Дмитрий Алексеевич Игнатов
Литературный оверлок. Выпуск №2 /2021
Мария Косовская
Косовская Мария Геннадьевна родилась в 1979 г. в Москве. Окончила Московский государственный горный университет и Литературный институт им. А. М. Горького. Работает менеджером по аренде яхт. Публиковалась в журналах и альманахах «Литературная учеба», «Волга», «Знамя» и др. Член Союза писателей Москвы. Дипломант ряда литературных конкурсов и семинаров. Живет в Москве.
Лангуст
Юра расстался с Аленой. Че-то нашло. Авитаминоз. Стресс. Хроническая усталость. Просто Юра не мог больше переносить ее бледное от долгой зимы лицо и нудные разговоры, которые она так любила с ним вести.
Юре хотелось перемен. Он уволился, сдал квартиру, снял накопления и отправился зимовать во Вьетнам.
Первую неделю он был абсолютно счастлив. Вьетнам радовал все органы чувств. Воздух был напоен ароматами: цветы, деревья, пряные соусы, жаренный чеснок, запах моря, переспелые экзотические фрукты, пахнущие так густо, что Юра боялся их есть, и конечно, вьетнамский, с привкусом кокосового масла, кофе.
Стоит ли говорить, как наслаждался он визуально: буйство зелени, желтизна песка, бирюзовое на весь горизонт море. Закат и его непередаваемый градиент от розового через оранжевый в темно синий.
Звуки тоже были приятны. Это вам не механическое клацанья лифта, не треньканье телефонов в офисе, и не монотонный компьютерный гул. Это шелест пальм, пение птиц, брачные выкрики гекконов, шипение волн, шорох ветра, сверчки, которыми Юра заслушивался на балконе, сидя, задрав на перила ноги и пуская в жаркую темень ночи дым сигарет «Сайгон». Юра закрывал глаза и вслушивался в доносящуюся со всех сторон вьетнамскую музыку. «Это вам не Москва», – думал он.
Юра понял, он – гедонист, и рожден, чтобы наслаждаться. Первые дни, стоная от наслаждения, он съедал пять манго подряд, причмокивал, доедая в кафе суп фо бо, а смузи из маракуйи всасывал так, что все вокруг оборачивали на звук.
Через две недели Юра ощутил, что чего-то не хватает. Когда он, сидя на балконе, в очередной раз услышал гекконий крик, его озарило – женщины. Дело не только в решении полового вопроса. Юра был тонко-организованное существо, ему хотелось делиться: впечатлениями, вкусами, запахами и, конечно, телом.
Юра начал искать. Ему нравились кайтерши, особенно одна, ладная, загорелая, с выгоревшими на солнце волосами. Она с утра до вечера носилась на своем воздушном змее по морю, красивая, как морская нимфа. У Юры дыхание перехватывало. Он даже сгорел на солнце, наблюдая, как она прыгает на волнах. Вскоре выяснилось, у нее был парень, тоже кайтер, загорелый, белозубый и красивый, как бог. Юра перестал ходить на пляж с кайтерами, и отныне купался на другом.
С Таней Юра познакомился в ночном клубе «Драгон Бич». Она неторопливо цедила за стойкой «пина коладу» и испуганно шарила глазами по мужикам. Юра заметил ее матовую, оливковую в этом освещении кожу, ровные брови, рельефный рот и глаза с длинными, как крылья экзотических бабочек, ресницами. А еще грудь в глубоком декольте, будто специально для него выложенная на стойку.
Юра купил ей коктейль. Разговорились. Во время беседы Юра все думал, как это у неё так ровно нарисованы брови, будто по линейке или через трафарет. Обдумывая технологию и стараясь не смотреть на груди, он почти не замечал, о чем Таня говорит. Юра купил ей еще коктейль, и еще, они напились, поехали к ней, был секс, сумбурный и пьяный, после которого Юра уехал домой.
На следующий день они отправились ужинать в «бокке». Прибрежные рыбные рестораны теснились вдоль дороги, в аквариумах копошились морские гады, а посетители решали, кого из них съесть. Юра уже неоднократно ел в одном из боке креветок и крабов, морских гребешков и даже стейк из барракуды. Ему понравилась рыба на гриле с соусом из лемонграса и чеснока. И сейчас он планировал заказать то же самое, но Таня сказала, что хочет лангустов и повела его в другое бокке. Их стояло вдоль берега штук десять: одинаковые пластиковые стулья, самодельные фанерные столы, соломенные навесы, тусклые лампы в плафонах из кокосовой скорлупы. Кривая на один глаз вьетнамка несколько раз взвешивала на весах бутылку, чтобы доказать, что не обманывает клиентов, хотя ее никто в этом не подозревал.
Таня выбрала двух лангустов. Когда вьетнамка их вынула из воды, один из них равнодушно дернул хвостом, второй же не подал признаков жизни.
– Мне этого, – сказала Таня, – поджарить.
Юра только благодушно кивнул.
Брови Тани были так же ровно вычерчены, как вчера. Юра не выдержал:
– Как ты их рисуешь?
– Архитектура бровей, – сказала Таня, и Юра понял, что тему лучше не развивать.
Он молчал, а Таня, наоборот, говорила. Оказалось, что она тоже любит делиться – недовольствами. Она была недовольна, что в отеле редко и плохо убирают, недовольна русскими, которые ведут себя как скоты, кайтерами – гоняют как бешенные и не дают купаться, детьми – которые орут и мешают спать, собаками – срут у бассейна, бассейном – слишком хлорированная вода. Ей не нравилось обслуживание – очень медленно, еда – слишком сладко, погода – жарко, кофе – не вкусный, а вкусный – дорого. Потом Таня возвращалась к русскими и шла на второй круг.
Принесли лангустов. Юра посмотрел на разрезанных вдоль, разверстых наружу бледным мясом больших красных насекомых и испытал брезгливость. Он начал есть, и ел от безысходности, от плотного Таниного недовольства всем. Она говорила и говорила полным ртом, про Россию, про то, что жизнь там – дерьмо, власть ворует, люди тупые, никто ничего толком не делает и все катится в тартарары, и она жопой чует, пора валить, желательно поближе к морю. А хоть бы вот во Вьетнам.
Лангуст стоил дорого. Таня с аппетитом ела. А на Юру накатывало отвращение. Он стал озираться, придумывая, куда бы лангуста деть, и обратил внимание на китайцев за соседним столиком. Они ели креветки. Мужчина откусывал голову вместе с панцирем и тщательно пережевывал, глотал, потом, не очищая, ел хвост. Его супруга, миловидная китаянка, тоже не чистила креветку, ела целиком, долго и вдумчиво пережевывая каждый усик. Юре стало стыдно за себя, за свою расточительность, даже не в смысле денег, а в смысле ресурсов Земли. «Вот кто выживет в случае мировой катастрофы», – подумал он и заставил себя съесть противное, студенистое мясо лангуста.
Таня захотела коктейль и мороженное, и они поехали в бар. Там Юру затошнило. Он больше не мог смотреть ни на Таню, ни на еду.
Всю ночь он мучился. Лангуст просился наружу, подступал к горлу, но не выходил. Юра уснул под утро и проспал до вечера. На закате он сел на байк и поехал вдоль моря, думая, где бы перекусить. Ничего не хотелось. Зарулил в «Кейтис», где подавали овсянку. Заказал, попробовал – это была какая-то другая овсянка, и кофе, и чай, и рис, и даже огурцы в салате – все имело неприятный вьетнамский привкус. Он так и не смог ничего поесть.
На любимом пляже, где он хотел посмотреть закат, оказалось много русских. Мужчины были толстые, с тяжелыми подбородками, наглыми взглядами и перешибленными носами. Их женщины, наоборот, худые, с сиськами, у всех, как у Тани, рельефные губы, ресницы и архитектура бровей. Юре стало противно, он не дождался захода солнца, уехал в номер. Решил, пока не выздоровеет, не выходить. Юра закрыл окно, задвинул шторы, включил кондиционер и лежал, стараясь не двигаться, чтобы не возбуждать тошноту. Тело ломило, мышцы были как ватные, кружилась голова. И тошнило, тошнило.
Наконец, он не выдержал, вышел, завел байк и поехал куда-нибудь. Плотный теплый воздух неприятно обволакивал тело. Отовсюду шли запахи, и хотелось спрятаться от всего, от температуры, от воздуха, от ярких красок. Юре хотелось домой! В Россию, к унылым зимним пейзажам, к морозному воздуху и к Аленушке, которую он, оказывается, так любил.
Пар великодержавный
Ваня любил париться в бане. Он не делал из этого культ, не связывал баню ни с национальной идентичностью, ни с религиозными убеждениями, ни тем более с политической принадлежностью. Ваня вообще политики избегал, мудро держался в стороне от споров, не посещал митингов, не смотрел государственные каналы, не был подписан на «дождь», редко читал «медузу», по-европейски повязывал шарф и носил в холода шапку-ушанку.
Ваня был обычный городской человек: работал менеджером в торговой фирме, жил с девушкой в гражданском браке, любил с друзьями пить кальвадос и ходить в сауну, а иногда в спа, куда Ваню затаскивала его вторая половина, которая обожала обертывания и хамам. Ваня же любил как следует прогреться, нырнуть в ледяной бассейн, потом опять и так до тех пор, пока не начнет расплываться и покачиваться реальность, а тело не потеряет своих границ.
Бань общественных Ваня избегал. У него были неприятные представления о них, почерпнутые из каких-то архаичных историй, дошедших с советских времен. Унылые тазики, склизкие лавки, дешевое пиво, разбавленное водой. В общем, Ваня брезговал.
Одним воскресным днем Ваня приехал в центр города, чтобы посидеть с друзьями в грузинском ресторане, поесть хинкали, выпить пивка и арендовать на часик-другой сауну в банном комплексе «Шоколад», что на Новослободской. Но друзья слились, к кому-то неожиданно нагрянула теща, кого-то не пустила жена, кто-то вовсе заболел. Ваня испытал фрустрацию. Ну как так можно? Договаривались же вчера! Ваня не любил, когда нарушались планы. Но снимать сауну в одного было дорого и глупо. Чтобы не отказываться от идеи и назло друзьям он пошел в общественную баню.
И вот он стоял перед парилкой в толпе голых мужиков, в банной буденовке на голове и в полотенце на чреслах. Дверь в парилку из толстого термоустойчивого стекла позволяла наблюдать, как в отделанной белой плиткой комнате священнодействовал крупный бородатый мужик, одетый в банную шапочку с гребешком и казенное полотенце. Что он именно священнодействовал, Ваня понял по таинственным пассам. Сначала мужик поклонился в пояс на четыре стороны, потом взял в руки по венику и стал делать что-то вроде русского-народного цигуна вприсядку, выгоняя старый пар в открытое оконце. Движения его ускорялись, и в какой-то момент он стал похож на танцующего дервиша, размахивающего вениками, как боевыми нунчаками. Ваня скептически поднял брови и мысленно присвистнул: «ну и ну».
После выгона пара банщик подошел к приступочке, на которой были разложены банные принадлежности, достал из мешочка и раскидал апельсиновые корочки по углам, налил воды в большую бадью, побрызгал в нее какими-то маслами, выдавил несколько зубчиков чеснока, капнул из темного пузырька без этикетки, плюнул, дунул, перекрестил, взял ковш и несколько раз смачно поддал в жерло печки, из которой столбом стал валить пар, заполняя парилку. Прозвенел звонок, и мужики пошли.
Они входили в парную, как в портал, ведущий в параллельное измерение. Плотное чесночное облако проглатывало их. Когда подошла очередь Вани, он струхнул, но взял себя в руки и шагнул в неизведанное.
Парилка напоминала инфернальный мир, по которому скитались души умерших: голые, с полотенцами: у одних на бедрах, у других в руках. Над головами светились белым банные колпаки или темнели рога, и казалось, что это ангелы и черти. Фигуры, смутно видимые в тумане, гроздьями сидели или лежали на лавках, на полу, или плавно, стараясь не беспокоить горячий воздух, бродили.
Пар жег глаза. Ваня прикрыл их. По коже рук и спины потекло что-то едкое. Жар был нестерпимый, изнуряющий. Хотелось сесть. Лавки оказали заняты, и Ваня сел на пол. Там, по низу, стелилась небольшая полоса прохлады. Он склонился и припал к ней. Посидев так с минуту, понял, что надо выбираться, терпеть становилось невозможно. Ваня уже собрался с силами, чтобы ползти к выходу, но из плотного пара вынырнул кто-то и положил лапищу на его плечо. Ваня поднял голову. Это был банщик. «Сопротивляться или не рыпаться?» Ваня сидел и страдальчески смотрел, как из горячего тумана выныривали расплывчатые голые фигуры и снова исчезали в туман. По лицу Вани потекли слезы.
– Давайте поблагодарим мастера, – раздалось из пара.
Рукоплескания набрали мощь, переросли в овации. Ване казалось, что он сидит в горячем грозовом облаке, и где-то рядом, сотрясая пар, грохочет гром и стреляют молнии. Между тем рука, прижимавшая его к полу, отпустила. Но Ваня уже не мог уйти.
А банщик поклонился, отер пальцами губы и вдруг запел:
«Выйду ночью в поле с конем»
Другие голоса подхватили:
«Ночкой темной тихо пойдем»
Вступил хор:
«Мы пойдем с конем по полю вдвоем,
Мы пойдем с конем по полю вдвоем»
«Ночью в поле звезд благодать», – сотрясая пар, пел банщик.
«В поле никого не видать», – подпевали остальные.
«Только мы с конем по полю идем,
Только мы с конем по полю идем», – пел хор, раскладывая на вторые и третьи голоса, а плотный горячий пар придавая словам ощутимость и объем.
Ваня ощутил волну мурашек. Это было новое для него, метафизическое переживание. Дурнота прошла, ему стало хорошо и даже как-то привольно. Он встал, и, прикрыв глаза, стараясь тянуть окончания, тоже запел. Откуда-то Ваня знал слова этой песни. Он пел и слышал, как его голос вплетается в хор других голосов, в общую вибрацию, из которой ткется невесомое полотно иной реальности. Еще одна волна мурашек прошла по нему электрическим разрядом, и Ваня открыл глаза.
Была ночь. Поле. Свежий ветерок обдувал голое тело. На небе, усыпанном звездами, висел, тихо покачиваясь, ясный месяц. Рядом с Ваней оказался серый в в яблоках конь, с густой кудрявой гривой и сверкающими белками глаз. Он отфыркивался. Потом ткнулся мордой Ване в спину, и они пошли, разрезая телами мокрые полевые травы, вдыхая аромат цветов. Отовсюду лился мерцающий свет и гулкое, плотное пение, которому вторила каждая былинка, тихо звеня в воздухе свою собственную травяную песнь.
Ваня шел и всей душой понимал, что вот оно, сакральное русское поле, по нему ходили с конями и без коней, в нем любили баб, в нем же бабы рожали детей и шли дальше работать в поле. И у каждого русского человека должно быть именно такое бескрайнее поле в груди, ведь на нем будет воздвигнут храм, с колоколами и маковками, через который единственно и можно вознестись в прекрасную, златоглавую небесную Русь.
Ваня ухватил коня за гриву, вскочил на него и поскакал туда, где алела тонкая полоса восхода. Он скакал и скакал. Поле казалось бесконечным, а время изогнулось в дугу. И не было этому переживанию конца и края. Ваня вспомнил, что уже не одну тысячу жизней он именно так и скачет по бескрайнему русскому полю своему.
На словах «я влюблён в тебя Россия, влюблён» Ваня очнулся. Лицо его было мокрым от слез. Влага каплями текла по телу, будто и оно тоже плакало от счастья. Ваня еще некоторое время переживал духовный подъем, но уже медленно скатывался в обычную реальность. Вокруг он видел не поле, а голых людей, сидящих на лавках или лежащих вповалку. Пар неприятно лип к телу. Ваня вышел из парилки. Ему было достаточно. Он прыгнул в купель, поплыл, широко разгребая воду, будто обнимая ее и огромную свою родину, которую он теперь беззаветно любил.
Регистрация в Москве
– Не, я тебя прописку делать не буду, – он смотрел на меня с брезгливым сомнением, будто видел перед собой не двоюродную племянницу из Ташкента, а селедку не первой свежести на рыбном лотке. Тоже мне, родственничек, подумала я.
– Да не нужна мне прописка, мне регистрация нужна. Вам это вообще ничем не грозит.
– Регистрация, прописка, один хрен. Я тебе в этих делах не помощник, – мелкий узбек с водянистыми глазками и хитрой усмешкой не был похож ни на моего отца, ни на его брата, ни на братьев брата, ни на сестер его – короче, не наш какой-то. Его, наверное, мать от соседа родила. Ну и хрен с тобой. Пусть твои «детьма» вот так же в чужом городе маются, как я в Москве.
Он почуял мое проклятье, потому что у него дернулась щека, словно он ишак, на которого села муха.
– Есть тут недалеко человек, – сказал этот двоюродный, будь он трижды проклят, дядя. – Пошли.
И мы пошли. Я бежала за ним по асфальту, мимо домов, по переходу. Навстречу валил поток людей. Мне вдруг захотелось в нем затеряться. Но регистрация была очень нужна, а покупать ее стоило двести баксов.
Мы подошли к странному угловому зданию, которое крыльями расходилось в стороны. В нем было этажей шесть, центральный корпус возвышался над остальными и заканчивался украшениями то ли в готическом, то ли в античном стиле, а еще выше торчала часовенка. Здание выделялось среди прочих строений, казалось искривленным. У меня даже голова закружилась, а в глазах поплыло.
Мы поднялись на пятый этаж на лифте, позвонили в железную дверь. Загремел замок и нам открыл бабай в халате: высокий, пузатый, длинные распущенные волосы и борода, заплетённая в косичку. Мужчины тогда бороды не носили, это сейчас каждый второй похож на батюшку, спешащего к обедне на самокате, а тогда бородатый мужик напоминал джина, старика Хоттабыча. Мне захотелось вырвать волос из седой бороды и загадать желание: трах-тибидох-ахалай-махалай, хочу регистрацию в Москве, а лучше – постоянную прописку.
Мужика я про себя назвала Ахалай-Махалаем, и оказалась близка к истине.
– Проходите. Разрешите представиться, – он назвал какое-то имя, которое я сразу забыла, а потом профессию: адвокат – колдун. Интересная, подумала я, профессия.
Дядя мой двоюродный быстро испарился, как деньги из моего кошелька в день арендной платы. Ахалай-Махалай стал показывать мне квартиру, как бы рекламируя место, в которым зарегистрирует меня.
Она была большая, я не видела таких огромных квартир – семь комнат, широкий холл с полами под белый мрамор, рояль, пальмы, шикарный кожаный диван с креслами.
– А это твоя комната, – показал он небольшую спальню в зелено-малахитовых тонах.
Я удивилась.
– Да мне, в общем-то, без разницы, – говорю. – Главное, чтобы была бумажка.
– У меня животных много. Если ты им понравишься – значит энергетика у тебя хорошая, и я тебя зарегистрирую. Если нет, пеняй на себя, – я думала он захохочет как добрый Э-эх из армянского мультфильма, но он вместо этого начал водить над моей головой руками, будто отгонял мух. Ну, думаю, странно, конечно, зачем ему моя энергетика. Но кто их знает, этих москвичей, может тут регистрацию дают только энергетически благонадежным людям.
Из дальней комнаты появились животные: пес, кот, две ящерицы и попугай.
– Попробуй, погладь пса, – хитро щурясь, предложил Ахалай-Махалай. – Его зовут Баскервиль.
Огромный бульдог печально смотрел на меня красными глазами, из пасти капала на мрамор слюна.
– Баскервиль, – позвала я, чувствуя, как от страха вязнет на зубах его имя. В голосе моем прорезалась чистосердечная нежность. – Бакси, Баксик.
Он подошел, понюхал и лизнул. Руку, а потом коленку.
– Молодец, – говорит Ахалай-Махалай, – теперь кота.
С котом я была посмелее, погладила, а он об меня потерся. Ящерицы при моем приближении раззявили рты, будто я – еда. Попугай же отнесся ко мне равнодушно.
Ахалай-Махалай восхитился:
– Вот это да, Барон еще ни об кого не терся. Понравился ты ему. Хорошая у тебя энергетика. Но быстро ли ты печатаешь на компьютере? Пошли, проверим.
Я, несколько озадаченная, пошла. Думаю, может, он хочет чтобы я сама себе регистрацию напечатала.
Он провел он меня в кабинет, усадил за компьютер.
– Осваивайся пока. Ворд открывай. Скоро приду.
Вернулся со стаканом воды.
– Готова? Печатай, – и начал диктовать текст:
Посмотри на меня тёплым взглядом.
О, любимая, в душу войди!
Сядь поближе со мною рядом,
Нежным словом меня излечи.
Я печатала, а по рукам ползли мурашки. Что это за стишки?
– Абай Кунанбаев, великий поэт, – ответил он, словно услышал мои мысли. – Ах, как же хорошо ты набираешь текст! Прямо музыка для ушей, – а сам опять пассы над моей головой начал делать.
– Распечатывай.
Когда бумага вылезла из принтера, он протянул мне зажигалку:
– Поджигай.
Я растерялась. Все же квартира, живой огонь. Вдруг пожар устрою. Он вырвал зажигалку из моих рук, подпалил лист, подождал, пока бумага скукожится, и в стакан с водой бросил.
– Пей.
Я засомневалась.
– Негигиенично, – говорю.
– Это проверка. Пей.
Ну ладно, думаю, сделаю пару глотков, в этой Москве и так полно всякой заразы, немного пепла не повредит. Отпиваю, ставлю стакан. А он улыбается, аж глаза лоснятся.
– Подходишь ты мне, очень подходишь.
– Для чего? – спросила я, а сама уже на все ради него готова: бульдога кормить, попугайчика целовать в клювик, и даже «войну и мир» перепечатать девять раз.
– Слушай. Я человек в Москве большой, помогаю высоким людям. Москва – хоть и столица европейского государства, но суть в ней – азиатская. Ты думаешь, здесь законы пишутся, чтобы людям лучше жилось? Нет, глупенькая! Чтобы денежный поток в правильное русло шел. А я, как беркут, на все это сверху смотреть умею. Вижу, куда денежная масса течет, и могу от нее завихрения делать, оттоки по другим руслам пускать. Как мелиоратор – не даю засохнуть деревьям моего сада. И за это деревья делятся плодами со мной. Поняла? Нет? Ну ладно. Ты, девочка, держись меня, я тебя всему научу. Я могу и тебе денежный поток направить. Богата будешь, свою квартиру купишь в Москве.
– А что надо делать? – спросила я с готовностью.
– За животными моими ухаживать, документы на компьютере набирать. Ну, и есть еще одна мелочь – я время от времени буду приходить к тебе в истинной ипостаси.
– В какой? – спросила я и сама себе удивилась, будто чей-то чужой рот говорит.
– В образе макаррабуна Харута. Знаешь, кто это?
– Нет.
– Это ангел Аллаха. Я – воплощение его на земле. Поняла меня?
– Зачем вы будете ко мне приходить в этой… ипостаси?
– Ублажать меня будешь. Глупая девочка. Теперь-то ты поняла?
– Поняла, повелитель.
– Тогда прямо с этого момента и останешься. Пойдём, я тебе в истинном облике представлюсь, – и повел меня в ту комнату, которую еще не показывал.
Мы идем, а за нами звери: бульдог, кот, ящерицы, попугай. Будто и вправду бог идет по своему эдему, а твари божие следуют за ним. Ну и я как бы тоже тварь. А он мне по-свойски так говорит:
– Была у меня девушка до тебя, служительница. Очень ее любил. Сбежала. Все деньги из сейфа украла, даже столовым серебром не побрезговала, негодяйка. Но ты не такая. Я вижу.
Тут я засомневалась и замедлила шаг. Так, думаю, если он денежные потоки направляет, то какого хрена не направил свой поток? И от этого сомнения с меня будто пелена спала, другими глазами увидела себя: я в чужой квартире, меня ведет в спальню мужик лет на тридцать меня старше, в халате, с сальными волосами, с противной бородой, заплетенной в косу, за нами шкандыбает его зоопарк, и я, по-ходу, должна буду ублажать этого упыря и его животных. Стоп! А что я вообще здесь делаю? Мне же регистрация была нужна.
– Погодите, – спросила я, – так вы что, нанимаете меня на работу.
– Можно и так сказать, – он остановился и снова стал руками вокруг меня воздух трогать, заподозрил, что я очухалась от колдовства. Ну, думаю, второй раз эта магическая канитель не пройдет.
– У меня вообще-то есть работа.
– Уволишься, – и быстрее руками стал водить.
– Мне надо домой съездить. У меня там одежда.
– Ничего, мы тебе новую купим, в бутике.
– Меня парень ждет.
– Уже не ждет, не волнуйся. Я только что ваши дороги развел, – и я прямо увидела, как две призрачные тропинки разошлись в стороны друг от друга. Бедный Вовик, он же меня так любил. Но с этим колдуном волосатым, с этим Ахалаем – Махалаем потным я все равно спать не буду. Он тогда псу своему зырк – тот сел у входа. Кот с другой стороны. Ящерицы и попугай тоже как-то навострились. Капец, думаю, попала я.
А меня учила бабушка одному узбекскому колдовству. Причитание называется. Это когда быстро и плаксиво что-нибудь говоришь высоким и неприятным голосом. На деда действовало хорошо.
– Отпустите меня домой, я вернусь. Мне совсем ненадолго, десять минут туда, десять обратно. Буквально пол часика, и я тут. Очень надо. Вещи взять. Белье. Фиг с ним с парнем, я его уже забыла, вас люблю, но вот без вещей своих я никак не могу остаться. У меня там дорогие лифчики.
– Лифчики – это хорошо.
– И трусики.
– О! Трусики – просто великолепно.
– Они, знаете, мне как идут. Вам обязательно надо это увидеть. А еще у меня там такой халатик прозрачный. Я прямо в нем к вам приеду. Вы даже не успеете кровать расстелить и в этого своего макабаруна перевоплотиться.
На него, похоже, подействовал заговор. Он подошел к двери, отогнал бульдога, отпер замок.
– Смотри! Туда и обратно. Я жду!
Выбежала я на улицу, и аромат выхлопных газов показался мне запахом свободы. В конце Чистопрудного я замедлила шаг. Только одна мысль стучала в голове: придется все же заплатить за регистрацию двести баксов.
С тех пор прошло десять лет. Сегодня я вышла на Тургеневской. И вдруг очутилась возле того самого дома, хотя мне надо было идти в другом направлении. Не люблю я это место. Когда здесь оказываюсь, будто попадаю в бермудский треугольник – все дороги ведут к этому зданию, где меня все еще ждет колдун.
