Яна Каляева
Белый Север. 1918
Многие работники типографии, да и просто люди на улицах, носили приколотые к груди красные банты. Но это не было, как сперва решил Максим, выражением преданности большевикам – мода на революционную символику пошла с февраля. Людям были близки идеи эсеров, предлагавших землю и волю, и меньшевиков, стоящих за социалистические преобразования без диктатуры и террора.
День, когда воплощение этих идей сделалось возможным, настал первого августа. Хотя никто Максима и не известил.
Глава 5. Дискуссия о цели жизни
Август 1918 года
Кроме политических новостей, газеты писали о местных событиях разного плана – от хозяйственных до культурных. Эту информацию Максим тоже поглощал, сам толком не понимая, для пользы дела или просто из любопытства.
Сейчас он читал о мероприятии, называемом “литературный суд”.
Союз учащихся средних учебных заведений предполагает в пятницу 26 апреля в 6 часов в здании городской думы инсценировать “литературный суд” по поводу романа Толстого "Анна Каренина". Героиню будут судить за ее отношение к семье. Будет поставлен вопрос, можно ли считать Анну ответственной за разрушение брака? Имелось ли у Анны достаточно веское основание кончать самоубийством?
В "суде" выступят по делу обвинители и защитник. Будут избраны и присяжные. Недостает только комиссара с красногвардейцами, который бы разогнал суд и учредил революционный трибунал.
Такого плана мероприятия проводились нередко – возможно, они в некотором роде сделались предтечами телевизионных ток-шоу. Едкие шуточки в адрес комиссаров тоже были в печати обычным делом. Это радовало: раз над советской властью смеются, значит, по-настоящему ее еще не боятся.
Рядом лязгал типографский станок, Максим привык к нему и почти не обращал внимания на этот шум. Когда станок замолкал, становились слышны разговоры рабочих второй смены – архив отгораживался от типографии всего лишь занавеской. Максим вернулся к газете и узнал, что перемыванием косточек литературным героям учащиеся Архангельска не ограничивались. Далее статья сообщала:
Союз учащихся не так давно проводил дискуссию о цели жизни. По рассказам, дискуссия прошла удачно.
Не успел Максим порадоваться за прогрессивных учащихся – он-то цели своей жизни так до сих пор и не нашел – как из коридора донеслись тяжелые шаги и лязг металла. Максим тихо подошел к занавеске и заглянул в щель. В типографию ворвалась женщина, за ней – двое солдат с винтовками. Латыши, самые лояльные большевикам бойцы в городе.
– Товарищи, срочное задание от Исполкома! – голос женщины был высоким и звонким, в нем сквозило напряжение. – Что бы вы сейчас ни набирали, немедленно это отложите!
– При всем уважении, никак не возможно, сударыня, – басовито ответил метранпаж, он же старший по смене. – “Архангельск” должен поступить в печать в срок, мы и так уже отстаем от графика на…
– Дело безотлагательное! – перебила женщина. – Подождет ваша газета! В городе контрреволюционный мятеж! Нужно срочно обратиться к населению! Приказ Исполкома!
Рабочие хмуро смотрели на полузаполненные гранки. Если сейчас прервать эту работу и начать новую, весь дневной труд, считай, пойдет насмарку.
– Премиальные в тройном размере! – нашлась женщина.
Максим никогда ее прежде не видел, но понял, кто она. В Исполкоме служила всего одна женщина, левая эсерка Мария Донова – Миха по-свойски звал ее Марусей, но, скорее всего, только за глаза. Максим ожидал, что комиссарша окажется разбитной бабенкой в кожанке и с прилипшей к губе папиросой, из тех, что путаются с матросней. Но это была девушка в наглухо закрытом черном платье и волосами, собранными в тугой узел на затылке.
Метранпаж переглянулся с наборщиками.
– Ну, раз в тройном… давайте текст.
– Нет текста! С голоса моего набирайте.
Метранпаж возмущенно всплеснул руками:
– Никак не возможно! Работа только по машинописному тексту!
– Возможно! – отрезала Донова. – Необходимо, а следовательно, возможно. Все по местам! Диктую.
Латыши синхронно, словно по команде, взяли винтовки наизготовку. Ладони Максима вспотели, рука сама схватилась за наган. Он знал, что оружие есть не только у него – времена неспокойные, многие носят револьвер или пистолет, благо закон не запрещает.
Наборщики нехотя, словно по принуждению, вернули на места уже использованные для газетной полосы литеры и приготовились набирать новые строки.
Донова пару секунд кусала губы, сосредоточенно глядя в потолок, потом ровным голосом, без интонаций, принялась выдавать текст:
– Товарищи, восклицательный знак. Белогвардейцы подняли мятеж запятая чтобы впустить в Архангельск иноземных захватчиков точка. Они заблокируют железную дорогу и отрежут нас от поставок хлеба точка. Все на защиту родной земли и власти Советов восклицательный знак. Пункты сбора добровольцев…
– Не так быстро! – возопил метранпаж. – Ничего в нашем деле не понимаете, а туда же, лезете приказывать! Текст по строкам сперва набирается. Сейчас по слуху разбивать буду. Повторите медленно…
Максим, до сих пор никем не замеченный за занавеской, сжал рукоять нагана. Эта женщина говорила по-настоящему опасные вещи. Если бы она ограничилась трескучими большевистскими лозунгами, это ни на кого бы не подействовало. Но она била по больному. За хлеб, даже за обещание хлеба архангельцы станут драться насмерть, и многие ли сразу разберутся, что никакого продовольствия по железной дороге большевики не подвозили и не собираются…
Как пресечь это, как предотвратить сопротивление иностранным войскам? Застрелить Донову? Но тогда латыши убьют Максима, а после откроют огонь по рабочим. Черт с ней, с его жизнью, но как же скверно будет начинать с кровопролития, да еще такого напрасного…
Наборщики хмуро переглядывались и медленно укладывали литеры. Метранпаж заглядывал им через плечо, почти у каждого находил ошибки и заставлял переделывать. Работа не спорилась – типографы всегда набирали текст с машинописного листа, а не со слуха. Но, похоже, дело было не только в этом. Люди не хотели выполнять этот приказ.
Максим лихорадочно соображал. Плохо, что не его смена, там он со всеми перезнакомился, а среди этих только одного парня знал, здоровяка Леху. Что им сказать? Про судьбы Отечества, гражданский долг, битву за свободу? Не то! Большевики приведут страну к гибели? Так то когда еще. Надо, как Донова – о том, что этим людям важно прямо сейчас…
Максим выступил из-за занавески. Один из латышей повернулся и взял его на прицел.
– Тройные премиальные она обещает, – обратился Максим к наборщикам. – А жалованье мы когда в последний раз видели? Сколько уже тех обещаний выслушали, одно другого слаще?
Все прекратили набор и смотрели теперь на него.
– Три месяца с хлеба на квас перебиваемся, – повысил голос Максим. – У Лехи вон жена в прачки пошла, чтоб семью кормить. Потому что хоть не платят ни шиша, а уйти со службы нельзя – мигом под мобилизацию загремишь. Такую вот нам большевички принесли свободу!
Белоглазый латыш плавно оттянул затвор, досылая патрон.
– Не стрелять! – приказала Донова. – Товарищ Молот…
Максим понял внезапно, что она обращается к нему.
Что? Какой еще товарищ Молот?.. А, не до того! На него глядят прямо сейчас два десятка глаз – не считая нацеленных стволов в руках латышей.
Максим сосредоточился:
– Чего еще нам наобещали большевики? Мира и хлеба? А что принесли? Войну и голод!
Внезапно здоровяк Леха вскочил с места, опрокинув ящик с литерами – кусочки металла рассыпались по полу. За ним – медленно, неуверенно, но все же – начали подниматься другие.
Донова подскочила к Максиму, схватила за плечи, развернула к себе, закричала прямо в лицо:
– Да что ты творишь, товарищ Молот?! Мы думали, ты погиб, а ты… Ладно, после. Теперь помоги! Британцы прошли Мудьюг! Нужно напечатать призыв, нужно отстоять Архангельск!
Девушка вцепилась в него так, что даже сквозь плотную ткань пиджака было больно. Максим схватил ее за запястья и оторвал от себя. Что дальше? Оттолкнул – осторожно, чтобы она не упала и латыши не открыли огонь.
Здоровяк Леха выкрикнул за спиной:
– Жалованье наше где?! Чем мне детей кормить?
Наборщики поддержали его:
– Поперек горла уже ваши обещания!
– Большевики хуже англичан!
– Да что там, хуже царя!
– В раба превратили рабочего человека!
– Вали отсюдова, пока цела, подстилка большевистская!
Максим и Донова не отрываясь смотрели в глаза друг другу.
– Да что с тобой, Максим? – выдохнула Донова. – Господи, это же… предательство. Почему?! За что ты так со мной?
О чем она говорит? Не важно, разберемся позже. Сейчас главное – обойтись без кровопролития. Максим краем глаза отметил, что руки стоящих за его спиной людей тянутся к карманам. Что у них там – пистолеты, кастеты, ножи? Оба латыша, не меняясь в лице, держали толпу под прицелом.
– По своим, по рабочим людям стрелять прикажешь, Маруся?
Донова тяжело дышала. С ответом она не нашлась.
– Вам не удержать Архангельска, – продолжал Максим. – Нет здесь вашей власти. Никто за вами не пойдет. Вы проиграли. Забирай своих латышей и уходи.
Надо бы ее арестовать, но тогда точно начнется стрельба, латыши пощады не просят и не ждут.
– Уходи, – жестко сказал Максим. – Ты можешь еще успеть скрыться.
– Предатель! – выплюнула Донова ему в лицо, резко развернулась и вышла. Латыши синхронно шагали за ней.
Рабочие, постепенно остывая, разошлись по типографии. За станок никто больше не садился. Седой метранпаж, покряхтывая, собирал рассыпанные по грязному полу литеры.
***
В дельту Северной Двины вошли десятки кораблей. Многие из них были раскрашены безумным, нелогичным, вырвиглазным образом – словно бы ими дали поиграться художнику-абстракционисту. От этого их строгие мощные силуэты не воспринимались глазом. Позже Максим узнал, что в том и был смысл – это называлось “ослепляющий камуфляж”, и разрабатывали его действительно художники-абстракционисты.
Стройные ряды иностранных воинов шагали от пристани по Троицкому проспекту. Возглавлял шествие шумный оркестр, одних только барабанов в нем было пять штук.
Около половины десанта составляли англичане. Над двумя отрядами поменьше реяли французский и канадский флаги. Флаг четвертого отряда был совсем странным – на четверть британский юнион джек, остальное пространство хаотично усеяно разноразмерными звездами; оказалось, сюда каким-то образом занесло австралийцев. Ждали еще американцев, но их десант задержался – теперь он должен был прибыть через месяц.
Каждый союзный отряд носил форму своего оттенка: горчичного, оливкового, хаки. Французы были одеты в серо-голубое; после Максим узнал, что этот цвет носит романтическое название "блю оризон" – “голубой горизонт”. Канадцы щеголяли коричневыми кожаными жилетами. На многих были какие-то перевязи, патронные сумки, разгрузочные жилеты. На головах – фуражки, лихо заломленные набок береты или каски с широкими, как у дамских шляпок, полями. На ногах обычно не сапоги, а высокие ботинки на шнуровке. Все это выглядело стильным, удобным и эргономичным – куда более, с точки зрения Максима, современным, чем снаряжение русских солдат, которых ему доводилось видеть.
Места для публики на самом проспекте осталось мало, но люди толпились на набережной и прилегающих улицах, смотрели через решетки оград, забирались на крыши домов. Некий местный художник принёс мольберт и старательно зарисовывал прибывающих союзников. Настроение царило праздничное, все надели лучшее, что у них было. Нестройные, но искренние приветственные выкрики не смолкали.
Власть большевиков в Архангельске пала за считанные часы, почти без сопротивления. Три тысячи штыков без боя сдались пяти сотням восставших. Молва сильно преувеличила численность союзного десанта – ходили слухи, что высадится более 9000 интервентов. Максим хохотнул про себя – over 9000, и тут же пожалел, что не с кем поделиться этой шуткой. В действительности высадилось две тысячи солдат и офицеров; на параде все они имели бравый вид, однако скоро выяснилось, что в Россию направляли в основном контингент второго сорта – едва оправившийся после ранений и формально пригодный только для несения гарнизонной службы. Так что получилось, что большевики оставили город главным образом из-за слухов. Британцы взяли Мудьюг, расстреляв его артиллерию с гидропланов – защитники острова сдаваться отказались. Красные капитаны затопили в фарватере два ледокола, пытаясь перекрыть путь союзникам, но не достигли успеха. Попытка распространить призыв к борьбе с захватчиками провалилась, командующий войсками РККА Кедров случайно оказался в Москве – и далее большевики не думали о борьбе, только бежали, спасая собственные шкуры. Это им чаще всего не удавалось, настрадавшиеся от них обыватели создавали отряды преследования. Максим видел, как большевиков вели по улицам – избитых, связанных. Архангельская городская тюрьма переполнилась за один день.
Союзники вошли в уже празднующий освобождение город. Максим стоял в толпе, но ее радостным настроением заразиться не мог. Его мысли занимала Маруся Донова – вернее, то, что она успела сказать.
С самого начала Максим поражался доверчивости и беспечности заговорщиков. Того, что он принес золото и документы, да еще заочной рекомендации от “Союза возрождения России” с лихвой хватило, чтобы начать безоговорочно ему доверять. Не только простоватый Миха, но и Чаплин с Чайковским спокойно обсуждали с ним и при нем свои планы, сообщали адреса складов с оружием, которое планировалось раздать населению, и имена красных командиров, поддержавших идею восстания. Максим думал всякий раз, что будь он двойным агентом, заговор удалось бы придушить в зародыше. И вот, оказывается, товарищ Ростиславцев двойным агентом и был – тот Ростиславцев, который исчез неведомо куда перед явочной квартирой в Вологде, и тут же его место занял растерянный путешественник во времени.
Ну надо же, товарищ Молот…
Выходит, уже само появление Максима в прошлом сделало возможным захват власти в Архангельске, то есть изменило историю. Следовательно, здесь история может пойти по другому пути, Белое движение на Севере получило шанс. Значит, в этой ветке реальности все-таки возможно защитить страну от большевиков?
Это воодушевляло, однако сама ситуация оставляла нехороший осадок. Так уж вышло, что он подвел человека, который ждал от него помощи. Пусть это не его вина, пусть Маруся сражается за неправое дело, а он – за сто раз правое… Все равно мерзко получилось. Впрочем, сейчас были и более насущные проблемы. Максим слышал, что Донова арестована – скрыться она то ли не успела, то ли не пожелала. Рано или поздно ее допросят, и что если она назовет фамилию Ростиславцева среди пособников большевиков? Пусть ему удалось предотвратить преступление предшественника, как бы не пришлось отвечать за его грехи…
– Товарищ Ростиславцев, вас-то я и ищу! – лысый немолодой мужчина с ленинской бородкой и в теплом не по сезону пальто положил Максиму руку на плечо. – Послушайте, мы тут час назад образовали Верховное управление Северной области. И так сложилось, что я в нем возглавляю отдел юстиции. Мне требуются толковые помощники, и я решил предложить вам должность комиссара по особым поручениям.
Максим напряг профессиональную память на лица и имена и сообразил, откуда знает этого человека: он был в Вологде вместе с Чайковским. Фамилия его – Гуковский. Во время той безобразной драки он не поднялся из-за стола… неудивительно, ведь он тяжело опирается на трость, она нужна ему явно не в качестве модного аксессуара.
Войска союзников уже прошли, оставив множество следов в густой уличной грязи. Праздничная толпа тоже рассеялась. Максим и Гуковский стояли на тротуаре вдвоем.
– Это несколько неожиданно, – протянул Максим. – Могу я поинтересоваться, откуда такое доверие к моей скромной персоне?
– Охотно объясню, – Гуковский говорил очень ровно, будто бы о чем-то обыкновенном и даже скучном. – У меня нет особых причин доверять вам. Однако у меня меньше причин не доверять вам, нежели другим доступным кандидатам. Местные деятели станут, как это заведено, лоббировать интересы своих группировок, а у меня совершенно нет ни времени, ни желания в это вникать. А вы от “Союза возрождения России”, в местных дрязги не погружены, золото доставили по назначению вместо того, чтобы присвоить. Это дает основания считать вас человеком надежным. Ну, какие времена, такие и основания.
Максим чуть улыбнулся. Гуковский говорил скучным бесцветным голосом, однако был явно не чужд иронии. Похоже, они могут сработаться.
– Вы где-то служите? – спросил Гуковский.
– Да, в типографии…
– А, так это вы устроили там бунт? Весьма своевременно. Если бы большевики успели опубликовать воззвание, наш переворот мог бы оказаться вовсе не таким бескровным. Однако теперь с типографией управятся и без вас. Вы согласны помочь работе управления юстиции?
– Да, я очень хочу быть полезен. Это для меня огромная честь…
– Жду вас завтра к девяти утра. Дом с башенкой напротив пожарного управления с каланчой. На пересечении Троицкого проспекта с Полицейской улицей, она, вроде, теперь называется улица Свободы. Вопросы жалования и довольствия решим на месте. Нужно незамедлительно установить по всей области законность и порядок. Не опаздывайте.
Глава 6. Побочный эффект мировой войны
Август 1918 года
Вход союзных войск в Архангельск оказался праздником только в самый первый день.
По дороге на новую службу Максим увидел британских солдат, выносящих мебель из особняка. Улицы в центре города были мощеные, но все равно их покрывала грязь, в которую сейчас сгружали обтянутый ярким шелком диван.
– Кто вам позволил? – орала на солдат пожилая дама в сложного кроя платье, но без шляпки. – Как вы посмели? В этом доме жили и умерли мои дед и отец! Мой супруг владеет лесопильной фабрикой! А ну немедленно поставьте на место торшер, он стоит…
Немолодой лейтенант тяжко вздохнул, снял на пару секунд фуражку, чтобы вытереть пот со лба, и сказал на чистейшем английском языке:
– Сожалею, леди, здание определено под штаб британского командования. Личное распоряжение генерала Пуля.
– Извольте объясниться так, чтобы я вас поняла! – взвилась дама. Она, разумеется, говорила по-русски. – Где ваше начальство? Немедленно вызовите его сюда!
Максим перевел даме слова лейтенанта.
– С какой стати генерал, кем бы он ни был, Пуль распоряжается моим имуществом? – не унималась дама. – Я буду жаловаться в…
Она замялась. Максим понимал ее – в это суматошное время никто не знал толком, куда, кому и на кого жаловаться.
– Будьте любезны сообщить леди, – попросил Максима лейтенант, – что российским подданным будет выплачена компенсация за использование их имущества для нужд британской армии.
Максим перевел, но даму это не успокоило. Видимо, за последнее время местные жители если чего и получали от разных властей в избытке, так это обещаний.
– Даже большевики оставили за нами четверть дома! – возопила дама.
Пока Максим колебался, переводить это или нет, ситуация изменилась. Солдаты разом бросили шифоньер, который тащили, и вытянулись во фрунт. Максим обернулся и проследил за их взглядами. На широкое мраморное крыльцо вышел подтянутый немолодой мужчина. Носил он то же, что и все британские офицеры – форму цвета хаки с большими удобными карманами, но у его фуражки был алый околыш и алая же с дубовыми листьями петлица на воротнике. Лицом он напомнил Максиму популярного в его детстве генерала Лебедя – те же грубые, преувеличественно мужественные черты. Это был Пуль – командующий не только британским десантом, но и всеми войсками союзников в Северной области.
– Лейтенант, доложите ситуацию, – приказал генерал на английском языке, естественно.
– Эта леди является владелицей здания, сэр! – отрапортовал лейтенант. – Она не согласна получить компенсацию, сэр!
– Даже большевики не осмелились выселить нас на улицу! – накинулась на генерала отчаявшаяся дама. – Неужели вы окажетесь хуже этих бандитов?!
– Найдите переводчика, – приказал генерал. Лейтенант умоляюще посмотрел на Максима.
– Позвольте мне оказать содействие, – вмешался Максим и перевел слова дамы. Формулировки он из жалости к старушке смягчил, но смысл передал.
– Узнайте у леди, сколько человек в ее семействе, – распорядился Пуль.
Максим перевел вопрос и ответ дамы: трое.
– Лейтенант, выделите владельцам четыре комнаты с отдельным входом, – приказал генерал и обернулся к Максиму. – Будьте любезны, проследуйте за мной.
Хотя слова генерала звучали как вежливая просьба, Максим сомневался, что ею можно было бы пренебречь. Но в любом случае связи с союзниками наладить стоило. Максим пошел следом за генералом через прежде богатый, а теперь полупустой дом. Видимо, недавно у большевиков тут было какое-то управление, и помещение срочно освобождали от следов его деятельности. Под ногами валялись вытряхнутые из папок документы. Максим случайно наступил на Декрет об уничтожении сословий и гражданских чинов – крупный заголовок был отпечатан в дореволюционной орфографии.
В светлой просторной комнате, определенной Пулем под личный кабинет, уже царил безупречный порядок. На стене – парадный портрет мужчины, которого Максим с первого взгляда принял за Николая Второго, но он, конечно же, оказался британским королем Георгом Пятым. На столе мраморный с золотом набор письменных принадлежностей и рядом с ним – затейливая конструкция, в которой Максим, чуть подумав, опознал телефонный аппарат.
Генерал опустился в кресло, но гостю присесть не предложил.
– Позвольте представиться, – Максим решил проявить инициативу. – Мещанин Ростиславцев к вашим услугам.
– Какова ваша позиция в отношении происходящих с вашей страной событий, мистер Ростиславцев? – генерал не стал тратить время на small talk, сразу перешел к делу.
– Я патриот своего Отечества и стремлюсь к его скорейшему освобождению от узурпаторов-большевиков, – сказал Максим совершенно искренне, а потом добавил то, что, очевидно, было значимо для генерала: – И надеюсь, что Россия выполнит союзнические обязательства по войне с Германией в полном объеме.
– Рад слышать, – генерал снисходительно кивнул. – Совместными усилиями наши державы быстро разобьют немецких агентов, которые по досадному недоразумению взяли под контроль центральные области вашей страны. Этих bolsheviks, – генерал словно пробовал на вкус непривычное слово. – Побочный эффект мировой войны.
Максим задумался. Большевики, конечно же, были немецкими шпионами – и сейчас, и сто лет спустя об этом знали все; однако сводить их роль только к этому было недальновидно. Но вряд ли генерал Пуль был настроен выслушивать возражения. Он продолжил говорить:
– Люди, подобные вам, чрезвычайно нужны нашей миссии. Предлагаю вам поступить на службу в должности переводчика. Жалованье в британских фунтах, офицерский паек. Вы весьма удовлетворительно владеете английским языком, для аборигена это редкость. Хотя акцент я не распознаю. Вероятно, вам преподавал американец?
В действительности Максим занимался с уроженцем Лондона, но язык несколько изменился за сто лет. Приходилось постоянно напоминать себе, например, что привычные модальные формы вида have to или got еще не используются, вместо них в ходу shall и ought. Произношение некоторых слов тоже отличалось, и в употреблении артиклей были нюансы, которых он пока не понял. Если в родном времени Максим владел английским на крепком профессиональном уровне, то здесь откатился до среднего; впрочем, для Архангельска и это было более чем прилично.
– Я в разных местах обучался языку, – ушел от прямого ответа Максим. – Ваше предложение – большая честь для меня, однако я вынужден его отклонить, поскольку уже поступил на службу в отдел юстиции Верховного управления Северной области.
– Ах да, местное правительство… – Пуль побарабанил пальцами по столу. – Что-то такое припоминаю. Хорошо, что оно имеется, это полезно. Надо не забыть направлять туда копии моих распоряжений. В городе необходимо поддерживать порядок. А вас, мистер Ростиславцев, я более не задерживаю.
***
Первым, что Максим встретил на новой службе, был скандал. Чаплин, красный, как советское знамя, орал на Гуковского:
– Почему это не мы можем просто взять и арестовать всех большевиков поголовно? Как это большевизм – не преступление? Не желаю этого слушать! С кем мы в таком случае сражаемся, если не с преступниками, позвольте спросить?!
Гуковский отвечал спокойным, скучным даже голосом:
– Большевизм есть столь неопределенное и неуловимое для юридической квалификации явление, что подведение его под те или другие статьи уголовного закона представляется совершенно невозможным.
– А убийство Государя, в котором сами большевики расписались в своих же газетах, квалификации поддаётся?
– Гражданин Романов от престола отрёкся? Отрёкся, в пользу своего брата Михаила. Уже больше года назад. А потому гражданин Романов на момент казни Государем именоваться не мог. Следовательно, о покушении на жизнь, здоровье, свободу и вообще неприкосновенность Священной Особы говорить никак невозможно….
– Но убийство-то было! Было ведь!
– Конечно, было. Только убийство – это статья 453-я, по ней до восьми лет каторги. Это никак не 99-я, о покушении на Священную Особу, предусматривающая смертную казнь…
Пока Гуковский разъяснял такие тонкости, Чаплин из красного становился белым.
– А что насчёт Октябрьского переворота? Может, и его не было? – спросил он подозрительно спокойным голосом.
– Переворот, да… Конечно, он был, это… посягательство на насильственное изменение образа правления… – Гуковский повёл рукой, показывая, что опускает формулировку. – Словом, это статья 100-я, там только смертная казнь.
– Так за чем дело стало?
– Видите ли, переворот в столице осуществляли совсем не те лица, которые были арестованы вчера в Архангельске…
– Но эти “лица” состояли с ними в одной банде! – процедил Чаплин. – Это – соучастники!
– Понимаю ход ваших мыслей, – Гуковский, кажется, входил в азарт. – Но статья 102-я тут неприменима! Она гласит о сообществе, составившемся для учинения данного преступления – а большевики такой цели при создании не заявляли. Формально…
Хотя до изобретения слова “троллинг” оставалось почти сто лет, ничего не мешало Гуковскому с удовольствием заниматься им уже сейчас.
– Вы слепы, глупы или попросту некомпетентны!? – орал Чаплин. – Все эти революционеры сами, в своей же печати излагали свои замыслы! Это же чистосердечное признание!
– Вы правы, конкретные лица излагали свои цели и намерения. Они покушались на совершение тяжких преступлений. За это они понесут всю полноту ответственности. Но заявления частных лиц, пусть даже занимающих высокие посты, не должны переносить ответственность на рядовых членов партий!
– Вы мне бросьте это крючкотворство! – Чаплин ударил кулаком по столу. – Городская тюрьма переполнена, пленные и подозрительные лица прибывают с каждым часом, а вы тут будете буквоедство разводить? Необходимо немедленно учредить военные трибуналы для оперативного решения большевистского вопроса!
– Вы еще чрезвычайку предложите создать, – сварливо ответил Гуковский. – Не можем мы казнить людей за сам факт состояния в политической партии, как вы не понимаете? Только за конкретные преступления, доказанные в установленном порядке. И даже вступление в РКП(б) еще ни о чем не свидетельствует. Я давеча беседовал с женщиной, которая записалась в большевики, потому что по городу прошел слух, будто партийным увеличат выдачу хлеба и ситца.
– Все они – изменники и предатели Отечества! – Чаплин брызгал слюной. – Расстреливать либо отправлять на каторгу надо прямо по партийным спискам!
– А где вы намерены взять эти партийные списки? – Гуковский приподнял бровь. – Может быть, в ЦК РКП(б) запрос отправим? Потому что, знаете ли, каждый крестьянин покажет на соседа, что тот является большевиком, потому только, что между семьями существует давний спор из-за полоски земли или конского приплода.
– Нам требуется действенное решение вопросов, а не эта либеральная демагогия!
– В самом деле? А почему же вы тогда препятствуете действенному решения вопроса в случае с поручиком фон Дрейром? Это ведь вы наняли ему адвоката.
Максим попытался припомнить, о ком речь. Тот корабль, который красные затопили возле Мудьюга, пытаясь перекрыть союзникам проход… кажется, им командовал некто фон Дрейер. Максим еще удивился, почему человек аристократического, судя по фамилии, происхождения воевал на стороне большевиков.
– Да при чем тут это? – Чаплин подобрался. – Я же говорю про большевиков, а не про обманутых ими русских офицеров! Фон Дрейер ложно понял свой долг и подчинился преступному приказу. Он должен понести ответственность, его следует разжаловать, возможно, в низшие чины! Но нужно разбирательство, вероятно, он принял союзные корабли за немецкие и поэтому допустил ошибку.
– Ошибку? А я так понял, что если бы фон Дрейер точнее рассчитал место затопления ледокола, союзники не смогли бы высадиться в Архангельске, и тогда мы с вами тут бы не сидели. А про отношение к большевизму он показал на допросе…
– Вы не имели права допрашивать его без адвоката!
Гуковский закатил глаза:
– Вот видите, как только речь заходит о людях вашего круга, вы сразу вспоминаете про права, адвокатов и прочую, как вы изволили выразиться, “либеральную демагогию”. А не в том ли дело, что фон Дрейер – ваш двоюродный брат?
Ясно-понятно, подход “вы не понимаете, это другое” намного старше, чем соответствующий мем…
– Вы сейчас пытаетесь меня оскорбить, – сказал Чаплин неестественно спокойно. – Ваше счастье, что вы – калека… Я говорю про суровость в борьбе с большевиками именно потому, что из-за них наши офицеры попадают в такое положение.
В комнату вошел Чайковский со стаканом чая в руке. Чаплин воззвал к нему:
– Господин Чайковский, верните в чувство вашего сотрудника! Объясните, что в борьбе с большевизмом необходимы самые решительные меры!
Чайковский поболтал ложечкой в стакане, посмотрел в окно и раздумчиво произнес:
– Знаете, в чем парадокс нашего положения, товарищи? Те, с которыми мы боремся, тоже люди, не злодеи. Исторические условия поставили их в это положение. Положение ненормальное. Хорошо, пусть борьба будет направлена на эти условия, а значит, придется бороться и с лицами. Но не думайте, что нужно этих лиц ненавидеть. Давайте не уподобляться Марату, который рисовал аристократов подлинными вампирами. Нет, это люди, в которых нашло опору зло, но в них есть и много добра. Они любят, жалеют, они умеют умирать за свои идеи, как и мы за свою. И не думайте также, что вы и ваши идеи были осуществлением добродетели. Вы тоже люди. Боритесь за свою идею, но не осмеливайтесь забывать человека в вашем враге.