно деревце гнётся, а другое – ломается. Боюсь, что это деревце вы как раз сломаете. Этого же боится и Елена Петровна. А Елену Петровну следовало бы послушать – она своих девочек знает очень хорошо.
Ирина Леонидовна растерялась и огорчилась:
– Но это и другим было бы полезно…
– «Другим полезно»! – Марья Васильевна покачала головой. – Разве для пользы тех, других, необходимо быть беспощадным к этим? А что Стрешнева переживает – разве неважно? А ведь она получит глубокую травму, уверяю вас.
Ирина Леонидовна нервно постукивала карандашом. Думала и хмурилась.
– Подумайте, подумайте об этом хорошенько, дитя моё, – сказала, вставая, Марья Васильевна. – За эти два дня можно многое передумать и перерешить…
Но думать два дня Ирине Леонидовне не пришлось. Прозвенел последний звонок, и почти тут же, не успела Марья Васильевна ещё и уйти, в коридоре послышался топот бегущих ног и в дверь торопливо застучали. Ирина Леонидовна крикнула:
– Войдите!
В комнату не вошли, а ворвались девочки из шестого – маленькая Катя Цветкова и курносая, красная от возмущения Аня Веткина.
– Ой, ой! Ирина Леонидовна…
Увидев Марью Васильевну, девочки осеклись, замолкли.
– Что случилось, дети? – спросила Марья Васильевна.
– Ой! Там у нас Фатьма Рахимова Тамару отколотила! – сообщила Аня.
– Ага! Тамару отколотила! – подтвердила и Катя.
Ирина Леонидовна вскочила;
– Я иду! Девочки, бегите вперёд! Пусть весь отряд останется, погодите расходиться…
Каблучки Ирины Леонидовны мелко застучали по коридору. Она бы и сама побежала бегом, но для старшей вожатой это было несолидно.
Вслед за нею поспешила и Марья Васильевна, широко и грузно ступая по натёртому паркету.
Почти все девочки были в классе. Ушли только трое: одна – потому, что ей надо было к зубному врачу, другая – потому, что не была пионеркой, третья – потому, что тоже не была пионеркой и, кроме того, потихоньку носила на шее крестик, который повесила мать.
Зина стояла бледная, встревоженная. Она оглядывалась то на одну, то на другую свою подругу и чем-то очень напоминала птицу, только что пойманную и посаженную в клетку. Милые, почти родные лица подруг казались ей чужими. Она не знала, что они сейчас думают и что будут говорить о ней. Она знала только, что думает и что будет говорить Фатьма. Но Фатьма и сама сейчас очень провинилась: она обругала Тамару крысой и два раза ударила по спине, да так крепко ударила, Что Тамара отлетела к доске и чуть не опрокинула доску. Фатьма сидела красная, злая, как петух, который только что подрался и готов подраться опять, если его затронут.
У Тамары был вид человека, очень оскорблённого. На ресницах блестели слёзы, но их было так мало, что Тамара не спешила их вытирать, – пусть же все видят, как её обидели!
Девочки волновались, переговаривались. Вожатой Оле Сизовой с трудом удалось призвать их к порядку. И, несмотря на то что прибежала Ирина Леонидовна, а вскоре и сама Марья Васильевна вошла в класс, всё-таки то в одном, то в другом углу вспыхивали шёпот и споры.
Маша Репкина подняла руку. Зина тотчас устремила на неё глаза, будто сейчас вся её жизнь зависела от того, что скажет Маша Репкина.
– Фатьма говорит, что Зина пошла в церковь потому, что ей бабушка велела, – сказала Маша. – Но Зина всё равно не должна была ходить. Я предлагаю её вывести из совета отряда.
Потом встала Сима Агатова. И Зина так же внимательно, не дрогнув ресницами, стала глядеть на неё, как только что глядела на Машу, будто хотела и не могла понять, как это случилось, что близкие подруги стали сегодня её судьями.
– Нет, товарищи! – В голосе Симы слышались и горечь и обида. – Вывести из совета отряда мало. Что вывести надо, то тут даже и спорить нечего. Пионер, который ведёт себя в жизни не так, как полагается настоящему пионеру, недостоин носить такое почётное звание. Но я считаю, что надо серьёзно отнестись к этому. Стрешнева опорочила звание пионера. Что она делает, когда идёт в церковь? Она поддерживает церковь, поддерживает суеверия, поддерживает то, против чего мы боремся. Так почему же она должна носить звание пионера, почему она должна носить на груди красный галстук, частицу великого знамени нашей Коммунистической партии?
Общий вздох прошёл по классу. Девочки снова заспорили, зашумели. Шура Зыбина вдруг утратила своё всегдашнее спокойствие.
– Девочки, это неправильно! – взволнованно заговорила она. – Зина – хорошая ученица… хорошая пионерка…
– Вот так хорошая пионерка – в церковь ходит! – крикнула с места Ляля Капустина.
– А вот и да! А вот и всё-таки хорошая пионерка!.. – повторила Шура Зыбина.
И девочки в первый раз увидели, что всегда спокойные и ясные глаза её вдруг сердито засверкали.
– А вы… а вам… лишь бы назло!.. Не к чему придираться, а вы придираетесь!..
Шура не могла больше говорить, слёзы подступили к её горлу, и речь получилась отрывистой и неубедительной.
Наконец заговорила Тамара.
– Товарищи… – начала она слабым голосом, каким и подобает говорить человеку избитому и оскорблённому, – товарищи, что это у нас за отряд? Ты же поступаешь принципиально: видишь, что пионерка нарушает… просто позорит отряд – идёт в церковь с куличом, – и ты приходишь и говоришь кому следует. А тебя за это бьют!.. Да ещё крысой обзывают…
– Конечно, крыса! – вдруг крикнула Фатьма.
На Фатьму зашикали. Марья Васильевна, сидевшая за столом, укоризненно покачала головой.
– А за это, – голос Тамары сразу окреп, – я считаю – перед лицом всего класса говорю это, – надо исключить из отряда Стрешневу и Рахимову. Нам таких пионерок не надо!
Отряд зашумел. Кто-то кричал: «Это тебя надо исключить!» Кто-то требовал слова, кто-то объяснял, что тогда надо и других исключать, потому что ели и куличи и пасхи, а значит, тоже справляли христианский праздник.
– Дайте мне слово, – попросила Катя Цветкова. – Зачем же сразу исключать? По-моему, неправильно!..
– Неправильно!.. Неправильно! – послышались отдельные голоса.
– Товарищи, надо организованно, – предложила Ирина Леонидовна. – Только давайте решать честно и принципиально. Иногда дружеская, привязанность мешает нам отнестись к решению объективно и принципиально, но у нас в отряде юных пионеров этого не должно быть. Ставлю на голосование оставить Стрешневу в пионерском отряде или исключить? Кто за то, чтобы исключить, прошу поднять руку. Впрочем, давайте сначала решим: ставить ли вопрос о Зине Стрешневой на совете отряда или на совете дружины?..
– Да полно вам! – остановила её Марья Васильевна. – Что так пышно? Поговорить о ней и здесь можно – вполне этого достаточно.
Ирина Леонидовна, вся красная от волнения, от желания быть принципиальной и от некоторой растерянности, всё-таки решила не соглашаться с Марьей Васильевной. Ей казалось, что, уступив директору, она тем самым поступится своими принципами.
– Всё равно где: здесь или на совете дружины, а я должна сказать своё мнение! – веско сказала Ирина Леонидовна. – Я не мыслю себе такого отношения к своим пионерским обязанностям, к своей пионерской совести, такого непринципиального поведения человека, который носит красный пионерский галстук. Я считаю, что таких пионеров в отряде оставлять нельзя – красный галстук носить они недостойны!
Класс замер, ошеломлённый тем, как повернулось дело. Марья Васильевна протестующе обернулась к Ирине Леонидовне.
– Исключить! – тут же крикнула Тамара и подняла руку. Зина, увидев, как поднялась эта рука в белом кружевном манжетике, встала и вышла к столу. Она решила, что всё кончено. Если бы она оглянулась на класс, она бы увидела, что вслед за Тамарой руки подняли всего две или три девочки. Но она не оглянулась. Почти никого не видя, она подошла к столу, машинально развязала свой галстук, сняла его и положила на стол. И, глядя прямо перед собой пустыми глазами, повернулась и пошла из класса.
– Да что же это такое? – Марья Васильевна легонько хлопнула ладонью по столу. – Да что тут происходит?.. Зина, вернись сейчас же!
Зина нерешительно остановилась и, не зная, как ей поступить, отошла в сторонку, к доске.
Ирина Леонидовна растерялась. Она только стучала карандашом по столу, но что дальше делать, не знала. Таких случаев в её жизни ещё не было.
Марья Васильевна встала. На лице её выступили красные пятна, но голос, когда она заговорила, звучал, как всегда, твёрдо и спокойно:
– Какое поспешное, какое необдуманное заключение! Я понимаю – молодость всегда принципиальна. И мы должны быть принципиальными. Но, товарищи, если одна какая-то веточка повреждена, то неужели надо сразу рубить всё дерево? Неужели, если человек, если наш друг и товарищ ошибся или смалодушничал, то мы тут же должны отречься от него?.. Вы ещё молоды, вы ещё дети, и разве все вы застрахованы от ошибок? И разве…
Марья Васильевна должна была прервать свою речь, потому что вдруг открылась дверь и в класс вошла Елена Петровна. Возгласы радостного удивления раздались со всех сторон.
Зина на мгновение подняла глаза, но, увидев Елену Петровну, побледнела и ещё ниже опустила голову.
Елена Петровна, немного похудевшая, повязанная тёплым шарфом, тревожно огляделась, машинально и как-то беззвучно поздоровалась. Увидев Зину, стоявшую среди класса, увидев, что её пионерский галстук лежит на столе, Елена Петровна выпрямилась, и острая морщинка тотчас прорезалась между её бровями.
– Марья Васильевна… что это такое?
Марья Васильевна улыбнулась и укоризненно покачала головой:
– А это что же такое, а? Кто это вас звал сюда, а? С больничной-то постели!
– Это неважно. Это совсем неважно, – ответила Елена Петровна, – всё равно мне уже пора… Но я услышала сегодня такой разговор, Марья Васильевна, и теперь вот… – Она указала на Зину и на её снятый галстук: – Ну что это всё значит, объясните мне, пожалуйста! Я просто как во сне…
– Идите сюда, друг мой, – мягко позвала её Марья Васильевна. – За то, что пришли раньше времени, я вас потом побраню. А правду сказать, очень хорошо, что вы пришли. У нас тут молодёжь шибко набедокурила! Идите-ка, идите сюда, классная руководительница! Идите, поговорите со своим классом! – И она тихонько рассказала вкратце, что здесь произошло.
Елена Петровна подошла к столу и встала рядом с Ириной Леонидовной и Олей Сизовой, которая во время этого бурного совещания совсем стушевалась.
– Что вы делаете, товарищи? – начала Елена Петровна. – Что это вы делаете? Я много лет знаю Зину Стрешневу, я знаю её с первого класса, она пришла ко мне вот такой крошкой… И на протяжении всех школьных лет я видела, как растёт этот человек, как он ведёт себя в жизни, – так же, как видела всех вас. Я была с вами – и с ней тоже – в те дни, когда вы готовились вступать в пионерский отряд. И в тот день я была с вами, когда вы давали своё торжественное обещание. И я, и вы – мы все знаем нашу Зину Стрешневу. И теперь я вас спрашиваю: была Зина плохим товарищем?
– Нет!.. Не была! – вразнобой ответил класс. – Она хороший товарищ. Она всегда заниматься помогала, кто отставал!
– И была ли она плохой пионеркой? Может, она несерьёзно, или нечестно, или пренебрежительно относилась к своим пионерским обязанностям, к поручениям, которые давал ей отряд? Оля Сизова, ответь ты на это – ты вожатая отряда.
Оля Сизова встала:
– Зина всегда выполняла поручения… И никогда не спорила. Всегда хорошо выполняла. Она была очень хорошей пионеркой!
– Может, она обманывала учителей?
При этих словах Тамара Белокурова покраснела и опустила глаза.
– Может, она бросала друга в беде? Может, она когда-нибудь лицемерила?
– Нет!.. Нет!.. Нет!.. – кричали девочки в ответ на слова Елены Петровны. – Она мне помогала, когда я была больная!.. И мне тоже!.. Она никогда не обманывала!..
– А вот теперь я и хочу спросить Симу: как же ты, Сима, председатель совета отряда, так легко, не задумываясь, предложила исключить из отряда хорошую пионерку только за то, что она ошиблась?
– Я думала… – хмуро ответила Сима, – я весь день думала… И я думала: раз не по-пионерски поступает, то зачем же ей быть в отряде? И… – губы у Симы дрогнули, – я… мне было очень обидно… Я ей больше всех верила… А она!..
Сима замолчала.
– Конечно, это обидно, – согласилась Елена Петровна, – только надо помнить и крепко держать себя и смотреть, чтобы личная твоя обида не решала судьбу товарища. А ты, Сима, это проглядела. Ну, это поправимо. Ты хоть к очень ошиблась, всё-таки останешься лучшим товарищем Зины. Это я знаю. Но вот хотелось бы мне поговорить сейчас о другой девочке…
Все обернулись и поглядели на Фатьму.
– Хотелось бы мне поговорить о Тамаре Белокуровой.
Тогда все глаза обратились на Тамару. У Ирины Леонидовны удивлённо и недоумевающе поднялись брови. А она-то как раз хотела привести Тамару как пример высокой принципиальности!
– Вот ты, Тамара… – Елена Петровна стояла прямо перед Тамарой и глядела ей в лицо. (Тамара хотела бы отвернуться, но некуда было, и она принялась внимательно разглядывать царапинку на парте.) – Вот ты, Тамара, увидела Зину с куличом. А почему же ты не побежала за ней, не остановила её, не поговорила с ней? Почему же тебе так нужно было, чтобы об этом непременно узнала вся школа? Разве не довольно было бы поговорить со своим вожатым отряда? Но нет, тебе непременно нужно было прежде всего бежать к старшей вожатой, устраивать вот такое судилище! Поступают так настоящие друзья? Нет, не поступают. И вот я знаю, что ты обещала Зине дружбу на всю жизнь, ты обещала не покидать друга в беде. А когда у Зины случилась беда, где ты была в то время? Почему тебя не было с нею в те дни, когда твоему другу была необходима твоя помощь? Поступают так настоящие друзья? Нет, не поступают. И совсем недавно слышала я такую речь. Ты, Тамара, держала конец своего пионерского галстука и говорила: «Если я окажусь плохим другом, снимите с меня его!» Так вот должна тебе сказать, Тамара, что ты оказалась плохим другом. И если придавать значение твоим громким словам, то надо бы сейчас этот галстук с тебя снять! Потому что, когда твой друг ошибся, ты не сумела вовремя остановить его и первая подняла против него руку!
Сдержанный гул прошёл по классу.
Тамара сидела красная, не поднимая головы. Ей уже казалось, что к ней сейчас подойдут и снимут галстук. Однако её испугало не то, как она вдруг останется вне пионерского отряда, это ей сейчас пока в голову не приходило, а то, как это на глазах у всех с неё снимут галстук и все будут глядеть, шептаться… может быть, насмешничать…
Но никто не подходил к Тамаре и не снимал с неё галстука. И как только внимание было отвлечено от неё, она, искоса поглядывая по сторонам, снова подняла голову и, спокойная, только слегка более румяная, чем всегда, сидела так, будто ничего особенного не произошло и ничего плохого о ней не было сказано. Зина, которая понемножку пришла в себя, поглядела на неё в эту минуту и была поражена: Тамара сейчас как две капли воды была похожа на свою мать – та же осанка, тот же уверенный, чуть снисходительный взгляд, то же спокойствие.
Зина отвернулась. Видно, Зина всё-таки была плохой пионеркой. Хоть сто раз повтори ей, что пионеры должны дружить и крепко стоять друг за друга, – с пионеркой Тамарой Белокуровой она больше дружить не могла.
