Вячеслав Гришанов
Дорогой пилигрима
– Ну ты загнул, Тимофей, – ошалело произнёс Кирьян, – на такой вопрос сразу и не ответишь, однако одно могу сказать: каково теля, таково и племя. Нынче кто командует‐то, соображаешь? – Кирьян посмотрел на Тимофея и ткнул себе пальцем в висок. – Одни компьютеры. Они же бесчувственные, им до людей, то есть до нас с тобой, никакого дела нет. Понял? – глядя в глаза Тимофею, произнёс Кирьян. – Это же как в электричестве, ты вот незнамо в эту область полезешь, ну в провода значит, и че-вой‐то замкнёшь, а пробки‐то сразу раз и отключатся. Чуешь, что говорю?
В этот момент Тимофей заинтересовался разговором и неожиданной мыслью Кирьяна и, глядя на него, внимательно ждал дальнейшего развития.
– Хорошо ещё день, – продолжал Кирьян, – а если ночь?
– Ну и что, что ночь? – с непониманием спросил Тимофей.
– А то! Электрик‐то… То во! Неграмотный, стало быть. Вот и бродим мы, блудим все в темноте – лбами стукаемся. А от лучины свету, сам знаешь, немного. Вот я и говорю, неподготовленных‐то начальников хоть пруд пруди, а хороших – днём с огнём не найдёшь, как и у нас в деревне… Вон Петька Горюнов‐то давеча что отчудил – прав нет, а туда же, мать твою! Мало что столб сшиб, так ещё чуть Петровну не задавил. Вот я и говорю, что значит неподготовленность. А таких электриков знаешь сколько… У! как собак нерезаных.
– Здорово, мужики! – раздался неожиданный голос из-за ограды. – На солнышке весеннем греемся – это хорошо!
– Заходите, заходите, Алексей Степанович! – махнув рукой, проговорил Тимофей. – Мы вот тут с Кирьяном с утра житейские вопросы обсуждаем, а получается целая история.
– Что в людях ведётся, то и нас не минётся, – открывая калитку, проговорил Никоноров. Войдя во двор и ещё раз поздоровавшись, Алексей Степанович прошёл к завалинке. Высокого роста, лет семидесяти, в круглых очках он казался человеком грамотным и интеллигентным.
– Это хорошо, когда разговор по душам, – проговорил Никоноров.
– Присаживайтесь, третьим будете, – с улыбкой проговорил Кирьян.
– Спасибо! – ответил Никоноров. – А вы, я вижу, уже с утра разговоры разговариваете. Это хорошо!
– А что нам ещё делать, молодым да неженатым, как не гуторить, – з аговорил Кирьян. – Н ынче все любят это дело, результатов вот только нет от этих разговоров, ядрёно корень.
– Это точно! – согласился Никоноров.
– Вот скажите, Алексей Степаныч, – начал разговор Тимофей, – вы человек грамотный, просвещённый значит, так разъясните нам, как бывший учитель, – почему же ноне нет никакой справедливости, а только есть пагубность и зло? У нас тут с Кирьяном какая‐то карусель получается – куда ни кинь, всюду клин. Кругом, как говорит Кирьян, одна темнота!
– Да! Разговоры, вижу, у вас с утра серьёзные, только вот сразу на них и не ответишь – больно уж мудрёные. У нас ведь как: по одну сторону море, по другую горе, по третью мох, по четвёртую «ох!». Ты как рыбак, Тимофей, должен знать, что в мутной воде рыбу ловить лучше. А люди – они существа слабые, им ведь что надо в жизни больше всего? Развлечения, наслаждения, удовольствия, а это всё больших денег стоит, а где их взять, если не украсть‐то. Вот и мутят воду те, кому это выгодно. А затем эта мутная река выходит из берегов и несётся по России- матушке, сметая всё на своём пути и порождая зло, ненависть, конфликты разные, бедность, несправедливость и много ещё чего такого, что мы не знаем. И нет ей предела, ни во времени, ни в пространстве. Да и как преодолеть‐то всё это, если мы столько лет жили без покаяния и веры, без промысла Божьего.
Мало нынче внимания человеку‐то, а ведь он, человек‐то, влияет на всё общество, всё равно как зуб заболит; заболит – и весь человек в смятении; и в этом состоянии он излучает свою беду на всех окружающих. А если с такой болью в нашем обществе миллионы людей, то, что мы хотим? Вот и смекайте!
– Да! Целая наука получается, только вот от маленькой рыбки толку‐то никакого, – проговорил Тимофей. – Воду мутит та рыба, которая покрупнее да позубастее…
– Это точно! – прервав Тимофея, заговорил Кирьян. – Нынче этой рыбы развелось – хоть пруд пруди. Я тут по телевизору видел, что у больших начальников есть даже свой, этот, как же его, а, вспомнил – этикет, он ещё называется по-ихнему кор-по-ра-тивный. О! Вспомнил.
– Это что ещё за хреновина? – повернувшись к Кирьяну, спросил Тимофей.
– А это когда все знают, но никому не говорят про это. Покрывают, значит, друг друга, и Вася не чешись. Мол, ничего не знаю, ничего не видел про это.
– Так это мафия, – вдруг неожиданно для себя выпалил Тимофей.
– А вот не знаю, не знаю, – не то с испугом, не то с недоверием проговорил Кирьян, – слова- то уж больно разные. Да и потом я слышал, что мафия‐то только за границей, а у нас этот, как его, тьфу ты, опять забыл…
– Корпоративный, – выговорил Никоноров.
– О, правильно, Степаныч! – корпоративный. Это ж надоть! Я вот что думаю, мужики: как бы хорошо было у нас в деревне с этим этикетом – наши бабы вовек бы не узнали про нас – про мужиков‐то.
Представляете, я на прошлой неделе купил у Степаниды бутылку самогона, так через два часа моя жинка уже знала и такой разгон Степаниде учинила, что та чуть кипятком мою не отвадила. А так, с этикетом‐то, никто бы и не узнал – все бы молчали. Вот ведь штука какая получается!
Поговорив ещё несколько минут на актуальные жизненные темы, Кирьян и Никоноров, один за другим, пошли по домам, ссылаясь на утренние дела по хозяйству. Не находя нужных ответов на поставленные вопросы, они уносили с собой горечь и разочарование той жизнью, в которой они ещё существовали.
Пройдя в дом, Тимофей растопил печь и, заварив в чайнике пару веточек душнички, с наслаждением, не спеша стал пить чай вприкуску. Аромат распаренной в чайнике травы в считанные минуты наполнил избу каким‐то особым, неповторимым природным духом, напоминающим зелёный, цветущий луг.
Позавтракав, он вышел в огород к столярке. Убрав брезент с досок и самого каркаса будущей лодки, он уловил приятный, ни с чем не сравнимый запах свежей сосновой смолы. Торчащие от днища лодки с двух сторон шпангоуты были сделаны из толстых, цельных сосновых брусков.
– Начало есть, – глядя на каркас лодки, произнёс Тимофей, – а значит, и конец будет, тут, если по-хорошему, работы ещё недельки на три-четыре, – и добавил: – Глаза боятся – руки делают!
В этот день Тимофей работал до самого вечера, строгал, пилил, тесал топором, что‐то вымерял – в общем, к концу дня намотал вокруг лодки не одну сотню метров. Так было и в последующие дни. Несмотря на страшную усталость, Тимофей работал с полной отдачей сил, изредка отвлекаясь от работы. Васька заходил редко, но даже тогда, когда он был, отцу не помогал, ссылаясь на занятость. Как раз пришло время выгонять стада коров на пастбища, так как корма на ферме давно уже закончились и кормить коров было уже нечем, а требующаяся ежедневно по рациону овсянка разворовывалась самими же скотниками да доярками – им тоже надо было чем‐то кормить свою скотину. Зная характер сына, Тимофей не обижался на это, а только иногда говорил: «Помни, Васька: ноги носят, а руки кормят», – но Васька только молча махал рукой и уходил.
V
Вот уже который день работа шла своим чередом. Обвязка лодки шла медленно, но уверенно. Подгоняя к первому форштевню [3] обшивку, Тимофей крепил её на столярный клей и шурупы. Далее он изгибал рейку к следующим двум-трём шпангоутам одновременно по линии борта струбциной [4] и так же крепил с помощью клея и шурупов, так он проходил по всем шпангоутам. Установив рейку на одном борту, он то же самое делал на другом. Работать одному было удобно, но иногда требовался и помощник: поддержать доску, зажать струбцину, передвинуть лодку. Тимофей иногда сердился, ругался, но быстро успокаивался, зная, что всё равно ничего не изменится от этой нервотрёпки.
Поверхность каждой установленной рейки Тимофей намазывал столярным клеем, как и участок шпангоута, где она к нему примыкает. В промежутках между шпангоутами, в шпациях, рейки крепились на небольшие гвоздики. Тимофей аккуратно, чтобы не расколоть края реек, вбивал гвозди и тщательно всматривался в дерево, всё ли он сделал хорошо. Пробив рейки, он брал пробойник и утапливал с осторожностью лекаря все шляпки забитых им гвоздей и шурупов. Это давало возможность снимать малку при установке следующей рейки. Чтобы избежать перекоса набора, Тимофей вымерял на десять рядов каждую рейку по отношению к другому борту. Увлечённо работая, Тимофей не замечал, как проходило время. Он был уверен, что к началу июня лодка всё равно будет готова; перекуривая, он смотрел на свою работу и сам с собой говорил:
– К Иванову дню (седьмого июня), бог даст, перевезу тебя на Уньгу, к Марьиному утёсу. К этому времени и вода уже спадает, да и кусты зацветают дружно, а значит, и заморозков ночных можно не бояться – для рыбалки оно ведь всё важно.
От столярной работы Тимофей отвлекался и на огород, нужно было достать картошку из погреба на семена, подготовить землю для посадок, подлатать старенький забор, накренившийся от больших сугробов, да и так, по мелочи.
– Рыбалка рыбалкой, а огород посадить надоть, – говорил он Ваське в очередной раз, – зима длинная, без огорода не проживёшь, а с огородом и душа спокойней, и желудок сытый.
Ваське не доставляла эта работа никакого удовольствия, но при случае он помогал отцу, вскапывая то одну, то другую грядку под посадку овощей или ремонтируя упавший с зимы забор. И хотя земля ещё была сыроватой, но Тимофея эта работа всегда радовала и располагала к беседе с сыном. Правда, Васька всё больше отмалчивался и неохотно шёл на разговор с отцом. Насупившись, он делал определённую работу, а затем незаметно исчезал, на что Тимофей, всегда огорчаясь, говорил: «Наши в поле не робеют и на печке не дрожат. Ишь, обалдуй! Опять сбежал».
Прежние годы Тимофей держал небольшое хозяйство: два десятка курочек, поросёнка и несколько коз. А вот в последнее время от этого дела отказался. Причина была одна: уезжая на всё лето на Уньгу, скотина оставалась без особого присмотра. Хотя Васька и присматривал, соседи часто жаловались на то, что козы опять залезли то в огород, то в палисадник… В общем, чтобы не ссориться с соседями, в один прекрасный момент Тимофей переколол всю скотину. И с тех пор, кроме кошек, в хозяйстве у него никого не было. А всякой еды зимой ему и так хватало: овощи, солёная, вяленая рыба, соленья – всё было, не бедствовал. А мясо зарабатывал тем, что колол свиней да забивал коров. Не каждому это было по плечу, а он знал это дело хорошо. За свою работу брал, что называется, чистым весом: килограмма по три, четыре, а то и больше. Так вот и жил все эти годы.
Заканчивался последний день мая. Тимофей с самого утра делал последнюю обвязку рейками шпангоутов. Двухместная лодка практически была готова. Перекуривая, он с наслаждением смотрел на лодку и говорил:
– Вот ведь как получается – из ничего! – И тут же добавлял: – Д а, есть ещё порох в пороховницах!
В этот день Тимофей ещё не раз подходил к лодке, радуясь и наслаждаясь тем, что сумел сделать.
На следующий день с утра, не успев попить чаю, он принялся обрабатывать внешнюю поверхность лодки рубанком. Видно было, что он мастерски владел этим инструментом. Не спеша, без всякого напряжения он почти механически водил рубанком то вперёд, то назад, располагая его под углом к направлению реек. Тоненькая, почти воздушная стружка струилась от рубанка и падала одна за другой на стапель. После рубанка, Тимофей два дня шлифовал корпус лодки абразивным кругом, доводя каждую рейку до совершенства.
Первые дни июня Тимофей посвятил оклейке корпуса стеклотканью, её в своё время, в большом количестве, завезли в деревню для обмотки труб с горячей водой, идущих от кочегарки к деревенской школе. Клеил стеклоткань Тимофей на горячий битум в два, а то и в три слоя. Однако, несмотря на это, такая технология делала лодку уязвимой для воды, так как на жаре гудрон плавился и появлялись трещины, но эпоксидной смолы не было, и он довольствовался тем, что было под рукой. Внутреннюю часть лодки Тимофей так же обрабатывал, а затем покрывал горячей олифой. Работа шла к завершению. Оставалось совсем немногое: установка подключин и оборудования под носовой банкой, небольшого ящичка для рыболовных снастей. На эту работу он планировал отвести один день.
К вечеру пятого июня лодка уже стояла на кильблоке в полной готовности к спуску на воду. Её черный, смолистый от гудрона цвет бортов поблёскивал в вечернем свете ламп, висевших тут же, рядом со столяркой; разогретый за день на солнце гудрон обмяк по всему корпусу лодки, сгладив все неровности на поверхности лодки, придав ей ещё более обтекаемую и совершенную форму.
– Давай, давай я тебя прикрою, – гордо сказал Тимофей, глядя на своё детище. – Ай да красавица! Ай да умница! Вот так‐то оно лучше!
Присев рядом на небольшое бревно, лежащее возле лодки, он нежно дотронулся рукой до верхней рейки и, похлопывая по ней, словно пытаясь обратить внимание на себя, тихо, как бы в раздумье заговорил:
– Надоть помаленьку собираться. Вон жара‐то какая стоит! Пенсию на днях вот принесут и поедем. Нам что! Не семеро же по лавкам.
И помолчав пару минут, тут же подумал:
«Васька куда‐то опять пропал? Не забегал ко мне уже который день. Ох и обалдуй же растёт! Не нагуляется всё! Ну да ладно, дело молодое. Разберётся! А так помог бы мне… дел то ещё много! Самое главное сейчас погрузить и довести лодку… И сделать это надо за один раз».
От всех этих мыслей он тяжело поднялся с бревна и, растирая рукой поясницу, сам себе сказал: «Что‐то я пристал ноне. Всё крутишьси, крутишьси… надо идти отдыхать. Да и ты, родная, отдыхай, – сказал он, глядя, на лодку, – чай уже поздно».
VI
На следующий день Тимофей проснулся рано, многое надо было сделать к отъезду: подготовить и собрать рыболовные снасти, сходить на конюшню, убраться в доме, да и так, по мелочи.
Просмотрев ещё раз все вещи, собранные им накануне для отъезда, Тимофей вышел во двор и, тяжело вздохнув, произнёс:
– Всё увезти сразу‐то не удастся. Ну да ладно. Через неделю, не загадавши, Васька довезёт – не проблема, за рыбой приедет, вот и привезёт, если поймаю, конечно. Да поймаю, куда я денусь‐то. Не впервой, чай.
Поработав немного во дворе, Тимофей закрыл сени на висячий замок без ключа и направился на конный двор, находившийся прямо за деревней.
Договорившись ещё с вечера с конюхом, Тимофей без особого труда запряг лошадь в телегу-длинномер и поехал к дому. Запрягать лошадь он научился ещё с молодости, хитрого тут ничего для него не было, а кое-что из упряжи мастерил даже сам.
Удобная для перевозки длинных, габаритных грузов телега была единственным в своём роде транспортным средством на конюшне. Длинная, с широкими бортами, она использовалась в основном для перевозки срубленных берёзовых хлыстов из лесу. Тимофей вот уже который год использовал её для транспортировки своей лодки.
Пофыркивая и мотая головой в разные стороны, Белогубка, так звали лошадь, шла размеренным, спокойным шагом, утопая в размытой вешней водой и разъезженной тракторами дороге. Большое белое пятно на нижней губе отличало её от всех остальных лошадей. Поэтому и название такое дали – Белогубка. Спокойная, без всяких капризов лошадь была любимицей у всех деревенских жителей, особенно мальчишек.
Расстояние от конного двора до дома было небольшое. Уже через несколько минут Тимофей подъезжал к дому, к тому месту, где стояла его лодка. Привязав повод узды к штакетнику, он прошёл к столярке и, взяв молоток, легко отбил, как раз напротив лодки, проём ограды для того, чтобы заехать в огород – поближе к стапелю. До лодки оставалось несколько метров, когда он остановил лошадь. Рядом с колёсами, напыжившись рыхлым чернозёмом, тянулись ухоженные, разной длины грядки моркови, лука, свеклы, гороха, посаженные Тимофеем совсем недавно.
– Ах вы, мои хорошие! Ах вы, мои пригожие! Вот ведь штука какая получается, – ласково проговорил Тимофей, наклоняясь к грядкам, – чуть весь труд насмарку не пошёл. Ну надо же, а! Слава богу! Приметил…
– Ты с кем это так гуторишь? – послышался голос из-за ограды.
Выпрямившись, Тимофей повернул голову и увидел Кирьяна.
– Да вот, с грядками вожусь. Чуть коту под хвост не пустил всю работу…
– Поспешишь – людей насмешишь! – съязвил тут же Кирьян. – Это бывает. Груз‐то, вижу, немалый будить у тебя! Ишь, как вылепил! Как новая будить! Ты, Тимофей, на ней чай до окияна доплывёшь, только вот не могу понять, на парусах ты али на вёслах?
– На вёслах, на вёслах, – пробурчал Тимофей.
– Да я уже вижу… Рыбкой‐то угостишь, ай как?
– Рыбу‐то поймать ещё надо! Ты вот чем задавать вопросы, лодку помоги погрузить. Рыбы он захотел… Я тоже много чего хочу, да молчу. Помогай давай, коли пришёл!
Кирьян зашёл в огород, подошёл к Тимофею и спросил:
– А Васька, где твой опять носится, аль не знает, что ты здесь один маисси?
– Да кто его знает, где он опять носится. Однако должен быть, окаянный. Жду вот! – немного недовольно ответил Тимофей.
Положив на край телеги, заранее приготовленные две струганые, толстые жердины, Тимофей подошёл к лодке и, перекрестившись, произнёс:
– Ну, с богом!
Встав на противоположную сторону от Тимофея, Кирьян ловко ухватил обеими руками за верхнюю рейку и, напрягаясь всеми своими силами, потащил лодку вверх, лодка без особых усилий легла на жерди и даже продвинулась вперёд.
– Да ты сильно‐то не толкай, Кирьян! Она же не тяжёлая. Всего‐то, килограммов двести, – с воодушевлением и радостью в голосе произнёс Тимофей.
– По сто, значит, на брата, – подхватил Кирьян. – Эх, добавить бы ещё граммов по сто! Ты как, Тимофей, не супротив?
– Успеем ещё добавить, давай толкай, не разговаривай! Это тебе не хухры-мухры, а процесс… Его прерывать нельзя, даже разговорами, – хрипя от напряжения, проговорил Тимофей, не то для себя, не то для Кирьяна. В этот момент лодка медленно, но уверенно скользила по жердям, продвигаясь к центру телеги.
– Давай я подержу лодку спереди, а ты толкани её сзади, – предложил Кирьян. – Да смотри осторожно, лошадь не убей! Сила‐то у тебя вон какая!
Тимофей отпустил лодку, быстро подошёл к корме и со словами: «Ну, милая! Пошла помаленьку!» – всей своей мощью приподняв лодку от жердин, на уровень груди, с силой толканул её вперед.
Белогубка, услышав знакомые ей уже многие годы слова: «Ну, милая! Пошла», – и почувствовав резкий толчок сзади, взметнула голову и быстро пошла на выход из огорода – к светившемуся впереди пустотой проёму.
– Стой! Стой! Мать твою! – закричал растерявшийся в этот момент Кирьян, удерживая впереди лодку со всей силы. Мотая головой и не понимая, о чём идёт речь, кобыла быстро продолжала идти вперёд.
– За узду, за узду держи её, Кирьян! От, окаянная, да чтоб тебя! – Кирьян, бросив лодку, побежал останавливать лошадь. Лодка тут же потеряла равновесие и всей своей тяжестью «просела» на Тимофея.
– Да стой же ты, мать твою! – кричал Кирьян, останавливая уже выходящую из огорода кобылу. В этот момент, чтобы лодка совсем не упала с телеги на землю, Тимофей изо всех сил удерживал её на руках.
– Кирьян! помоги, – с надрывом произнёс Тимофей. – Помоги, а то соскользнёт, не ровён час…
Подбежавший на подмогу Кирьян тут же подставил плечо и с силой толкнул пару раз лодку вперёд, лодка тяжело, как бы сопротивляясь, покачнулась из стороны в сторону и, продвинувшись, встала по месту. Облокотившись на край телеги и закрыв на какое‐то мгновение глаза, Тимофей тяжело вздохнул:
– Вот окаянная, а! Прямо конфуз какой‐то. Ну и дела! – Вытирая рукой со лба пот и тяжело дыша, Тимофей отошёл в сторону и, присев, произнёс: – Ничего, ничего. Вот посижу, и всё пройдёт. Ну надо же, а!
– На такой кобыле тебе, Тимофей, и парусов не надоть. Ишь какая резвая, мать твою в дышло. Прихватило, кажись, крепко, али обойдёсси? – показывая на сердце, с тревогой произнёс Кирьян.
– Ничего, ничего, отойдёт – не впервой!
– А то давай я мигом за фелшором сбегаю – тут дело такое.
– Не надо, – махнув рукой, устало ответил Тимофей. Наступившая тяжёлая пауза в разговоре прервалась вопросом Кирьяна:
– Не одиноко будить, на реке‐то?
– Так я не один буду‐то, – оживившись от неожиданного вопроса, немного задыхаясь, ответил Тимофей. – Кругом красота, природа. Сердце радуется лучше, чем с людьми. – И как бы в размышлении, уже не для Кирьяна, а для себя продолжал говорить: – В природе человек ведь забывает себя: он живёт с другими, он живёт в других. В природе пустоты не бывает…
– А вон и Васька твой на помине! Ишь, как вовремя. Гулеван! – неожиданно произнёс Кирьян. И тут же, обращаясь к Тимофею, добавил: – Ладно, пойду я до дому, помощник таперича у тебя есть, а у меня дел‐то невпроворот, сам знаешь… Не ровен час, баба прибежить, скандалу опять не оберёсси. Ну, будь здоров! Смотри там, сильно‐то не шуткуй…
Проводив Кирьяна, Тимофей ещё несколько минут сидел на бревне с какой‐то тупой, непонятной ему доселе болью в сердце, думая в надежде, что это пройдёт и скоро забудется, как бывало не раз.
Был уже полдень. Сложив все пожитки в лодку, стоящую на телеге, Тимофей с Васькой отъехали от дома. Дорога была не близкая, да и Ваське нужно было вернуться домой ещё засветло, чтобы выпрячь и отпустить лошадь в загон.
Проехав всю деревню, они спустились в ложбину и выехали к широкому пруду. Длинная насыпная дамба, перегораживающая ложбину, тянулась с одного берега на другой широкой разъезженной колеёй. Из бетонной трубы, торчащей из середины дамбы, падали мощные, оглушающие потоки воды, напоминающие небольшой водопад. Над образовавшейся от воды котловиной клубился белый, искрящийся пар; играя в лучах солнечного света, он переливался и светил всеми цветами радуги. Осторожно переехав на другой берег, Тимофей остановил Белогубку и не спеша, цепляясь обеими руками за лодку, слез с телеги.
– Дорогу за весну совсем изгадили, а гора крутая, тяжеловато будет, ишь как размыло‐то всё. Маленько пройдусь, всё полегче лошади будет. Но, милая, но! – дёргая на себя вожжи, произнёс Тимофей.
Выслушав отца и посидев ещё несколько минут, Васька на ходу спрыгнул с телеги и молча тоже пошёл пешком, подталкивая одной рукой груз. Подымаясь молча в гору, Тимофей обернулся и с грустью посмотрел на деревню, ни дома, ни крыши уже не было видно. Лишь в своём воображении Тимофей на секунду представил свой дом, огород…
«Посадки посадками, да поливать надо! – проговорил Тимофей про себя. – А то, как же, вся надежда на Ваську. Хотя чего там грешить, в прошлом году он не подвёл. Молодец!»
Поднявшись в гору, Белогубка остановилась, оправилась по нужде и медленно, без понукания, пошла дальше. Впереди была равнина с частыми перелесками и чёрной пахотой, тянувшейся вдоль всей дороги. Приятное поскрипывание колёс сменялось весёлым, звонким пением жаворонка, кружившего над ними высоко в облаках. Лёгкий ветерок обдувал лицо Тимофея и разгонял наплывшую грусть и усталость.
– Давай-ка, Васька, прокатимси немного, дорога‐то длинная, ещё умаемся. – Остановив лошадь, Тимофей осторожно залез на телегу.
– А ну, Васька! Прыгай сюда, в ногах правды нет, нам ещё половину пути ехать.
Заскочив прямо в лодку, Васька, скрючившись, сел между вещей и, положив голову на что‐то мягкое, закрыл глаза.
– Ну, милая, пошла! – крикнул Тимофей, дёрнув на себя вожжи. Махнув хвостом, как бы соглашаясь, Белогубка легко побежала рысцой, всё дальше и дальше удаляясь от родной деревни.
– Обратно, когда приедешь в деревню, не забывай по дому смотреть да за огородом, – обращаясь к сыну, произнёс Тимофей. – Через неделю, время будет, приедешь за рыбой, хоть немного, но всё дай сюда. Да мать смотри не обижай, чего уж там… – И как бы в наставление, после некоторого молчания, сказал: – Ты, Васька, сердце больше слушай, как оно скажет, так и делай. Оно не обманет.
Не меняя положения, Васька продолжал лежать, слушая, что говорит отец.
– Да я и так слушаю, – неожиданно для Тимофея ответил Васька.
– Вот-вот, я и говорю, сынок, надо слушать. Это хорошо!
Глядя вперёд, Тимофей увидел недалеко от дороги место, где ещё совсем недавно стоял высокий деревянный маяк. В юности, часто бывая на Уньге и преодолевая этот путь пешком с мальчишками, они всегда останавливались возле него, а иногда, пытаясь доказать друг другу смелость, даже залезали.
В то время он казался всем мальчишкам каким‐то символом, вселяющим спасительную надежду и дающим правильные ориентиры. Тимофей всегда знал, что выйти на маяк – значит выйти на правильный путь, сбиться с которого очень трудно: по одну стороны была река Уньга, по другую – родная деревня. Зачем и почему убрали маяк, Тимофей не знал, хотя по прошествии стольких лет при виде этого места Тимофей всегда останавливался и всматривался теперь уже в заросшую травой и кустарником полосу, на которой не осталось никаких признаков этого архитектурного сооружения.
Взглянув ещё раз на то место, где стоял маяк, Тимофей отвернулся и молча стал глядеть на дорогу, назвать которую этим словом было трудно. Размытая весенними водами и вспаханная до глины тракторами, она была тяжела даже для лошади. Переваливаясь с одной борозды на другую, телега шумно поскрипывала, временами казалось, что она может вот-вот развалиться на части.
– Давай, давай, милая, ещё немного! – дёргая вожжами, повторял Тимофей. – Совсем чуток осталось. Вот спустимся и, кажись, приедем.
Дорога, идущая в ложбину, была похожа на заросшую травой тропинку; малоприметная, она уходила в березняк и сразу терялась из виду. Проехав по лесной дороге метров пятьсот, они выехали из леса и спустились с горки на прибрежную поляну, усеянную оранжевыми огоньками; словно горящим заревом встречала она Тимофея и Ваську. Цветущий прибрежный оазис был похож на живописную, только что написанную талантливым художником картину, только пахнущую не красками и лаками, а свежей травой и цветами клевера, медуницы, чабреца, зверобоя, чистотела. Запах кружил голову, проникая глубочайшим чувством божественного смысла в его сознание и душу, рождая особое благостное состояние.
– Будет тебе ещё, будет! Ишь, разбежалась, – сдерживая вожжами порыв лошади, говорил Тимофей. – Считай, что приехали. Слава Богу!
Очнувшись от лёгкой дрёмы, Васька молча спрыгнул с телеги на траву и пошёл рядом с лошадью, с интересом рассматривая всё кругом. Вдали хорошо просматривалась излучина реки и высокий, обрывистый противоположный берег Уньги, на котором густой стеной возвышался изумрудного цвета тальник и прочая растительность.
– Вот и приехали, – произнёс Тимофей, поворачивая лошадь к тропинке, идущей вдоль берега реки. – А вон и заимка виднеется. Вроде стоит, родная.
Проехав ложбину, заросшую невысокой травой, кустами черёмухи и калиной, Тимофей выехал на поляну, где укромно стояла рубленная из соснового кругляка заимка.
Ладно сложенная, почерневшая от бурь и непогоды, она будто вросла своими мощными корнями в землю в ожидании своего надёжного хозяина. Хозяина, который мог бы вселить в неё свою надежду и силу для дальнейшего её существования. Провалившаяся в некоторых местах пологая крыша зияла дырами разного калибра. Дверь была открыта настежь, небольшое окно выбито и смотрелось издали тёмным пятном. Несмотря на неприглядный внешний вид заимки, она радовала и наполняла сердце и душу Тимофея родным и светлым образом.
Прежде чем Тимофей остановил лошадь, где можно было спустить лодку на воду, Васька уже зашёл внутрь заимки; почувствовав запах сырости, неухоженности и грязи, он быстро вышел и, отойдя на несколько метров от избушки, остановился.
– Ну, что там? – с нескрываемым интересом спросил Тимофей.
– Да ничего хорошего: сыро, грязно да раскидано всё, в общем, один бардак.
– Дело поправимое! Печка‐то стоит?
– Да стоит, стоит, куда она денется!
– Латать крышу вон надо! – глядя куда‐то вверх, произнёс Васька.
– Дело привычное, залатаем! Глаза страшатся, а руки делают, – спокойно ответил Тимофей и тут же добавил: – В лесу не без зверя, в людях не без лиха. Ну да ладно, чего уж там! Дело житейское, поправимое. Хоть не спалили, и то хорошо. Бог им судья!
Тимофей подошёл к заимке, молча заглянул внутрь и, постояв несколько минут у раскрытой двери, не спеша направился к берегу, при этом сказав:
– Пойдём, Васька, разгрузимся, да ехать уже пора.
Телега с лодкой стояла у пологого берега реки. Поднявшийся уровень воды значительно облегчал задачу по разгрузке лодки. Перенеся небольшие пожитки, а также все рыболовные снасти ближе к заимке, Тимофей и Васька без особых трудностей спустили на шестах лодку с телеги прямо в воду. Качаясь на мелкой ряби возле самого берега, лодка вызывала гордость и пробуждала у Тимофея страсть и желание поскорее выйти на перекаты и заняться рыбалкой. Закрепив лодку на берегу, Тимофей подошёл к Белогубке и, взяв её под уздцы, развернул телегу в противоположную от реки сторону.
– Давай, Васька, поезжай! Пока ещё доедешь. Да не гони сильно‐то – чай не на свадьбу. На той неделе смотри подъезжай – буду ждать! Бочку, что в сенях стоит, возьми – да не забудь, а так вроде всё. Ну, давай, езжай с богом!
Васька сел в телегу и, резко дёрнув на себя вожжи, крикнул:
– Но! Пошла, шельма!
Понимая, чего от неё требуют, Белогубка быстро тронулась с места. Пройдя несколько шагов, она вдруг встала как вкопанная. Повернув голову в сторону Тимофея, она поглядела на него с какой‐то необъяснимой грустью, будто прося прощения или, по крайней мере, какого‐то снисхождения.
– А ну пошла! – крикнул Васька и, изогнувшись, ударил вожжами лошадь. – Ох ты, шельма… Но!
Тимофей молча опустил глаза и, развернувшись, направился к избушке. Фырканье лошади и поскрипывание колёс с каждой минутой удалялись от него. Уже через несколько минут вокруг него стояла какая‐то умиротворённая тишина, и только жужжание ос, поселившихся под крышей заимки, напоминало о существовании жизни.
VII
Несмотря на конец первой декады июня, уровень воды в Уньге оставался ещё высоким. Небольшие островки были покрыты водой, и только торчащие верхушки кустарника обозначали чёткие их границы. Вода, поднявшаяся не несколько сантиметров, затопила прибрежные деревья: ивы, черёмуху и берёзы. Стоя в воде, они были одиноки и печальны, нижние ветки будто боялись касаться поверхности воды; качаясь на ветру, они вздрагивали, то и дело подымая их вверх.
На пологих берегах по обе стороны реки кое-где лежали длинные брёвна ели, сосны, а также причудливые коряги, выброшенные течением реки. Вдали, на горизонте, освещённые лучами летнего солнца, гуськом тянулись длинные белые облака; наплывая друг на друга, они принимали причудливые формы, периодически растворяясь в невидимую воздушную дымку.
