Яков Шмидт
ПолитиКант. Метафизика семьи, государства и частной собственности
…В отличие от того, что просто происходит, служит только материалом для простого повторения общих форм и законов, история есть то происходящее, которое, пересекая время, уничтожая его, соприкасается с вечным.
Карл Ясперс
От автора
Прошло два года со дня выхода в свет моей книги «Бог и Пол. Метафизика секса и смерти». Терпеливые читатели, которым эта книга не показалась совсем непонятной, оценили её, как говорится, каждый со своей колокольни. Одни, философичные, хвалят за смелость и оригинальность в раскрытии вечной темы. Другие, практичные, иронизируют, особенно, по поводу соединения времён, дескать, не испортит ли такую массу людей опять квартирный вопрос с его саркастическим запахом. Третьи, научные, недоумевают и тычут меня носом в Стивена Хокинга и Ричарда Докинза. А некто, высоконравственный, тычет юношу носом в мою книгу, решив по цитате на обложке, что это проповедь половой морали. При том, что люди верующие, на всякий случай, торопливо от меня открещиваются и прячутся за своё Писание.
Всем глубоко признателен за интерес и неравнодушие к моим трудам. Я не пророчу о том, что будет и, тем более, каким образом это может состояться, так как рассматриваю не физическую, а психофизическую реальность: то, что в генах записано без всяких объяснений. Я исхожу из неслучайности появления на Земле человека и веры в то, что наша субъективность отражает замысел мировой эволюции объективней и полнее, чем любой другой объект во Вселенной. Как говорил Шопенгауэр, ты должен понять природу из себя, а не себя из природы.
Архетипы надвременья и надполости образуют скрытую основу человеческой психологии вопреки физике, логике и здравому смыслу. Таков был замысел, от исполнения которого грехопадение отбросило людей назад к сексу и смерти, к смене поколений и бегу времён. Эволюционировали, эволюционировали, да не выэволюционировали.
Объяснить, что такое «надполость», может старый дамский анекдот: «Хочет, но не может – это импотент. Может, но не хочет – это сволочь!». Сверхъестественный замысел состоял в том, чтобы люди стали бессмертной «сволочью». Люди решили, что лучше сдохнуть. Но плодиться и размножаться как все нормальные твари, без низменно-возвышенной символики почему-то уже не могли.
Можно сомневаться в том, что некто был зачат непорочно, но нельзя сомневаться в порочности зачатия – этой необъяснимой циничности в самом сокровенном ощущении жизни. Здесь осязается некое Таинство. Как учил Плотин, высшее знание – осязание истины.
Философия – это греховная попытка постичь недозволенное. Что человеку знать не положено до исполнения времён. То, что ещё прародителей наших за дерзкое любознание изгнали из рая, теперь уже никого не остановит. Да и не в наших силах остановиться. Такая уж нам от них досталась порочная наследственность, так греховно мы запрограммированы.
«ПолитиКант. Метафизика семьи, государства и частной собственности» является расширенным продолжением книги «Бог и Пол. Метафизика секса и смерти» (Издательство «Алетейя», СПб, 2013 и 2015) и этим я оправдываюсь перед читателем за частые на неё ссылки и самоцитирование.
Считаю приятным долгом выразить свою благодарность кандидату технических наук Александру Владимировичу Плошинскому и кандидату медицинских наук Владимиру Ивановичу Герасимову за ценные замечания, сделанные в процессе подготовки этой книги к публикации.
Между Небом и семьёй
Когда люди задумываются о смысле жизни, имеется в виду не простой обычный смысл. Прозаический смысл в жизни есть всегда и не нуждается в раскрытии: жить хочешь – вот и смысл. Но наш музыкальный язык, независимо от того верующим или неверующим вы себя сознаёте, бессознательно связан с гордым ощущением запредельного и требует не земного, а иного смысла. Не случайно возник этот мир и не случайно ты в этом мире. И музыкальный язык не случаен.
В «Бог и Пол…» мы уже говорили о двух противоположных предметах возвышенного – надличном и интимно-личном. Тогда нас более всего занимала крайняя полярность: Бог и Пол, как сознание и материя в своей крайней ипостаси. Но всё, что происходит между полюсами, между небом и семьёй – испытывает их сильнейшее влияние и зовётся общественной жизнью, где центральное место принадлежит политике.
Какой пьющий человек не любит поговорить о политике! И какой философ о ней не высказывался. Хотя чего там философствовать – за кем больше силы, тот и царь.
Однако с незапамятных времён предводители хотели называться благодетелями для своих и миссионерами для чужих. Всегда оправдывали свою власть правильной верой или правильным пониманием необходимой общественной организации и порядка. Причём, задолго до демократического шоуменства и соблазнения избирателей. Без всякой необходимости перед кем-то оправдываться.
Оправдывались перед собой. Иногда вполне современными доводами, например, можно ли из уважения к чужим традициям позволять людоедство и ритуальные убийства. Говорил же Туру Хейердалу вождь племени людоедов: Какие вы варвары, вы убиваете на войне людей больше, чем можете съесть!
Мне, жильцу ленинградской коммуналки, не раз случалось нарушать русскую семейную традицию и усмирять пьяных мужей. То есть, силой и с риском для жизни навязывал им свою мораль, не имея на то никаких философских оснований кроме того, что так меня коммунистически воспитали. И цель миссионерства оправдывала средства: ворвался в чужую комнату, вырвал чужую жену…
Эта книга не имеет своей целью ещё одну безнадёжную попытку дать обоснование морали и политике. Даже, если бы это удалось сделать, это не имело бы никакого значения: кто станет в разгар драки руководствоваться твоим писанием. А драка идёт непрерывная и зовётся Историей. Главное, цитировал Наполеона Ленин, ввязаться в драку, а там видно будет. Но, когда ввязался в драку, уже ничего не видно, кроме: либо ты побьёшь, либо тебя побьют. Попал в историю.
Конечно, несправедливо всю Историю обозвать дракой. Просто кровавым разборкам больше всего уделяют места в школьных учебниках. И каждый ныне правящий прекрасно знает, что в учебник его имя попадёт только в связи с военными победами и захватами территорий. В лучшем случае в связи с защитой ранее захваченного.
Не учить же гимназистов, что рождение новых поколений, а оно и есть самая История, основано на любви. И не царское дело там мешаться. Гимназисты всё знают или ещё узнают сами.
С рождением дело обстоит сравнительно просто, особенно, для мужчин. Но дальнейшая жизнь и развитие – это результат соподчинённости и единства цели миллионов сограждан. Навязано им это соподчинённое единство царской силой, привыкли они к нему, смирились – стерпится-слюбится, или внешнее общественное положение вполне отвечает их внутренней природе, да и можно ли в человеке ясно различить природное от воспитанного – здесь не избежать философии.
С психологической стороны это прокомментировал Карл Густав Юнг:
Разумеется, Эрос присутствует всегда и везде; разумеется, инстинкт власти пронизывает все самое высокое и самое низкое в душе, однако душа есть не только одно или другое или – если угодно – и то и другое вместе, душа есть также то, что она из этого сделала или будет делать.
С общественной стороны это прокомментировал Жан-Поль Сартр:
Важно не то, что с нами делают. Важно, что мы сами сделаем с тем, что сделали с нами.
Народ, интеллигенция, буржуазия, аристократия
Не столь важно отличить в людях физическое от общественного, сколь важно отличить в них физическое от метафизического. Для начала заметим, что того и другого выдано нам не поровну.
Для иного наблюдателя все явления жизни проходят в самой трогательной простоте, и до того понятны, что и думать не о чем, смотреть даже не на что и не стоит. Другого же наблюдателя те же самые явления до того иной раз озаботят, что (случается даже и нередко) – не в силах, наконец, их обобщить и упростить, вытянуть в прямую линию и на том успокоиться, – он прибегает к другого рода упрощению и просто-запросто сажает себе пулю в лоб, чтоб погасить свой измученный ум вместе со всеми вопросами разом. Это только две противоположности, но между ними помещается весь наличный смысл человеческий. Но, разумеется, никогда нам не исчерпать всего явления, не добраться до конца и начала его. Нам знакомо одно лишь насущное видимо-текущее, да и то по наглядке, а концы и начала – это все еще пока для человека фантастическое.
Ф. М. Достоевский «Дневник писателя»
…никогда нам не исчерпать всего явления, не добраться до конца и начала его. Самосознание и самолюбие человека связаны не только с его положением в обществе, но и в мироздании. Трагическое неведение о мире как Целом, Цельном и Целесообразном, где были бы ясно различимы Добро и Зло; случайность и незначительность личности в человеческой массе и быстрой смене поколений, как и малость всего рода людского в Пространстве и Времени – всё это удручает и унижает Личность, которой, как воздух, необходимо достойное созерцание.
Интеллигенции это сознание дано сильнее, чем аристократии и народу. Мужчинам сильнее, чем женщинам. Здесь много исторически-условного. Для Льва Толстого интеллигенция и аристократия были тождественны.
Для Пьера, воспитанного за границей, этот вечер Анны Павловны был первый, который он видел в России. Он знал, что тут собрана вся интеллигенция Петербурга, и у него, как у ребенка в игрушечной лавке, разбегались глаза. Он все боялся пропустить умные разговоры, которые он может услыхать. Глядя на уверенные и изящные выражения лиц, собранных здесь, он все ждал чего-нибудь особенно умного.
Люди умные и образованные были одновременно богатыми и влиятельными и их с равным правом называли и интеллигенцией, и аристократией. Существует мнение, что, именно, с появлением нищей разночинной образованности произошёл разрыв власти и мысли. Аристократию обозвали бюрократией.
Аристократы свою страну, и свой народ осознают как свою собственность и своего царя, если не свергают, то всегда оправдывают, по-библейски прикрывая наготу пьяного отца своего. «В любимом человеке нравятся даже недостатки, а в нелюбимом раздражают даже достоинства» – говорил Омар Хайям.
Интеллигенты и царя, и народ, и буржуев, и дворян разоблачают, как чужих, к кому, они, якобы, непричастны. Говорят смелую, горькую правду. И не выгоды ради, а ради долга и чести страдать за истину и справедливость, ибо справедливость – это истинность оценки.
Свою двойную принадлежность Пушкин выразит, как всегда, гениально:
Я конечно, презираю Отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство.
В другом веке и в другой стране Эрик Фромм напишет, что когда власть долго и безвыборно находится в одних руках, её, хоть и с болью, начинают отождествлять с Отечеством. Евгений Евтушенко написал об этом: «Я Родину свою люблю, но ненавижу государство». Но легко ли отделить власть от народа?
Народ к царям, чиновникам, предпринимателям и интеллигенции относится по-разному. Ворчит, огрызается, временами бузит, но, в целом, чтит державный уклад, как родителеву субботу. У простого народа женская душа: он любит, чтобы его принуждали и говорили красивые слова.
Понятия народ, интеллигенция, буржуазия, аристократия сами по себе не имеют положительного или отрицательного значения, хотя общественная идеология и психология всегда склоняются одних возвысить, других унизить. «Аристократ» – звучит гордо, «крупный чиновник» – едва ли не ругательно, а ведь почти синонимы.
Разделение на четыре сословия является крайне упрощённым. Реальная история знает множество цеховых соединений по полу и возрасту, по профессиям, народностям, социальному положению, моральной ментальности и прочим различиям. Но для метафизики проще видеть лишь четыре переплетённых сущности.
В здоровом теле – здоровый дух. Если интеллигенция гнилая, значит народ гнилой или гнилая власть. В здоровом обществе нет жанра восхваления власти – говорит мужественный журналист Андрей Пионтковский – Я знаю западную прессу – там такого нет. Агрессивное восхваление власти – это признак тоталитарного общества, в котором такая деятельность поощряется и организуется…
С какого-то исторического момента тоталитарно установилось мнение о тоталитарном, как о порочном. Званием тирана древние гордились, сегодня тоже гордятся, но, ради приличия, в этом не признаются и, не скрывая самодовольства, отпираются. Не столько из скотства, сколько из веры в бесполезность обсуждений.
Эта вера, как писали А. Ф. Лосев и А. А. Тахо-Годи, родом из языческой античности.
Приказывают без словопрения. Если стоять на почве ранней и строгой классики, на почве гераклитовской афористики, то, можно сказать, истина вообще не доказывается и не нуждается в доказательствах. Доказательства обременительны для истины, суетны в своем существе, унизительны для истины. Доказательства – это дурной тон для истины, вульгаризация ее стиля. Доказательства – неаристократичны, общедоступны; в них есть пошловатость самодовольного рассудка.
Истину не доказывают, истиной обладают. Придёт время и сказано будет Я есмь путь, истина и жизнь.
Безусловно, всегда находилась интеллигенция, поддерживающая власть и восхваляющая народ. И не только из страха и выгоды, а вполне искренне.
Безусловно, всегда находились аристократы, выступавшие против царизма, что вызывало удивление. Французский цирюльник идёт на баррикаду – он хочет стать дворянином. А русский дворянин зачем – он, что, хочет стать цирюльником?
Так Бог распределил
Существующее между людьми в каждый период времени разделение труда, собственности, власти, чести, одобрения, симпатии, солидарности и всех прочих материальных и духовных предметов – это, в самом широком смысле слова, экономика.
Силовая защита, именно такого, а не иного распределения – это политика, а словесное оправдание именно такого, а не иного распределения, как справедливого – это идеология.
И нет оправдания лучше, чем так Бог распределил, о чём устами Великого Инквизитора говорил Достоевский. А какая крепостная идиллия отражена в «Обыкновенной истории» Ивана Гончарова!
Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему: «Ты поди прежде рожу вымой да нос утри».
Никому в голову не могла заскочить бесовская мысль о несправедливости такого разделения труда, собственности, власти, любви, уважения, благодарности и всего на свете в пользу барина – так Богом назначено! В этом понимании все были абсолютно солидарны. И сам барин, спроси его, сказал бы то же, что и холоп – так Богом назначено!
Для барина и холопа такое объяснение вполне удовлетворительно. Ибо для них Создатель неподсуден по умолчанию, грех сомневаться в Его правоте. Это философы имеют наглость подвергать всё сомнению. Им нужна теодицея – богооправдание.
Лейбниц, по-сыновьи, прикрывал и оправдывал Бога, «патриотически» называя мироздание, как любимую Родину, лучшим из миров. Шопенгауэр, как диссидент, назвал это не только нелепым, но и поистине бессовестным воззрением, горькой насмешкой над невыразимыми страданиями человечества. В буддизме он радостно увидел «внесистемную оппозицию», но не революционную, а эскапическую. Как говорит Жванецкий, оптимист верит, что мы живём в лучшем из миров. Пессимист боится, что так оно и есть.
Барух Спиноза считал, что одобрять или осуждать этот мир – наивно, надо не плакать, не смеяться, не проклинать, а понимать. Он был пантеист, у него место Бога занимала природа с её непреложными законами: чем больше мы познаем отдельные вещи, тем больше мы познаем Бога.
У воинствующего атеиста Карла Маркса место Бога занял Прогресс. Справедливо то разделение труда, собственности, власти, чести и всего на свете, которое способствует развитию производительных сил на данном этапе Истории. В своё время справедливо было людоедство, потом рабовладение, потом феодальное крепостничество, потом буржуазная эксплуатация, потом будет справедливая коммунистическая экспроприация, потом все будут равны и свободны. И государство отомрёт за ненадобностью.
Каждому народу – свой диагноз
В русском опыте коммунизма получилось и не получилось многое, но более всего другого не состоялось отмирание государства – наоборот, оно стало тоталитарным. Считается, что тоталитарное государство способствует прогрессу только сразу после разрухи, как костыли после перелома, а потом только мешает. А демократия давно уже считается не столько политической формой, сколько прогрессивной технологией управления.
У нас было двадцать лет, чтобы в этом усомниться. Двадцать лет национальная психология торжествует над либеральной философией, так же как перед этим семьдесят лет – над коммунистической идеологией.
Социальная психология не совпадает с психологией личности так же, как небесная механика с квантовой. Из двух замечательных людей может выйти ужасная семья. Из сотни порядочных людей может сложиться преступная группировка. Senatus bestia, senatores boni viri. (Сенат – зверь; сенаторы – добрые мужи (лат.). Из двадцати толковых специалистов может выйти недееспособный коллектив. Голда Меир говорила, что трудно быть премьер-министром в стране, где проживает пять миллионов «премьер-министров». Пять миллионов – это что! Из ста миллионов вполне путёвых людей может выйти великий непутёвый народ. И наоборот, слаженная команда из одних посредственностей победит команду из самостийных звёзд.
Русский человек ни умом, ни талантом никому другому не уступит. А весь народ в развитии уступает другим народам. Образ России – это Николай Валуев, самый большой и самый сильный, но закрепощённый. Противники вокруг него мельтешили, им присуждали победы или поражения. Он их, вроде, не замечал.
Историки говорят, что России нужна диктатура, что в силовом поле народ мобилизуется. Не в том беда, что плоха диктатура, а в том, что диктатором каждый хочет видеть своего. Но, если, даже, отбросить нравственную сторону, надо признать, что у диктатуры малы возможности. Милиционер может строго регулировать свободное движение, но если он станет каждому указывать куда ему ехать и что везти, общее движение застопорится и пойдёт лихо только по одной военно-потёмкинской дороге всем на страх и напоказ. Все остальные дороги придётся закрыть и никому от стыда не показывать. Все силы у власти на огромной территории уходят на удержание власти и огромной территории.
И всё равно, мол, лучше так. По-другому выйдет ещё хуже. И душе русской лучше застой, чем крысиные бега рыночной конкуренции. Застой не страшен, но отсталость обидна и опасна. Уинстон Черчилль своему народу поставил диагноз прямо противоположный. Демократия ужасна, но по-другому будет ещё хуже. Каждому народу – свой диагноз.
Трезвые головы в ужасные 90-е советовали не пытаться подражать продвинутым народам. Всё равно, не получится. А вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь. Из наших воров и бандитов никогда буржуев и дворян не сделаешь. Хотя все так начинали: Джон Рокфеллер говорил, что готов отчитаться за любой миллион, кроме первого. Когда барону Ротшильду заметили, что бродяга тащит у него платок из кармана, он реагировал шуткой: «Ладно, все мы с чего-то начинали!».
Но факт 90-х был налицо: у них бизнес, у нас воровство. У них конкуренция, у нас бандитизм. У них свобода, у нас бардак. У них спортивный, у нас военный характер: нам нужно не первенство, а главенство. Как Европа мультикультурной Америкой стать не может, так Россия не может стать мультипартийной Европой. И всегда будут комплексовать из-за этого. Другой вопрос – в этом ли причина отставания Европы от Америки, России от Европы. И вечно ли им нас обгонять. Да, хоть бы и вечно – себя не переделать.
Может быть, в этом и есть сермяжная правда, но вряд ли – Благая весть.
Владимир Соловьёв мыслил иначе: периоды наивысших достижений страны связываются с духовным подвигом «национального самоотречения» – таково, например, призвание варягов и реформы Петра I. Напротив, самые мрачные страницы истории русского государства наступали в эпоху торжества национального эгоизма и забвения христианского универсализма.
