Яков Минченков
Корин Алексей Михайлович
А когда появились на столе старые, потаенные бутылочки с напитками под названием «утоли моя печали», пение тропарей перешло на застольную песню: «Подноси сосед соседу – сосед любит пить вино!» Песня эта нравилась и Корину, он тоже не избегал соседства, а Позднеев почувствовал в окружающей обстановке широкое поле для своей деятельности я уже не мог сдержаться. Он завел дружбу со своим соседом – маленьким, худым, с лысиной и длинной сивой бородой иереем, аккуратно выполнявшим требование песни. Сосед оказался большим любителем колокольного звона, подбирал по тонам колокола и умел ловко на них звонить. Позднеев восторгался его способностями и доказывал, что это тоже великое искусство и что он, как и живописец, тоже художник. После этого они, скрестив руки, выпили на брудершафт и расцеловались. Позднеев что-то шептал иерею на ухо, а тот крутил головой.
За столом пошли споры. Один говорил, что не ту катавасию на всенощной пропели, а другой доказывал, что пить не в порядке стали – сразу большими стаканами, когда полагалось начинать с чарочки, равной большому персту до первого сустава. Митрополит, до которого доносились шум и пение, прислал узнать, что происходит. Ему ответили, что собрались святые отцы и готовятся на спевке к божественной литургии.
Шум и гам продолжались. Одни пели уже «Чарочка моя, серебряная», другие – не разберешь что. Корин, повернувшись спиной к столу и подперев обеими руками голову, гудел басом: «Мой костер в тумане светит», а Позднеев, взобравшись на скамью и подняв вверх обе руки, дирижировал вилкой всему хаосу.
Сосед Позднеева, носивший не соответствующее его росту и фигуре имя – Сила, стал выражать желание ударить в большой колокол на соборной колокольне. Позднеев ему говорил:
– Где тебе раскачать язык! Хоть и зовут тебя Силой, а ты настоящее бессилие!
Сила хвастал:
– А вот и ударю! Не таким колоколам на своем веку бока тесал!
– Врешь, не ударишь! – спорил Позднеев.
– Увидишь – как ахну! – горячился Сила.
Сила скрылся.
Снова пришел от митрополита посланный, принес отцам благословение на покой и просил помолчать, так как владыка не может от шума заснуть.
Все было притихли. А в это время на колокольне понатужился отец Сила, раскачал тяжелый язык большущего колокола – и в полуночи загудело на всю округу:
– Бум!.. Бум!.. Бум!..
О том, что произошло от этого набата в монастыре, помалкивали…
В результате работы в лавре Корин поехал за границу, а Позднеев поступил в Академию к Маковскому.
Волгужев возвратился из Парижа и снова стал работать в натурном классе, где преподавал только что приглашенный в Училище Серов.
Спрашиваю у Волгужева, какого он мнения о Серове как преподавателе.
– Ничего, – говорит он, – не мешает. Ты не смотри, что Серов низенький, он на аршин в землю врос, свое дело понимает.
И снова рисует и пишет Волгужев, но теперь у него что-то не ладится, ему не присуждают ни за рисунок, ни за живопись медалей, необходимых для выпуска из Училища. Видимо, он уже устал. Сидит и на рисунке чертит французские буквы своей фамилии. Серов ему говорит:
– Что это вы пустяками занимаетесь, буквы выводите, а натурщика не рисуете.
