Вячеслав Васильевич Нескоромных
Сны командора
«Он был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову, более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания и вовсе не имевший ни терпения, ни способности достигать великих и отдаленных видов…»
Адмирал Василий Головнин
«…Резанова можно назвать самым большим негодяем, который появился в этом мире!»
Георг Ландсдорф
«…мне пришлось пережить много грустных дней из-за его (Резанова – прим. автора) ненависти, бесчисленных обманов, ругани, а также несправедливого и деспотичного контроля. Он злоупотреблял своей властью и доверием монарха»
Вильгельм Телезиус
* * *
Нескоромных Вячеслав Васильевич родился в Сибири, на Алтае в 1958 году.
Детство и юность прошли на Камчатке, учился и работал в Иркутске и Красноярске, знаком со многими местами дальневосточного региона России.
В настоящий момент доктор технических наук, профессор, член общественных научных Академий естественных наук, наук о природе и обществе, заведующий кафедрой Сибирского Федерального университета и автор ряда учебников, научных работ и изобретений в области технологий бурения и методологии инженерного творчества.
Интерес к истории и литературе привели в область литературного творчества. Предлагаемая книга является одной из последних работ в череде историй освоения российского Дальнего Востока.
Член Российского союза писателей, Лауреат и дипломант Международных литературных конкурсов, конкурсов на лучшую научную книгу.
Предисловие
История появления этой повести берет свое начало от ярких эмоций и впечатлений, полученных от восприятия выдающегося романтического литературно-музыкального произведения – рок-оперы композитора Алексея Рыбникова на стихи Андрея Вознесенского «Юнона и Авось», блистательно поставленной на сцене «Ленкома» Марком Захаровым почти сорок лет назад. Этот спектакль, сменив уже не однажды актерский состав, по-прежнему чрезвычайно успешен, а мелодии и слова из этого замечательного произведения стали воистину гимном любви.
В основе книги необыкновенные по силе чувства юной знатной испанки Кончиты, проживающей в крепости Сан-Франциско, и отважного мореплавателя, русского графа Николая Резанова.
Как всякая история о великой любви, эта повесть полна драматичных мгновений и рассказывает о могучей силе истинного чувства: яркая, как вспышка молнии, разгоревшаяся любовь; трагизм мимолетного обжигающего чувства общения и быстрого, на пике эмоций, расставания; опасный и долгий путь через океан; фатальная гибель героя и бесконечное, длиною в жизнь, ожидание любимого.
История о силе и драматизме любви вполне сопоставима с таким великим произведением, как драма В. Шекспира «Ромео и Джульетта».
Но что-то не выстраивалось до конца в этой истории по логике исторического изложения: какие-то разного типа кривотолки пробивались через романтический туман. Стало известно, что графом Резанов не был, характером отличался не героическим, а скорее склочным, а вела его по жизни звезда удачливого авантюриста. Камергер Резанов легко строил воздушные замки, мало вкладываясь в их фундаментальную основу, заимствовал или просто присваивал результаты деятельности других и любил «строчить» то письма с жалобами, то записки, в которых отчаянно лукавил, выставляя себя в лучшем, чем это было на самом деле, свете.
Другим, уже вполне индивидуальным источником повествования является интерес к истории и увиденное при посещении Знаменского женского монастыря в городе Иркутске надгробие на могиле известного российского землепроходца и купца Григория Ивановича Шелихова – русского Колумба, открывшего Америку для России.
Этому надгробию уже более двухсот лет, а, значит, и таков срок событиям, описанным в повести.
Еще один важный источник повествования – замечательный памятник, установленный в 2007 году в городе Красноярске Николаю Петровичу Резанову, который рассказал всем малосведущим, что прототипом героя легендарной рок-оперы «Юнона и Авось» был реальный человек.
Изучая материал, я узнал, что, оказывается, Николай Резанов был женат на дочери Григория Шелихова Анне, и именно этот союз стал отправной точкой всех известных событий, послуживших основой для потрясшего многих музыкально-литературного произведения.
Еще большая интрига заключается в том, что памятник командору и камергеру Резанову, как следует из распоряжения городской администрации города Красноярска, установлен в честь двухсотлетия первой российской кругосветной морской экспедиции, руководителем которой он как будто бы являлся.
Но при чем здесь Николай Резанов, который мореплавателем не был и только часть пути в данном плавании провел в качестве скорее пассажира, нежели активного участника экспедиции, руководителем которой был Иван Крузенштерн? И почему сухопутного чиновника, камергера Резанова, теперь стали называть командором и опытным дипломатом-послом?
И вот когда все эти вопросы, эпизоды и личности выстроились в один смысловой ряд, возникло желание понять и разобраться в фактах, рассказать о тех далеких событиях и тех людях, которые в этих событиях участвовали.
1. Пресидио Сан-Франциско
1807 год, февраль
…На самом краю скалистого берега, у небольшой крепости Сан-Франциско, возвышаясь над морем, стояла девушка. Юная и тонкая, с длинными черными локонами, развивающимися на ветру, тонкими чертами лица, в алом теплом палантине и черном платье свободного кроя, которое трепетало под порывами ветра, облегало стройный стан и ноги…
Она молилась, сложив у груди тонкие руки и сцепив пальцы.
Ее молитвы неслись над водами Тихого океана на запад, вслед человеку, уплывшему более полугода назад.
Этот человек перевернул ее жизнь, наметил иное будущее, с ним она стала женщиной.
Он показал ей иные перспективы в далекой снежной стране с красивым названием Россия. В этом имени – Россия – ей слышалось величие бескрайней державы, сияние рассвета и одновременно мягкого заката, ибо, когда солнце восходит на западных рубежах России, на востоке оно уже в закате.
А еще он говорил о Санкт-Петербурге, сверкающих снегах, замерзающих реках и прудах, об ослепительных залах дворцов, блестящих шумных балах и маскарадах, о санках, летящих по снежной дороге в вихре ледяной крупы, запряженных тройкой лошадей, дорожных бубенцах, силе, лихости местных мужчин, светлой красоте русских женщин.
Николай во время прогулок увлеченно рассказывал о жизни в России под колокольный звон, о летящих в небе ярких сверкающих куполах в форме луковицы, на которых никогда не задерживается снег, о купании в проруби в крещенские морозы, Пасхе и таких забавных куличах, о снежной бабе с носом из морковки. Николай забавно рассказывал о торжестве Масленицы и взятии штурмом снежного города, кулачных боях, о невероятно горячих, обжигающих пальцы на холоде блинах и проводах зимы, о шубах до пола, в которых зимней стужей жарко, как на печи, о величии Российского Императора, с которым он не только знаком, но и вполне дружен.
А далее в его рассказах простиралась Европа с ее бесчисленными городами и королевскими приемами…
И где-то там, у другого моря, была Испания – страна, которую покинул её отец и многие ныне живущие здесь, на новом континенте, в этом благословенном месте, где тепло и удобно… но так порой скучно, однообразно и мало надежд на какое-либо яркое событие и иную перспективу. А когда ты так молода и полна сил и надеж, жаждешь новых впечатлений, то манит все, что спрятано за морем и горизонтом, хочется жить ярко и свободно, отбросив ограничения патриархального уклада.
Этот неизведанный, сложный и огромный мир воспринимался теперь как в младые совсем годы бабушкин сундук, в котором так мало по-настоящему нужных ребенку, но столько увлекательных вещиц.
И теперь в этот февральский день, как и в любой иной ранее, она пришла на эту величественную скалу, чтобы с попутным ветром отправить ему, такому взрослому и серьезному человеку, свой привет, свою надежду на то, что все свершится, как было задумано и решено между ними. И чтобы он, такой необыкновенный, решительный и сильный, благополучно миновав неисчислимые пространства и сроки, снова был здесь, рядом с ней.
– Кончита! – раздалось рядом, и на тропе возникла фигура женщины, в которой угадывалась служанка.
– Матушка послала за тобой. Пойдем, милая, тебя ждут, – продолжила женщина и, приобняв девушку за хрупкие плечи, увлекла за собой.
2. Русская Америка. Остров Ситка
1807 год, февраль
А на другом берегу, на самом краю Севера Америки, у темной скалы, у заледенелого в эту февральскую пору берега, у русской крепости, стонала в отчаянии другая, совсем еще девочка. Обессиленная, она сидела на земле у скалы и чертила на песке странные и сложные знаки, поднимая изредка к небу заплаканные темные, слегка раскосые глаза, отчаянно шептала одной только ей понятные слова-заклинания.
Она вспоминала, как ее подобрал в разоренном колонистами поселке бородатый и, как ей показалось, огромный человек в меховой куртке с ружьем. Она укусила его за руку, а он сказал, усмехнувшись:
– Ах, сукина дочь! – и, обхватив вокруг талии, легко отнес в баркас.
Потом она оказалась в доме, в крепости на берегу залива, где, дичась, долго не могла прийти в себя, но наконец приобщилась к ходу жизни, стала помогать по хозяйству, с интересом крутиться возле зеркала.
Слоун поселил в своем доме Александр Баранов, управляющий делами компании на берегах Русской Америки. В доме пленницу не обижали, а хозяин все посмеивался, глядя на нее, нарядив в холщовую рубаху до пят и легкие кожаные туфли. Она подпоясалась своим кожаным ремешком колошанки и теперь бегала по дому быстро-быстро, успевая собрать все разбросанное на своем пути и одновременно опрокинуть то ведро, то посуду на столе. Это вызывало смех Баранова, и он, веселясь, баловал девушку, одаривая незатейливыми вещицами. Она привыкла жить в доме и была вполне довольна.
Она вспомнила, как в ее девичьей жизни появился он, прибывший на корабле – высокий, взрослый и строгий мужчина. Она пробегала мимо, когда он впервые пришел к Баранову, и оказалась в его руках. Он смеялся, держал ее за плечи и глянул вдруг пристально прямо в глаза, и она вдруг поняла своим женским чутьем, что будет дальше.
Поговорив с Барановым, он забрал ее к себе в дом, где она впервые узнала силу и тяжесть мужчины. Ей было и больно, и страшно, в ней родились томительное ожидание какой-то невзгоды и в то же время ощущение растущего счастья, которое вот-вот позволит дышать легко, свободно и радостно. Но счастье не наступало, ласки были кратковременны и то правда, ведь они даже не могли говорить, о чем-либо, – слов было так мало общих.
– Слоун! Слоун! – звал он ее порой, и она бежала ему навстречу, стыдливо утыкалась лицом в его грудь, сияя от радости. Подобно верной собачке, она встречала его у порога, потупив глаза, ожидая теплого привета и ласки, помогала снять сапоги. И он был добр к ней. Она жила в тепле и была сыта. Он обнимал ее холодными ночами и утолял своё сладострастие. Она так привыкла к нему, что, когда он уплыл на своем корабле надолго, она ждала его на скале, глядя в сторону моря, – туда, где скрылось с глаз его судно.
И, о чудо! Она дождалась его.
Она кинулась ему навстречу прямо там, у причала.
Она ошиблась. Ему не нужен был этот ее порыв. Он прошел мимо, не окинув Слоун даже взглядом. А потом, побыв с ней совсем недолго, он снова взошел на корабль и уплыл, и хотя он не говорил с ней об этом, она знала – надолго, а вскоре почувствовала – навсегда.
* * *
Две страдающие, исполненные надежд юные женские души на краю далекого континента молили об одном – чтобы с ним все было хорошо, чтобы он был жив и вернулся.
Разница была в том, что одной из них он обещал это сделать, а вторая, оставленная им, тяжко страдала, мучимая возникшими к первому в ее жизни мужчине чувствами любви и привязанности.
* * *
А между тем в это же время.
3. Близ Красноярска
Ветряный день на исходе февраля в этих суровых сибирских краях, вмещающих в себя однообразное холмистое лесное и болотистое пространство с множеством рек и ручейков, был в краткой своей середине. У переезда через одну из этих речушек показались возок-кибитка и укутанные в шубы до глаз в косматых шапках два всадника на заиндевелых конях.
Во всадниках угадывался конвой.
Кони измучились в дороге и теперь устало перебирали ногами, перемешивая выдуваемую ветром из-под копыт снежную крупу.
Всадники подремывали, склонив головы.
Процессия двигалась по дороге, отмеченной вешками-шестами, переметенной быстрыми ветрами. Ветры и снегопады без устали наводили первозданный порядок снежной равнины, зализывали тщательно следы коней и саней, стремившихся кто на восток, а кто на запад по необъятной Империи. Империя была столь велика, что пульс жизни в её отдельных территориях едва прощупывался и в жаркое лето, и почти совершенно замирал в зимнюю в студеную безысходность.
Дорога эта видела многое: и бредущих в Небылое каторжников, путь которых был так долог, что вмещал весомую часть жизни или забирал весь ее остаток, выгоравший столь быстро в этих пустынных местах; и увлеченных скачкой быстрых курьеров с государственной почтой на перекладных, чей полет через тайгу и смрад болот был неудержим; и всякой масти и вида повозки, обозы с вещами и товарами, почтовые кибитки; и лихих людей, бегущих от закона и произвола властей.
Дорога, артерия региона, слабо пульсировала, подавая изредка признаки жизни и оставляя приметы смерти.
Она отметила на своем маршруте завершение жизненного пути тех или иных страдальцев покосившимися крестами, а порой просто столбиками у едва приметных холмиков.
Снежная пустыня вокруг слабо вьющейся по окрестностям дороги оживлялась иногда птичьим гомоном и волками, курсирующими по своим тропам вдоль дороги и готовыми в любую минуту прибрать павших от истощения сил лошаденку или несчастного путника.
На исходе февраля солнышко уже согревало сильнее, но недолго в течение дня, и надежда на будущее тепло вместе с этим зарождалась в душе всего живого в этих необъятных далях к середине короткого дня и угасала с сумерками. Но в данный момент дул пронизывающий северный ветер-хиус, стелящийся по низине вдоль русла реки.
Путникам предстояло переправиться через речку по еще надежному в эту пору льду. Повозка неторопливо и неказисто, бочком соскользнула с косогора и покатилась сначала по руслу, а затем кони, взяв короткий разбег, натужно поднялись по крутизне, вытягивая возок на противоположный берег. За ними направлялись и верховые. Конвой прытко проскочил русло и следом за возком взобрался на кручу берега.
Поднявшись на пригорок, возок вдруг резко накренился, потерял твердь накатанной дороги и завалился набок. Часть поклажи и человек, сидевший в нем, нелепо вывалились в снег. Не удержался на возке и кучер, успевший соскочить в глубокий снег, где и застрял, провалившись до пояса. Усталые кони тут же поднялись, встали и конники.
Всадники спешились и направились теперь к возку, ведя в поводе коней.
– Поднимай, барина! – крикнул кучер и продолжил: – А то он дюже хворый, совсем слабый стал.
Всадники поспешили к вывалившемуся из возка человеку. Он лежал на снегу, раскинув руки, и почти совершенно не двигался. Кучер взял под узду коня и потянул его за собой, заставляя идти, чтобы вытащить возок из канавы.
Спешившиеся конвойные помогли подняться человеку, сидевшему ранее в возке, и повели его, поддерживая под руки, к саням. Подвели и усадили, снова обложив всего до глаз огромной дохой. По всему было видно, что человек в санях был не здоров.
– Гони! Застынет барин! Совсем расхворался! Весь в поту, жар у него! – прокричал один из всадников, и возница, вскочив на козлы, погнал коня в направлении чернеющих впереди строений. Всадники скакали рядом. Однако строения оказались не жилыми, и пришлось гнать уставшего уже изрядно коня дальше и дальше, к станции на окраине города.
Город этот был уездным Красноярском.
Путь был неблизкий, до города нужно было еще верст сорок скакать, что могло занять порою весь день. Добрались уже затемно в пригородную деревню и, устроившись на постой, стали отогревать барина, так неудачно вывалившегося из опрокинувшегося возка. Переодели в чистое сухое белье, дали выпить водки и, укрыв шубою, уложили на топчан у жаркой печи. Путника колотила дрожь, он заходился в кашле и забылся вскоре тяжелым сном. Во сне метался, обильно потел и в начинавшейся горячке сбрасывал с себя тяжелую овчину.
Его спутники и хозяин постоя угрюмо сидели у стола при свете лучины, ужинали скромной снедью, выпивали мутного самогона и, искоса поглядывая на барина, сокрушенно качали головами. Они не жалели его, но привычка к подчинению рождала наигранное сострадание, которое, впрочем, было лишь до тех пор, пока страдалец был влиятелен и мог постоять за себя.
– Вот голова садовая. И стоило себя так утруждать да мучить. Отлежался бы в Иркутске до полного выздоровления. Так нет…ехать нужно, дела ждут… Нужда прямо какая… Вот и доскакался…
– Теперь как дело повернется, а то придется в городе ждать, пока выздоровеет… и куда так торопится? – вели беседу сопровождающий камергера Николая Резанова служивый из Иркутска и кучер – средних лет мужик, нанятый в услужение в Канске, где на ямской станции удалось получить свежих вместо истрепанных дорогой коней.
– Горяч, суетлив барин, все ему неймется. Сказывают, из самой Америки едет? Откуда только силы берет. Но теперь, похоже, изрядно изломался. Не преставился бы, – вторил служивому кучер, устало глядя на коптящую над столом лучину и косясь на больного.
– Да, из Америки барин едет. Миссию сполнял, да худо как-то справился, видимо. Сказывали, спешит оправдаться в столице. В отчаянии возвращается… а беда – она не ходит одна, – поддержал разговор служивый.
– А кто он таков? Надысь говорили, командор скачет в столицу с депешею к самому императору. Что за командор такой? Морской начальник-офицер что ли?
– Да как будто нет. Сказывали, масонского звания человек. Есть такой тайный орден при императоре.
– Тьфу, ты! Развелось их ноне… Светские, воинские, дворянские, а теперь еще вот и масонские… беда, однако, не за горами.
– Да! Капризен барин. Давеча есть отказался. Сказал, несвежее все. Шумел, ругался сильно, грозился упечь в ссылку. А куда дальше Сибири сошлет? Только если в Америку. А какое-такое зимой может быть не свежее? Все в заморозке держим.
– Да болен он, вот и вредничает. А так, сказывают, пообтесался в походах дальних – непривередлив стал.
– Надо было бы его там еще, у реки, переодеть в сухое-то… застудили, похоже барина, в снегу изваляли. Рубаха-то мокрая была, хоть выжимай, – продолжил хозяин двора.
– Ну, да что уж теперь… отлежится, небось, – отреагировал служивый человек.
4. Камергер
Камергер двора его Императорского Величества Александра I, командор масонской ложи и кавалер орденов Российской Империи Николай Петрович Резанов был в пути последние несколько лет.
В июле 1803 года вместе с большою командою на двух судах, трехмачтовых шлюпах «Надежда» и «Нева», он отправился в великую экспедицию, которая именовалась кругосветной – первой в истории России. Экспедиция имела цели государственного значения, прежде всего, для налаживания практического хозяйствования на самых дальних восточных рубежах Империи и установления отношений с Японией – ближайшим в восточном регионе соседом.
Пришло время показать миру, что Россия стала великой морской державой, готовой к самым дальним плаваньям.
Флагманским кораблем служила более вместительная «Надежда» под командованием капитан-лейтенанта Ивана Крузенштерна. Меньшим, но более ходким судном – «Невой», – командовал капитан-лейтенант Юрий Лисянский. Шлюп «Нева» был снаряжен на деньги Русско-Американской компании, «Надежда» профинансирована правительством. Несмотря на мирную задачу, поставленную перед экспедицией, корабли шли под Андреевским флагом Российской Империи с командами из российских военных моряков.
Ныне же уже надвигался март 1807 года, а значит, уже скоро четыре года как не знала покоя душа этого человека, меряя расстояние тысячами морских миль и сухопутных верст. Теперь его ждали в Томске, где приготовили богатый дом с прислугой, экипаж с кучером, и все за счет принимающих его чинов.
Чтили его в провинции и положению его кланялись.
Так было и в Якутске, и еще более в Иркутске, где знали его отца, служившего в суде, помнили и самого камергера еще с прошлого посещения, когда около года провел он в этом губернском городе, женился, обрел семью, благополучие и новое предназначение.
Ночь на постоялом дворе прошла неспокойно. Камергер Резанов впадал в забытье, метался во сне, обильно потел и казался уже совсем разболевшимся. Требовался лекарь, которого можно было найти только в городе. По утру собрались, укутали посланника в мохнатую доху и, погрузив в кибитку, поспешили в город, сопровождаемые ярким, но еще таким холодным в эту пору солнцем.
По пути следования спустились к Енисею, огромной снежной лентой, разгладившего окрестные холмы и раздвинувшего отвесные скалы, и уже по льду реки, мимо речных косматых островов ходко побежали к городу, в направлении многочисленных устремленных ввысь дымов из труб. Ближе к городу свернули в направлении центрального въезда с заставой, в сторону возвышающегося у стрелки на крутом берегу реки Вознесенского храма.
В городе, нестройно раскинувшемся вдоль реки, невдалеке от храма больного поместили в доме титулярного советника Г. О. Родюкова и позвали лекаря. Всклоченный старик с лицом усталым и озабоченным долгой и мало устроенной провинциальной жизнью слушал больного, то прикладывая длинную трубку к косматому своему уху и груди больного, то постукивая тонкими желтоватыми пальцами по спине, то цокая языком, приникал к содрогающейся при кашле груди камергера.
Вердикт был прост и опасен: воспаление легких и уже, похоже, чахотка.
– Все там скрипит и клокочет. Видимо, давно уже застудился да на ногах хворь тяжкую переносил. Теперь долгонько нужно будет выкарабкиваться, лежать в тепле и никаких сквозняков и прогулок, – лекарь подвел итог осмотра, оглядев критически домашних, будто сомневался в их способности дать покой и тепло больному. Затем выписал лекарства, дал наставления по их приготовлению и приему и удалился, пообещав вернуться к вечеру.
Вот так, на диване, в чужом доме лежал и метался в бреду, стонал и угасал человек с большими амбициями и устремлениями. Угасал человек не жадный, но познавший острую нужду, власть денег и их неверный нрав, охочий до титулов и не чуждый земным, обыденным греховным радостям. Уходил на божий суд человек образованный и честолюбивый, стремящийся всю жизнь удивить свет своими достижениями, доказать свое величие и власть, продемонстрировать ревностное служение Отечеству.
И теперь, в завершении своего жизненного пути, Николай Резанов оказался в плену воспоминаний и мыслей о прожитом и нереализованном. Ему виделись сны, наполненные событиями его жизни, к нему приходили люди, всплывали забытые эпизоды и лица…
